И БЫЛО У ОТЦА ТРИ СЫНА…

«И было у отца три сына. И был он счастлив. И любил он их беззаветно и безгранично. И они его любили…»
Сергей Михайлович обижался на соседку – дворничиху Валентину, когда та с затаенным смыслом, намекая на его сыновей, говорила: «У попа была собака. Он ее любил…»
Семеновна – хороший человек, если бы не она, туго пришлось бы старику в последние годы: продукты купит, сварит, постирает, уберет в его квартире. Все успевает – двор у нее вылизан, как блюдечко собакой, в ЖЭКе на доске Почета – портрет ее красуется, и дома, как в аптеке, – всегда чисто прибрано, да еще и с ним нянчится. Ох, и здорова же баба! Его иногда пугала неохватная огромность Семеновны, размеры одежды-обуви – великаньи.
Покойная жена, Галчонок, – точно птичка была, крохотная Дюймовочка – метр пятьдесят от земли. В молодости, дурачась, разыскивая жену, спрашивал ее подружку: «Мои полтора метра не у тебя?», – находя свою шутку остроумной. Эх, кабы вернуть то время!
Сергей Михайлович просветленными глазами посмотрел в угол, словно созерцая чудесное видение. И, продолжая впитывать только ему ведомое, лишь им ощущаемое чудодейственное сияние, исходящее оттуда, вспоминал…
Тогда, в детдоме, он, двенадцатилетний, просто оторопел от малости, невесомости и бестелесности девочки. Ее привезли в конце августа, накануне нового учебного года. Сережа перешел в шестой класс, учился очень хорошо, был любознателен, много читал и, в отличие от других, — разболтавшихся за пять военных лет детей, с нетерпением ожидал начала занятий.
Всего три месяца назад отгремел салют победы – ограбленные, нищие победители лишь начинали перестраиваться на мирный лад и привыкать жить без войны в разоренной ею стране.
Сережкины родители, отказавшиеся от брони и ушедшие добровольцами на фронт, сгинули где-то в прожорливой, – не насытимой человеческими жертвами, – пасти войны. Там, в блокадном Ленинграде, только-только похоронив бабушку, получил он казенное, бесстрастное извещение: «Доблестно погибли при выполнении боевого задания в тылу врага, защищая Родину от немецко-фашистских захватчиков. Место захоронения не установлено». Мальчик не верил в смерть папы и мамы, последняя фраза питала его надежду – он продолжал ждать их, особенно сейчас, когда война закончилась.
Тогда он впервые увидел эту крохотулю, – на худеньком личике одни лишь огромные запавшие черные глаза – в темных, словно солнцезащитных очках, кругах. Мальчик сразу подошел к ней, присел, взял исхудавшую ручонку в свои исцарапанные, с обкусанными ногтями, безобразно-грубые, пацанячьи руки, и спросил, как ее зовут. Девулька, смущенно опустив головку, выдохнула какой-то звук, но сила выдоха-писка была столь мала, что слабое дуновение едва коснулось щеки мальчика, не проникнув внутрь уха.
Так вошло в Сережкину жизнь сиротскую такое же обездоленное, беззащитное существо, и в сердце мальчика, пронзенном жалостью и состраданием, отныне и навсегда поселилась одна-единственная забота – оградить, защитить, поддержать, помочь, отогреть, укрыть, и сделать все, что в его силах, и даже невозможное, чтобы девочка с глазами Мадонны улыбнулась, благодарно улыбнулась ему.
Какие нелепости совершал иногда Сережка, на какие хитрости пускался, лишь бы вызвать улыбку на грустном личике Галочки! Сережка был очень удивлен, узнав, что крохе уже исполнилось семь лет, и она пойдет в первый класс: он полагал, ей – пять, от силы – шесть. Парнишка тут же взял пионерское шефство над ее классом. Он по-прежнему был отличником. Занимался спортом. Прежде всего, конечно, для себя, но и в ожидании родителей, — ради них. И, разумеется, хотелось, чтобы Галочка восхищалась им! Хотелось увидеть в ее огромных, матово-черных глазах — восторг, а на губах – улыбку предпочтения: Сережа — лучше всех.
