Падение

Падение

Я вышла из подъезда моего дома, недалеко от метро Юго-Западная как раз в тот момент, когда мои часы показывали 16:00, а это означало, что этот день прошёл бесплодно. У меня была совершенная каша в голове, какие-то обрывки мыслей бессмысленно копошились в моём мозгу, но воедино их собрать я не решалась. Я только могла говорить себе:
– Что ты делаешь?!
– Я иду покупать большой чёрный мусорный мешок, как мне сказала Аня.
– Опомнись, что ты де-ла-ешь?!! Она положит туда… (я не решалась даже мысленно «сказать» это слово) труп ребёнка, труп маленького несчастного зарезанного собственной матерью ребёнка!
Когда я всё это на одном дыхании себе сказала, я чуть ли не упала в обморок от внезапного полного осознания страшной правды. У меня захватило дух, и я решила пока больше об этом не думать.
Стоял июнь, погода была жаркая и душная. Везде валялась пыль и остатки тополиных серёжек. Дорастали последние листочки, распускались последние цветки, скоро все должно было замереть, истомясь от зноя и безделья. Скоро наступит великий летний застой, когда ничего больше не происходит, даже птицы затихают, занятые кормлением своих ненасытных потомков, когда у меня неминуемо начинается депрессия. Я обычно ничего не ем, ничего не читаю, ничего не пишу, проклиная написанное ранее, в весеннем угаре – я вообще ничего не делаю. Сейчас весенняя лихорадка продлилась дольше обычного в основном из-за недавней моей свадьбы и нового романа.
Мой дебютный роман вышел недавно и плохо расходился, на что я, впрочем, мало обращала внимания, я считала его несовершенным и пережитком подростковых переживаний. Теперь я писала совсем новое произведение и искренне верила, что именно с него начнётся моя карьера писателя, о которой я всю жизнь мечтала. Роман находился в состоянии разрозненных сцен, которые я записывала сначала во многом от переизбытка чувств, но потом поняла, что они начинают формироваться в полноценное литературное произведение. Этот этап написания характеризуется удивительной влюблённостью в свой замысел и большой верой в свои силы, так что весь мир преображается в глазах восторженного писателя. В моём случае влюблённость в своё новое произведение смешивалась с влюблённостью в своего мужа, так что я была вдвойне счастлива.
Мне было двадцать семь лет, и жизнь для меня только начиналась. Я чувствовала себя так, как будто заново родилась. Полтора года назад я встретила своего будущего мужа, безумно в него влюбилась, а через год мы уже были женаты. Многие считали, что я вышла за него замуж только ради литературной карьеры, потому что Миша был редактором одного из ведущих литературных журналов, но для меня это никакого значения тогда не имело. Тем более, тогда я всё ещё была полноценным врачом, даже не все мои знакомые знали, что я пишу. Сейчас я намеревалась уйти с работы и предать свою душу литературе, и это делало меня неимоверно счастливой.
И вот в такой прекрасный момент жизни произошло это потрясшее меня до глубины души событие, которое выбило меня из колеи и испортило мне настроение так сильно, что я не могла больше писать: произошло убийство и я была, можно сказать, свидетельницей.
Не более двух часов назад я ещё чувствовала себя замечательно, целиком поглощённая мыслями о романе. И вот примерно в два часа пополудни (роковое время!) я решила зайти к моей соседке Ане, чтобы попросить у ней одну книжку по психиатрии. Аня специализировалась именно в этой области, мы с ней вместе учились и стали почти друзьями, потому что обе занимались врачебной деятельностью и обе писали. Только она никогда не публиковала своих стихов, хотя у неё, наверное, были тетради этих маленьких художественных произведений, иногда она зачитывала мне некоторые из них. Многие мне нравились своей искренностью, многие были недоделаны, а могли бы быть после доработки очень красивыми. Я старалась судить её объективно.
