Эпиграф:
«У меня к тебе дела такого рода,
что уйдет на разговоры вечер весь…»
Б.П. Корнилов

Коснулась дерева. Ствол в глухой обороне, жесткая шершавая броня. Но теплая. Живая. Где ты, дриада? Где та нежная душа, без которой этот

живой дышащий светящийся играющий неколебимый гибкий твердый юный древний истекающий соками питающийся светом

всего лишь деревяшка, сырье для поделок, годное, как на крест, так и на виселицу, как на гроб, так и на избу.

Душа. Какая она? Что она? Кто она? Где она обитает? Чем живет?

Странник сидел в пыли у забора. Он подбирал крошки хлеба с ладони языком. Краюха давно кончилась, странник не успел ею насытиться, но оставались крошки. Он высовывал язык, легонько касался кожи ладони, она была слегка солоноватой, потом, вдоволь насладившись теми ощущениями, что дает осязание собственной здоровой упругой кожи, язык странника касался хлебной крошки, еще мягкой, не обветренной. С кончика языка стекала маленькая капля драгоценной слюны прямо на крошку, после чего она оказывалась на языке и постепенно проходила по всей его поверхности. Странник старался сделать так, чтобы к размокшей крошке прикоснулись все вкусовые сосочки, чтобы он смог в этой малости почувствовать сладость исполненного долга, горечь отчаянья, прохладу утехи, жар страсти, соль слез.

Когда с последней крошкой было покончено, странник, не вставая, поднял вверх руки, представил их себе огромной чашей и произнес вслух какую-то фразу. Тут же перед ним прямо в пыль сверху свалился огромный детина в сверкающих вороненой сталью доспехах и с крыльями. Не с какими-то там аккуратненькими крылышками, которых хватает на картинах кватроченто, а с крупными крыльями, больше его роста, с растрепанными перьями. Детина упал ничком и теперь с трудом поднимался, едва справляясь с тяжкими атрибутами архангельского достоинства.

— Ну, ты, блин, достал! Чего опять? – архангел смотрел на странника, отряхиваясь от пыли. – Сыт, одет, обут, дом полная чаша, жена красавица, детишки здоровы, всех молодух в округе перетрахал…

— Скажи, ты мне друг? – спрашивая, странник не смотрел на собеседника.

Детина кое-как справился с крыльями, расстегнул доспехи, сел рядом со странником в пыль у забора, достал из-за пазухи пачку «Dunhill». Закурили.

— Да не по чину мне друзей иметь! Я ведь кто? Архангел! Должен соответствовать.

— Эх, Миша, да при чем тут должность? Небось одиноко архангелом быть. Того нельзя, туда не суйся, этого не делай! С тоски пропасть можно. Ты мне скажи, друг ты мне или нет.

— Да куда уж от тебя деваться – друг, конечно, но… Разве мало я для тебя сделал? Чо тогда спрашивать?

— А я для тебя? Кто тебе стихи сочинял, а музыку? А? То-то.

— Да, странник, как это у тебя лихо получается:

«В пространстве синего эфира
Один из ангелов святых
Летел на крыльях золотых…»*

Или вот это:

«Дух беспокойный, дух порочный,
Кто звал тебя во тьме полночной?»*

Да и это не хуже:

«Не отвязать неприкрепленной лодки,
Не услыхать в меха обутой тени,
Не превозмочь в дремучей жизни страха.**

А помнишь, тогда был особенный август:

«Крылышкуя золотописьмом
Тончайших жил
Кузнечик в кузов пузо уложил
Прибрежных много трав и вер
Пинь, пинь, пинь! Тарарахнул зинзивер.
О лебедиво.
О озари!***

А это ты о себе:

«Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Гордись: таков и ты, поэт,
И для тебя условий нет…»****

— Ох, Миша, душа моя! Дорогой мой! Друг ты мой, родной! Именно, именно: «таков и ты, поэт, и для тебя условий нет!» А я-то в этой повседневной суете, в этой мороке, совсем позабыл, что уже нарыл это сокровище! Вот для чего друзья-то нужны – чтоб по душам поговорить, себя вспомнить.
На фиг мне эта семья нужна была, дом, хозяйство? Мало ли для этого приспособленных, так нет, еще и меня потянуло, чтоб значит, «все как у людей»!

А я просто с катушек сорвался! Веришь, Миша, я вкус потерял. Вкус ко всему: к бабам, к стихам, к водке, к музыке, к ветру, к еде.