А она и без того восхищалась им, благодарно принимая его заботы, смущаясь и хорошея от этого еще больше. Отогревалось в лучах всеобщей доброты, а Сережкиной — особенно, – ее придавленное тяжким грузом непосильного горя сердечко. Родителей ее – раненного отца и беременную мать – насмерть замучили фашисты на глазах малолетней дочки. Испугавшись за Галкину жизнь, обезумевшая мать в последний миг успела затолкать-схоронить дочурку — в недавно истопленной печи. И, пока саму мучили-истязали рядом с телом уже мертвого мужа, все шептала-умоляла-заклинала до последнего вздоха: «Вытерпи, дитятко, не вылазь, сиди тихо, кровиночка моя…». Спекшиеся от кровавой пены, разбитые губы матери уже сводило предсмертной судорогой, а они все выдыхали: «…дитя, сиди, хоронись, не выходи, потерпи…» Тем и спасла пятилетнего младенца – исступленными мольбами-заговорами материнскими. Обгоревшее, обожженное дитя, задыхаясь в чаду еще не остывшей печи, заходясь в рыданиях и кашле, зажимая ручонкой рот, чтоб ее не услышали, все видевшее в щелку заслонки, после ухода извергов — полумертвое выползло еле-еле – прямо на окровавленные, изуверски замученные тела «…дорогэньких мамоньки, тай таточки…». А огромный живот матери все подергивался, «вэсь колыхався» – там билось в мучительных, предсмертных конвульсиях — так и не родившееся дитя, «братик або сыстрычка».
В детдоме, со временем, девочка слегка поправилась, чуть-чуть округлились запавшие щечки, спрятав остро торчащие скулочки, немного обрело еще плоти до крайности исхудавшее тельце, но она так и не выросла, не догнала своих сверстниц. То ли надломила беда ген роста в ее организме, то ли родители были невысоки. «Нэ, тато з мамкой булы вылыки, воны булы дужэ вылыки», – говорила кроха. Конечно, ей, «три вершка от горшка» – взрослые родители казались большими, высокими.
Так и осталась маленькая девочка – «метр с кепкой», «мои полтора метра» – самым дорогим, чем обладал Сергей в жизни: никакая другая, будь она высока и необычайно стройна, и красавица, и облечена соблазнительнейшей плотью и наделена прекраснейшим характером, – ни одна женщина не могла даже сравниться с Дюймовочкой.
Трех сыновей послал им с Галочкой Бог. Одним дитем ни он, ни она, тем более, выросшие в шуме и гаме муравейника-детдома, не удовлетворились бы, не насытились, не натешились бы. Когда лишь поженились, Галка открыла Сергею свою мечту – иметь много-много детей, стать матерью-героиней – «…родить за всех, не родивших женщин…» Конечно, она имела в виду, прежде всего, свою мать. Сергей с сомнением оглядывал ее щупленькую фигурку и ничего не говорил. Как он потом казнил себя за то, что усомнился в ее возможностях, – вроде, накликал мысленно беду. Изломанный выпавшими испытаниями и страданиями организм, действительно, не мог справиться со столь тяжкой миссией: два выкидыша – один в шесть с половиной месяцев беременности, мальчик, еще два часа жил, сейчас бы его спасли, а тогда медицина оказалась бессильной, второй – четырехмесячный плод, тоже уже шевелился, и тоже сын. И только третий, их молитвами выношенный, чудом рожденный, заморыш, – сын Александр – оказался единственной, удачной попыткой.
Придя на третий день в роддом, куда он ходил ежедневно по несколько раз, и, увидев Галку в слезах, Сергей оцепенел от мысли: сын умер. Еле воспринял затуманенный испугом ум нужную информацию. Оказывается, причина заплаканных, распухших глаз-маслин, – тоже ребенок, но чужой: соседка по койке, молодая, распутная девка, нагулявшая нечаянно байстрючонка, без мужа, оставляла дитя в роддоме. Как ни уговаривала, ни умоляла ее Галка не делать этого, не брать греха на душу, та осталась непреклонной, – отказалась от дитяти. Так в их семье появились «сыновья-близнецы». Второго назвали Михаилом.