Аня была из того типа довольно неприятных для меня женщин, которые быстро стареют, сохраняя при этом худобу и женственность. Но эта женственность слишком груба, они напоминают недокормленных кобылиц. Они постоянно курят, пахнут дымом, потом и ещё чем-то странно неприятным, напоминающим смесь переваренных жирных щей и успокоительных капель. Аня была среднего роста девица, худая, с широкими костями, широкими некрасивыми бёдрами, бледная и рыжая, как лисица. Глаза у неё были большие и серо-зелёные. Из-за них она иногда сильно походила на испуганную кошку. Она любила бесформенные и безразмерные безрукавные майки, из которых уродливо свисали худые длинные руки. Эти майки висели на ней, как на чучеле, как и широкие шёлковые непонятного сероватого цвета брюки, в которых она обычно ходила дома. Она была на год младше меня, но выглядела в свои двадцать пять на все тридцать. Она рано вышла замуж, и у неё три года назад родился ребёнок. А муж за эти три года их брака стал совершенным пьяницей, у него нередко случались недельные запои, в начале которых он ходил ко мне «пообщаться» с бутылкой пива и навязчиво предлагал мне выпить (иногда он мне так мешал, что я просила Аню увести его), а в конце, когда «завязывал», – за валерьянкой, пустырником и другими успокаивающими средствами.
Он тоже был довольно неприятен: слишком много неопрятной мужественности, прилизанные светловатые волосы, крупные черты лица, которое, особенно в это время года, лоснилось от пота. Я так и не поняла, чем он, в сущности, занимался. Кажется, он имел какое-то художественное образование. Сейчас, я точно знала, он сидел дома и присматривал за ребёнком, когда Аня была на работе.
В это время у него как раз случился запой, поэтому мне не очень-то хотелось идти к ним, тем более я давно к ним не заходила и мне казалось, что за это время они успели ещё больше опуститься, представлялись горы невымытой посуды, запах варящегося жирного супа, пыль и неумытая Аня, возящаяся с ребёнком. Мальчик, между прочим, был настоящий ангелочек: светленький и даже немножко кудрявый (в маму), с голубыми глазками и милой детской улыбкой. Я с удовольствием, когда могла, соглашалась посидеть с ним. Сейчас мне трудно об этом писать, после всего случившегося; слёзы наворачиваются при одном воспоминании о малыше.
Аня открыла мне не сразу, а когда я вошла, то была поражена чистым видом квартиры. Когда сюда окончательно переехали, они сделали, косметический ремонт, насколько у них хватило средств. Сменили выцветшие желтоватые обои на какие-то модные, бежевые, купили новый диван и двуспальную кровать, стиральную машину и что-то ещё из этого списка. Книжек было навалено полно, некоторые даже стояли на полу стопками, пылились и сами служили полками и даже туалетными столиками. Пол был даже очень хорошо вымыт, а я опасалась, что он будет грязным и липким. У меня сразу повысилось настроение, и я с уверенностью последовала за Аней на кухню.
Она выглядела как-то странно, как будто плохо себя чувствовала. Ничего мне не сказала, всё время нервно кусала свои бесцветные губы, грызла ногти и была бледна, как мёртвая. Тут я заметила, что моя собака незаметно прошмыгнула в квартиру и почему-то сразу направилась во вторую, дальнюю комнату. «Мишка, куда!» – крикнула я и побежала за ним. Когда я вошла, то сначала с ужасом подумала, что Миша загрыз ребёнка, сердце у меня забилось так часто, что я чувствовала его безумный стук во всём теле. Миша осторожно нюхал распростёртого на пыльном пёстром ковре мёртвого ребёнка. Малыш был проткнут ножом в самое сердце. Это было сразу заметно, потому что он был без рубашки, вязкая тёплая кровь медленно тонкой струйкой вытекала из-под его сердца и пропитывала пыльный красный ковёр. Он лежал навзничь, с раскинутыми руками, беспомощный и жалкий. Глаза были прикрыты заботливой мамашей.
Миша лёг подле него на ковре, растянувшись длинным вопросительным знаком, и направил стрелку своей острой морды по направлению к ребёнку. Я тотчас же поняла, что он ничего не сделал уже мёртвому ребёнку, но никакого облегчения мне это не принесло, потому что я мигом осознала и то, что являюсь свидетельницей страшного преступления, семейной катастрофы. «Это он, это Андрей…» – прошептала я, догадавшись, что убил, конечно, пьяный и невменяемый муж Ани.
Тут я заметила, что она стоит позади меня, на пороге комнаты. Похоже, что прошло уже по крайней мере несколько минут, а она не произнесла ни слова. Миша начал тихонько постанывать, закатывая глаза, чтобы посмотреть на меня или на Аню. Казалось, он оплакивает это несчастное маленькое существо, улыбавшееся личико которого он так любил умывать своим широким ласковым языком. Наконец, я собралась с силами и решила взглянуть на Аню. Она была всё ещё бледна, тонкие бесцветные губы сжаты, глаза бессмысленно уставились на ребёнка. В них не было никакого выражения, как будто смотришь в тихую незыблемую гладь зацвётшего болота. Она навалилась всем телом на дверной косяк и обхватила обеими руками, скрестив их, свою талию, как будто у неё болел живот. «Почему она так спокойна? Почему не плачет, не мечется по квартире, не рвёт на себе волосы, не ломает руки?!..» – судорожно думала я, если я и могла о чём-то тогда думать. Моё удивление достигло предела, когда она тихо, но уверенно заявила:
– Это я убила.