Только что, перед тем, как тебя выдернуть из твоих эмпирей, пытался вспомнить вкус хлеба, хлебной крошки, помнишь, каково это было, после тяжелого дневного перехода мы с тобой сядем прямо на землю, голод и усталость все мышцы сводит, вытащим из котомки хлеб и яблоки, едим, каждую крошечку подбираем, слюной исходим, а кайф какой! И от бутылки водки такого не будет! Да, Миша, кайф был от всего! А сейчас все постыло. На хлеб едва слюны собрал.

Вот ты называешь меня по старой памяти странником. Какой же я, к черту, странник. Странник – это не только странный, но и скиталец. Савояр. Скальд. Мейстерзингер. Пророк. Поэт.

А я, Миша, не странник, я бычок на привязи — и веревка есть, и колышек в землю вбит.

Вот скажи, вам там, наверху, очень важно, чтобы стихи были опубликованы, или высечены на камне, или хотя бы записаны на бумаге, или повешены на портале? Или может быть Богу достаточно, чтобы поэт создал гармонию, пропел ее, и она с ветром, с эфиром улетела бы к вам туда, где нет печатного слова, а есть лишь Слово.

— Непечатное? Гы-гы-гы!

— Брось, Мишка, не дразни. Мне вот не верится, что ничего не изменится, если…

Неужели же вы не почувствуете изменений в атмосфере, если мой стих родит новый звук, новую вибрацию, и она отзовется радостью или печалью, но не будет зашифрован знаками?

— Иоанн утверждал, что Слово есть Бог, а Бог есть Слово. Значит ли это, что глухонемой не может постичь Бога, а, значит, не может иметь души? Ведь по нему получается, что животные не имеют души потому, что не могут постичь такого понятия, как Бог, ибо бессловесны!

— Бедная моя бабуля! Отправилась на тот свет без души! Пока ее не разбил паралич она имела душу, а как только она потеряла способность говорить, то вместе с речью ее и душа покинула. И жила она, лежа без души, без малого восемь лет. Но что же тогда покинуло ее тело, когда она умерла? Что на суд Божий отправилось?

— Помянем бабулю?

— Помянем. А есть чем?

— Как не быть.

Помянули.

— Ну, Иоанн, конечно, загнул! Вспомнить еще новорожденных. Это что же, дитя, пока не научится говорить и постигать слово, не связано с Богом? Не осенен Божьей благодатью, а, значит, у него нет души? А крещение? Оно, это таинство, дает лишь имя, ставит на человеке лишь знак? Но что же тогда толкает новорожденного к развитию, к постижению речи, слова, мысли, духа? И не крещеного тоже.

— И вот ты скажи, почему вдруг прерывается эта связь со Словом, с Логосом, с Богом при малейшем повреждении тела: стоит в мозгу лопнуть малюсенькому сосудику, и крошечному сгустку крови надавить на какой-то едва заметный нервный узел, как этой малости бывает достаточно, чтобы превратить Homo sapiens-a, например, высоколобого ученого, в жалкую тварь, потерявшую связь с собственным словом, со Словом Божьим, с душой и духом. Поистине страшная кара. И за что? И почему?

— Богохульничаем.

— За это и выпить не грех.

Выпили.

— А что дома-то? Порядок?

— Такой порядок, что хоть волком вой. Я, когда бродяжил, все себе музу искал, в каждой юбке пытался ее найти. И встретил. Ну, ты знаешь мою нимфу.

Мы как безумные кружили друг возле друга и внутри друг друга, сливаясь слюной и волосами, цепляясь ногами за верхушки лип и фонарей, разбегались, отталкиваясь и вновь сбегались, наплывая и истекая, упиваясь и изрыгая один другого. Схватив руками руки над крышами влажных машин и вспотевших туманом домов мчались в пылу и жаре, кружили, топтались, роняли кровь из прокушенных губ, и она скатывалась в пыли комочками ртути. Ласково и жестоко, облизывая и грызя, мурлыча и воя извлекали мы из наших тел, как виртуозный исполнитель из инструментов Амати и Страдивари, только нашу музыку. Музыку слияния и раздора, обожания и вражды, дикий сплав, диэлектрик, на острие которого рождается новый заряд, новая жизнь, сжигающая слишком близко стоящих, то пламя, что заливает багровым отсветом время, трансформируя его, сжимая и сминая.
— И?
— И все кончилось. Все кончается. Она мне недавно сказала, что полюбила бродягу-поэта, а не бычка на привязи. Я ведь уже давно ничего не пишу. Даже прозу.

— Помянем поэта?

— Отчего не помянуть.

Помянули.