Через год, когда дети уже посещали детсадик, у них оказался Богом посланный брат. Его, тоже брошенного матерью, жена привела из садика.
Так и растили супруги трех сыновей – всех, как родных, не делая между ними разницы. Наоборот, — к усыновленным, — боясь ненароком обидеть, менее строги были. Больше баловали. Бог любит троицу, и они любили свою троицу – всех трех одинаково.
Говорят, дочь повторяет судьбу матери. Повторила, в точности, – ушла, не разрешившись от бремени, не родив задохнувшегося в утробе младенца. Царствие ей небесное, память вечная! До сих пор Сергей горевал-оплакивал своего Галчонка, – пташку свою безобидную и безответную. Остался он в возрасте Иисуса, тридцатитрехлетним бобылем о трех сыновьях. Им как раз время в школу идти – всем трем, небольшая между сыновьями была разница – Игорь на четыре месяца младше. Ровесники. Потому и подгадывала Галка родить: в декретном отпуске будучи, детям помогать делать первые школьные шаги, – трудно поначалу премудрости наук даются, постоянный контроль нужен. Пришлось Сергею самому справляться: и деньги зарабатывать, чтоб дети хорошо обеспечены были, и палочки-закорючки учить их выводить.
Помогал им отец в учебе здорово, убедившись в высокой цене знаний на собственном опыте. Правда, грех один за ним был. Объясняет-втолковывает задачку, а дети – ни в зуб ногой! Время, будто горит, – один на сто фронтов: и приготовить, и постирать, и по магазинам. И Сергей, выбиваясь из сил и графика срочных дел, возьмет и решит задачку сам. Но сыновья учились хорошо: вбил-втемяшил в их головы отец необходимость овладения науками и получения хорошего образования.
Сам Сергей сразу же, после окончания школы, выйдя из стен родного детдома, попытался поступить в университет, на журфак. На вступительных экзаменах срезался и, забрав документы, отнес их в экономический техникум, который и закончил с красным дипломом. Учась там, мечту о журналистике не оставлял: нужны были публикации, и он писал во многие газеты. И обнаружился-прорезался-таки у Сергея талант, дар слова и оригинальный стиль. Стали его печатать, пригласили работать в нескольких газет. Не желая бросать техникум, он активно «внештатничал» в них.
Направление получил в престижное учреждение – в Прокуратуру – возымела действие незапятнанная анкета: геройски погибшие родители, красный диплом, – для органов подбирались лучшие кадры. Там, в бухгалтерии, и проработал он более десяти лет, дослужившись до главбуха, продолжая сотрудничать в газетах и журналах: нужны были деньги – содержать жену и сыновей.
Однажды, подписывая направление на заочное обучение очередному работнику ведомства, Сергей, уже зараженный духом законности, царящим там, подумал: «Почему бы и мне не продолжить учебу?» Закончил заочно еще и юридический факультет, устроившись, по окончании его, на полставки юрисконсульта в издательство.
Освоившись в издательстве, поняв-усвоив-впитав специфику этого учреждения, стал Сергей подрабатывать и здесь: в качестве и автора, и составителя, и рецензента. Крутился-вертелся – необходимо было все больше зарабатывать, покрывать расходы на растущие вместе с детьми нужды и потребности.
Сидя в инвалидном кресле, передвигается Сергей Михайлович на балкон: душно в комнате. Здесь легкий ветерок овевает-освежает лицо и насылает туманную дрему, в которой проплывает перед одиноким человеком – короткая, но счастливая – на десять браков с излишком! – супружеская жизнь. Как любил он, после суеты-маеты, а, зачастую, и бестолковщины, рабочего дня, — придя, домой, наслаждаться покоем и уютом, чистотой и порядком, ароматными запахами и вкусными блюдами, – все успевала – с душой и умением делала Галюнчик. Любит вспоминать-перебирать, как четки, Сергей Михайлович дни былые, счастливые, когда жива была единственная в жизни любовь, – черноглазая кроха его, полутораметровая.