Её голос показался мне слишком низким и глухим, и как будто бы исходил не от неё, а откуда-то из-под земли. Я начинала дрожать. Естественным было бы спросить, не был ли это несчастный случай, но всё было и так ясно до предела: чёткий, рассчитанный заранее удар пришёлся прямо в нужное место, чтобы не было ни криков, ни сильного кровотечения. Рубашка с жертвы была предусмотрительно снята.
– Я метила в сердце, чтобы не было крови. Я читала в «Идиоте», что если воткнёшь нож прямо в сердце, то кровотечения не будет. Они так Настасью Филипповну убили. Но Достоевский не был знатоком приёмов умерщвления людей, как видишь…
– О, Боже мой, Боже мой, – бесцельно повторяла я, лихорадочно себя спрашивая, почему нет у матери-убийцы волнения, нет страха, раскаяния, наконец. – Зачем? Зачем ты это сделала?
– Пошлости не нужно, не нужно мне было пошлости, поэтому и избавилась от него, – она стала говорить более бессвязно, страх начинал проступать в её мертвенно-холодных чертах лица.
Она села около меня на кровати, положив локти на колени и свесив голову почти между ног. Молчала она с минуту. Потом она подняла растрёпанную рыжую голову и посмотрела мне прямо в лицо своими большими глазами испуганной кошки, в которых застыл бессмысленный ужас.
– Теперь ты знаешь… Ты знаешь всё. Может быть, тебя надо бы убить, но я не могу. Да и как?! Но ты теперь всё знаешь. Ты ведь будешь молчать, да? Ты будешь молчать? Обещай, что будешь молчать! – взмолилась она.
– Я ничего никому не скажу, – ответила я, во многом потому что поддалась гипнозу её просящих глаз, которые будто тянули, будто зазывали к себе в мутно-зелёный омут.
– Ты всё-таки в каком-то смысле моя подруга, – оживилась она. – Мне, впрочем, всё равно скажешь ты или не скажешь. Может быть, даже лучше будет, если скажешь… А вообще-то мне всё равно, всё равно…
– Только скажи, пожалуйста, зачем ты это сделала! – с мучением проговорила я и почему-то сжала её холодную руку, как бы заставляя её говорить.
– Это долгая история, это сложно объяснить. Я тебе потом, я потом всё расскажу. Мне, понимаешь, не нужно было пошлости, а она меня будто засасывала, а я терпеть не могу пошлость. Я не могу терпеть. Я не могу… Я тебе потом, потом…
– Что теперь делать-то?! Аня! Может, ты всё-таки нечаянно это сделала? – на миг блеснула надежда, и снова скрылась, но я просто не могла поверить в то, что мать может сознательно убить своего ребёнка.
«Она определённо должна быть невменяема! Это аффект, сумрачное состояние сознания… и эти бесконечные повторения… О чём это свидетельствует? О чём, о чём?» – я сама начала замечать сбивчивость мышления.
– Нет, я намеренно, я виновата, я знаю, но я больше не могла! Понимаешь, мне пошлости не нужно…
– Хватит! Не надо мне больше про эту пошлость, ты не в себе! – раздражённо воскликнула я, тщетно пытаясь взять себя в руки.
– Я знаю, что теперь делать. Я заранее всё продумала. Лена, сходи в магазин и купи большой чёрный мусорный мешок. И приходи сюда. А я пока тут всё приберу.
И вот я вышла за этим мусорным мешком и всё пыталась понять почему она это сделала. Меня уже занимал вопрос не зачем, а почему, потому что, возможно, настоящей причины нет, а убийца просто сумасшедшая. «Сбивчивость речи, повторение одних и тех же фраз… Что это должно означать? Она пьяна? Она в тяжёлой депрессии из-за мужа? Нет, при депрессиях характерна аутоагрессия. Может, ребёнка в этом случае можно рассматривать, как часть её «я»? Нет, нет, нет! Это она должна знать, это по её специальности. Да и какая разница, ведь это уже произошло, ведь он уже лежит там, мёртвый… и… и никогда, никогда больше не встанет, не улыбнётся!» – я почувствовала, как по моей горячей щеке стекает такая же горячая медленная слеза. Но я не могла ещё плакать, я ещё была будто оглушена происшедшим и не испытывала ничего, кроме смятения.