— Слышь, Миш, а может все не так? Может Слово – это то, что отгораживает нас, людей, от того, что свойственно всем живым существам – великого единения и жертвенности? Мы ведь уже знаем, что такое биоценоз, что такое взаимное проникновение растений, животных, ландшафта в жизнь друг друга. Гармония жизни без человека – это не иллюзия, а вполне установленная реальность.

— Да, друг мой, лишь человек выпадает из этой реальности. Он создает свой мир, социум, создает Бога, создавшего человека, называет его Словом и отделяет таким образом себя от всего прочего мира. Животные, растения и ландшафт стучат в его сердце, просят впустить их в свою жизнь, предлагают человеку приникнуть к свежему, никогда не иссякающему источнику. Но нет. Не таков человек. С презрением отталкивает он предлагаемый союз. Он использует, он доит, он насилует, он истязает, мучает и изрыгает, но в союз не вступает.

— Ты заметил, что кошки и собаки понимают нас лучше, чем мы их. И кто же тогда умнее – человек или животное? Животное, конечно. Эй, собака, ты меня понимаешь? Выпить хочешь?

— Ты с ней знаком? Нет? Но она к тебе подошла. А ведь заметно, что бродяжка. И бродит уже давно.

— Ну, вот мне и компания. И ведь понимает мою речь, на каком бы языке я не говорил, да псина? Не третий закон Ньютона, но житейское понимает. Ну, выпить ты со мной не хочешь, я это уже понял. А много ли найдется людей, которые удосуживаются понять, чего же хочет от них тот, кого они называют домашним любимцем? Да полно, любимец ли? Сейчас принесу тебе чего-нибудь пожрать. Стой здесь, никуда не уходи.

Странник, пошатываясь, вошел в калитку, прошел к дому. Через несколько минут вернулся, неся в руках миску с кашей и костью, на которой оставалось еще много мяса.

— А ведь я понял. Посмотрел на собачку и понял. Наступает миг и человек, из-за непрочности собственной оболочки, теряет Слово, а значит и собственного Бога. А связь с естественной гармоничной жизнью он уже давно отверг, и опереться ему уже более не на что. И тогда в игру вступает древнее божество, о котором догадались египтяне, собакоголовый Анубис. Он приводит в действие механизм равновесия, при котором, одержимый собственной гордыней человек, кичащийся своим превосходством над всем живущим, становится меньше, чем животное. Болезнь заставляет нас не пройти, нет, — проползти на брюхе последние шаги к смерти в жалком образе, лишенных возможности думать и говорить, двигаться и защищаться, ничтожеств, не узнающих своих детей.
Я не хочу такого конца. Много ли кто-либо видел разбитых параличом животных? Смерть в своей постели – это не та участь, которая делает честь пророку.

— Разве ты забыл, что бессмертен?

— Все смертны. Все смертно. Умирают страны, умирают народы, время стирает богов и языки.

«О, сердце! сердце! твое спасенье – в твоем безумьи!
Гореть и биться пока ты можешь – гори и бейся!
Греши отважней! – пусть добродетель – уделом мумий:
В грехе забвенье! а там – хоть пуля, а там – хоть рельсы!» #

Я хочу вспомнить, что я тоже часть общего мира. Я буду мостиком между людьми и остальным cущим.

— Ну, что же, раз вспомнил, кто ты есть, то пошли, провожу тебя до околицы, а там ты уж сам дальше. Не попрощаешься? С ней?

— С нимфой? С музой? Зачем? Она уже давно меня не замечает, а если останавливает на мне взгляд, то по ее щеке течет слеза. Детишки уже имеют своих детишек. Ты со мной, Анубис? – Собака, проглотив кашу, лаская зубы костью, вильнула хвостом.

Три путника зашагали по пыльному проселку, продолжая вести беседу. Никто из них не оглянулся, но если бы кто-то из них посмотрел назад, то увидел бы, как из калитки выбежала женщина, постояла секунду, потом взлетела, контуры ее тела потеряли четкость очертаний, она почти слилась с золотом пыли, и этот неясный образ заскользил над дорогой вслед странникам.

«И песчаная отмель – добыча вечернего вала,
Как невеста, белела на пурпуре водного стана.
Как от пьяного солнца бесшумные падали стрелы
И на дно опускались и тихое дно зажигали,
Как с небесного древа клонилось, как плод перезрелый,
Слишком яркое солнце, и первые звезды мигали;
Я причалил и вышел на берег седой и кудрявый;
Я не знаю, как долго, не знаю, кому я молился…»**

Ссылки:
* М.Ю. Лермонтов
** О.Э. Мандельштам
*** В.В. Хлебников
**** А.С. Пушкин
# Игорь Северянин