Устав, Сергей Михайлович, с трудом переместился на коляске через порожек балкона: «Сколько раз просил ребят снять его!» – промелькнуло в мыслях. В гостиной он, помогая себе локтями, с усилием перебросил безногий обрубок своего тела из коляски на старенький диван. Каждое движение было рассчитанным и точным: пять лет тренировок. Еще в детдоме нашли у него какую-то анемию, и вот результат. Да и сердце никуда не годится. Вот когда аукнулась война – достала, сейчас сказывается голодная и холодная, блокадная зима. А сколько его сверстников ежегодно уходит…
Тьфу ты черт! Забыл включить телевизор. Да, ладно, он просто полежит. Он заслужил отдых! Все, о чем просили дети, сделал: статью Сашке написал, большая получилась, ругаться будет: отчет-баланс Игорю тоже свел, как в аптеке, да и Михаилу такую речугу написал, – защитит он беднягу безвинного непременно, выиграет процесс, как пить дать!
У Александра с детства проявлялись явные литературные способности, Мишка был – ни то, ни се: быть ему юристом, решил батя. А Игорь просто-таки поражал математическим складом ума. Остальное, как говорят, – дело техники, то бишь, – воспитания и воздействия на юные души. Что ж, эти бездельники довольны – и вузовским образованием, которое, хоть и рвал жилы, а дал им отец, с помощью государства, разумеется, и выбором профессии.
Фу, устал, что ли? Что-то душно. Сейчас Валька придет, мы с ней умоемся-освежимся маленько, и легче станет.
Сергей Михайлович виновато посмотрел в угол комнаты, как делал всегда при упоминании имени другой – не жены – женщины. Там у него был небольшой иконостас: икона Божьей Матери с огромными глазами страдалицы и портрет покойной Галочки – с такими же глазами, вместо зрачков – маслины. Взгляды обеих женщин тоже были одинаковы: в них сквозили кротость, смирение и прощение.
Эх, не права Семеновна, Валентина-то, насчет сыновей, не права. Своих-то, не имевши, легко судить: эксплуататоры! Вот дура, баба! Молодые они, понятно? Им погулять хочется. Семьи, опять же, у них.
А то, что он Сашке статьи пишет, разве преступление? Что в этом плохого? Ему, отцу, даже в радость: занят, меньше времени для тоски-печали. Некогда нюни распускать, да сопли. Опять же, а кто информацию, материал собирает, интервью берет? Вот то-то! А литературная обработка – дело плевое, особенно для него, руку набившего. Все равно, и фамилия их общая стоит под статьей, только другой инициальчик – маленькая буковка – что она значит?
Да и Мишке – как не помочь? Сергей юрфак закончил, столько проработал в прокуратуре, у него опыта – на десять юристов. Да и дел-то у него пока немного – шесть-семь в месяц. Приносит он бате материалы следствия, а остальное – речь адвокату написать – играючи можно. У него, с его-то стажем – на это день-два уйдет, а вчерашнему студенту – неделю потратить, и то – мало. Где ж успеть сыну?
И Игорьку он с удовольствием помогает, эту работу он с закрытыми глазами может сделать – отчеты-балансы – он собаку на этом съел. А мальчишка второпях допустит где-то просчет – махонькую цифирьку не ту впишет, или запятую не там, где нужно, поставит, потом мается-выискивает, чуть не плачет. Отец сразу ошибку найдет, ему что, – дело привычное! – чужие ошибки находить и исправлять: сколько в бухгалтериях дураков работает. Навидался их, будь здоров!
В одном Валентина права: плохо, когда всем одновременно нужно, – одному статью, другому – речь, третьему – отчет. Вот как в этот раз. Перессорились между собой: кому нужнее, кому быстрее, да и ушли, его расстроив, – не переносил отец, когда дети ругаются друг с другом. Конечно, было бы хорошо, если бы не так срочно: в его возрасте уже трудно быстро переключаться с одного на другое. Но ничего, он постарался. Большое дело – несколько ночей не поспать! Привык – всю жизнь пахал, да ночи прихватывал. В гробу выспится. Зато все успел, все сделал на «отлично»! Он уверен в этом, и доволен собой. Вот разве, не слишком ли он разогнал материал в статье? Уж больно тема важная, нельзя о ней – кое-как. Да, Сашке может не понравиться, вспыльчив он очень, несдержан.