Я остановилась возле двери, потому что просто не могла заставить себя войти. При одной мысли, что мне опять придётся зайти в эту страшную квартиру, посмотреть убийце в глаза, меня охватывал почти животный ужас, я начинала дрожать, как будто в лихорадке. Внезапно ко мне пришла мысль, что я вообще не буду заходить туда снова, а сразу пойду домой и позвоню в милицию. Но это было бы предательством, тогда нужно её предупредить об этом, значит, всё-таки мне придётся ещё раз заглянуть в её глаза… «На самом деле, это может быть даже интересно… – во мне начало просыпаться нездоровое писательское любопытство. – Мать сознательно убивает своего ребёнка, небывалый случай, захватывающий сюжет». Я тут же ужаснулась своей мысли и с замирающим сердцем вошла в квартиру. Меня поразило то, что играла музыка. Видимо, она пыталась «успокоиться», вернее, ввести себя в транс и использовала для этого своего любимого Боуи.
– If you want it boys, boys, get it here, thing… cause it’s sweet thing, sweet thing… – завывал он, а она мерзко и фальшиво подпевала.
Когда она меня увидела, как будто поняла, что мне неприятно и сейчас же выключила музыку. Она смотрела на меня и ничего не видела. Её лицо ничего не выражало, как безжизненная восковая маска, а глаза были словно стеклянные.
– Спасибо, – равнодушно сказала она, приняв у меня мешок.
– Аннушка! Аннушка! – раздался крик из второй комнаты, дверь которой была прикрыта.
Там лежал Андрей. Судя по его голосу, он уже не был пьян. «Он ещё ничего не знает, – думала я. – А что будет, когда увидит мёртвого ребёнка? Заплачет, целуя его остывшую головку? Может быть… может быть, это он заставил её убить… Кто знает, какие семейные сцены происходят за дверями квартиры, когда гости уходят…».
– Аннушка уже разлила масло… – тихо проговорила Аня, и кривая, неестественная усмешка исказила её губы, глаза же никак не изменились, сохранив своё тупое выражение.
Когда она открыла дверь, я мельком заметила Андрея, лежащего на диване и укрытого пледом. На запылённой тумбочке возле него стояли стаканы, наполовину заполненные чем-то мутным, один вид которых вызывал у меня приступ тошноты, пузырьки и коробки из-под лекарств. А в дальнем углу у окна стояла «батарея», как он сам это называл, бутылок, коллекционированием которых он любил заниматься во время запоя.
Она наклонилась над ним, пока он что-то тихим слабым голосом говорил ей на ухо.
– Отходишь? – спросила она.
Меня прошиб холодный пот.
– Как и он, и он… отходит?! Ты и его?!.. – спросила я.
Она опять криво улыбнулась.
– Нет, с ним всё хорошо. Он отходит. Сейчас ему нужен крепкий чай, и завтра всё будет нормально.
– Да, я просто неправильно поняла…
Аня наклонилась над ящиком старого деревянного комода и долго там что-то искала. Наконец я увидела, что она вынула оттуда баночку таблеток валерьянки, зубами откупорила её и опрокинула её содержимое себе в рот, запив водой из стакана, стоявшего рядом. И тут я всё поняла: она была зависима от транквилизаторов. Как психиатр она имела к ним неограниченный доступ. У меня как будто глаза открылись, и я увидела, что повсюду разбросаны коробочки от этих таблеток: на подоконнике, на столе, между книг. Она забывала их выбрасывать, когда таблетки кончались. Это объясняло её холодность и неестественное спокойствие, всё разом прояснилось. Внезапно меня охватил приступ неудержимой ненависти к ней, захотелось душить её, бить, таскать за рыжие патлы. Двигаясь медленно, даже как будто плавно, она подошла к ребёнку и накрыла его простынёй.
– Совести у тебя нет, совести! Как ты могла?! Ты просто… просто… – воскликнула я, сжав кулаки и чуть ли не скрежеща зубами от гнева.
– Успокойся, – сказала она твёрдо и холодно. – Да, я низкая, мерзкая и всё такое. Я давно сознательно шла к этому. Я сознательно уничтожила в себе совесть, чтобы обеспечить полную свободу. Я давно уже не испытывала стыда, я даже забыла, как это – стыдиться чего-то… «Низок-с, низок-с!». И исправляться не хочу.