Все остальное, о чем бормочет Валентина, – чепуха: неделями не приходят, не интересуются, жив ли, не голоден? Дескать, набросают работы «эксплуататоры», и носа не кажут, куска хлеба не принесут, а только звонят: готова ли работа? Так ведь, значит, ей доверяют, знают, то она все купит-приготовит, на нее надеются, уверены в ней – гордилась бы! Сколько раз вдалбливал-объяснял он эту простую истину бабе, не соглашается. Голова большая, а ума мало в ней, не понимает. Не любит она его сыновей – и баста! – хоть и добрая.
Старик вновь глянул в угол: крохотуля ты моя! Недолго нам ждать встречи. Скоро, скоро она произойдет. Горько усмехнулся: теперь и он, обкорнанный, стал крошечным, даже меньше полутораметровой Галочки, – с метр всего. Поморщился, вспомнив себя здорового, сильного, статного. Как он носил на руках своего Галчонка. Теперь самого, точно куклу, носит-переносит, купает-моет Валентина, дай ей Бог здоровья!
Вдруг резануло в сердце, боль отозвалась, почему-то, – в правом плече. Переждал-передохнул, прежде чем набрать воздуха в легкие. Отпустило.
Вспомнил, как менял-разменивал трехкомнатную квартиру. Немного доплатил, но обеспечил ребят: всем по однокомнатной выбил. Ему досталась рядом с Валентиной, видно, так распорядился Господь. Кстати, где же она? Пора ей быть! Скоро и ребята придут. Отец выполнил их просьбы, им понравится его работа! Через неделю сыновья уезжают в отпуск с семьями – Александру предложили на работе недорогие путевки в какой-то круиз. Отец, конечно, добавил каждому на расходы, а как же иначе? Сколько они получают! А он — никуда, кроме еды, не тратит. На обуви экономит, лекарства бесплатно выдают. Только бы здоровье не подвело, – не испортить бы детям отпуск! Сергей Михайлович радовался, что сыновья будут вместе, подружатся их жены, дети. Ни тех, ни других он почти не знал, – редко заходят, может, и были два-три раза: на день рождения, да на 23 февраля, по полчасика посидели. Зачем им с калекой время тратить, настроение себе портить: печальное зрелище! Разумеется, старому хотелось бы чаще и больше внуков видеть, – очень любит он детей. Но, раз не получается, – ладно, дед не обижается.
Болит все-таки сердце. Где же Валька? Что-то запаздывает, наверное, в гости кто-нибудь пришел. Явится, расскажет. Он привычно посмотрел в угол, словно извиняясь.
Когда Валентина Семеновна, открыв своим ключом входную дверь, вошла в комнату, Сергей Михайлович тихо лежал – бездыханный: еще по живому — теплый, с улыбкой на лице: видно, последняя мысль была приятной. Кинулась сраженная горем, добросердечная великанша к телефону, но не успела: в дверь позвонили. Открыла – на пороге стояли «эксплуататоры». Тут только она заплакала, и повела их в комнату. По-разному отреагировали сыновья на смерть отца, представшую пред ними внезапно, без подготовки. Одно лишь было очевидным – никто особенно не убивался от горя. Только Михаил спросил отрывисто, резко: «Когда похороны?». Подсчитал что-то, и так же коротко, неприятным голосом, сказал: «Успеем!» Что он имел в виду, Семеновна не поняла, да и какое это имело сейчас значение? Отец умер! Не стало на земле еще одного порядочного, честного, трудолюбивого человека. Еще одной прекрасной душой меньше!
На столе лежали бумаги – аккуратно сложенные три стопочки. «Эксплуататоры» подошли, разобрали – каждый свои и, рассевшись, кто – где, стали читать-просматривать листки-странички, словно принимая у своего отца последний экзамен – на крепость и силу отцовской любви. Хотя сами, вероятно, не выдержали бы подобный экзамен – на сыновью любовь – даже и на плохонькую «троечку» с минусом.
Семеновна с презрением смотрела на них и без причитаний и всхлипываний плакала – душою оплакивала ушедшего друга, разглаживая горестную складку на холодеющем лбу.