Мне почему-то тоже стало почти безразлично, но только на мгновение; отвращение сменило ненависть. Её слова имели какую-то странную власть надо мной. Я сидела на своём прежнем месте на диване, она – возле меня. Я смотрела на тело, покрытое простынёй, и постепенно во мне начало кристаллизоваться мучительное чувство жалости к невинному, безгрешному маленькому существу, превратившегося в жертву сумасшествия своей собственной матери. Судорожные рыдания стали вырываться из моей груди, слёзы потекли по лицу, стекали на грудь. Я всхлипывала, скорчившись над трупом, а она смотрела на меня и, казалось, усмехалась.
– Бедный, бедный… За что? За что?! Ведь так же нельзя, ведь это невозможно! Нельзя, чтобы вот так, чтобы вот так всё презирать!..
– Хватит реветь-то! Замолчи, Андрей услышит. Да замолчи же! – крикнула она раздражённо.
– Ничего, значит, по-твоему святого не осталось?! Всё разрушать, всё вокруг отравлять своей низостью – это ведь нельзя! Разрушай себя, а его-то, его-то зачем?!
– Да вот так мне захотелось. Надоел он мне, понимаешь, надоел просто, вот и уничтожила его. Какая тебе-то разница, чего ты ревёшь? Ему же сейчас лучше – чистым умер, не запачкался в мирской пошлости. Он сейчас в баньке с пауками… – добавила она и уже в голос рассмеялась.
– Пауки-то его убьют там, разгрызут его…ни за что… Мерзкие, грязные чудовища, как ты!.. Да ты и есть паук, ты и загрызла его!
– Ха-ха! Я-то паук?! Интересно… это ты замечательную идею высказала. Молодец! Буду знать, что меня уже пауком считают, буду гордиться!
– Нет, я не могу этого вытерпеть!
В полном изнеможении я выбежала из её квартиры. Я была поражена, я была в совершенном смятении. Не знала, за что и приняться, что сделать с собой, чтобы хоть немного себя успокоить. Я бы и сама сейчас не отказалась от какого-нибудь успокоительного. Я всё пыталась понять, что же случилось, но просто не могла осмыслить это трезво. Я была совершенно выбита из колеи и была способна только на бесконечные размышления о ней. С этим настроением я решила, что нужно вспомнить, какая она была раньше, что её подвигло на убийство. Я всегда думала, что она честный, даже благородный, даже талантливый человек, избравший неправильный путь «прожигания жизни». Наверное, меня поразило именно то, что она теперь посягала уже не на свою жизнь, на разрушение которой имела личное право, а на чужую, совсем юную безгрешную жизнь. В моём сознании не уживалась мысль, что мать может просто так убить своего ребёнка и не испытывать при этом никакого раскаяния, ужаса, не имея даже ни малейшей оправдательной причины убийства.
Я вынула из шкафа свои давние дневники, чтобы разыскать в них заметки о ней, которые я регулярно делала, потому что мы всегда с ней были дружны и она была мне всегда интересна как человек. В моих тетрадях были перемешаны события моей собственной жизни с замыслами и сценами моих произведений. Я листала их и тщательно изучала строчки на наличие в них её имени.
Вот одна из них: описание её исповеди, когда она рассказывала мне, как началось её падение и потеря её веры. Мне это тогда показалось интересным материалом для моих произведений, я записала наш разговор как можно точно по памяти.
«Она сидела молча и смущённо в моей комнате и, видимо, не знала, с чего начать свою исповедь. Ей было неловко и стыдно, но во мне она всегда видела интерес и участие, если не любовь.
– У меня случился страшный душевный переворот, Лена. Надеюсь, ты меня поймёшь, – сказала Аня, лёгким движением указательного пальца стряхнув пепел с сигареты, и посмотрела на меня как бы с вопросом в своих больших зеленоватых глазах.
– Что же с тобой произошло? – спросила я со своим нехорошим писательским интересом к чужой жизни, которого я стыдилась.
– Ну, ты видишь результат: я пью, курю, хуже стала учиться и так далее…
– Нормально ты учишься! А то, что куришь не страшно. Это всего лишь подростковое желание казаться взрослее, ничего больше, это пройдёт.
– Нет, не пройдёт. Падение началось. Я потеряла всякую опору, совершенно всякую, не говоря уж о вере в Бога. Теперь ничего меня не удержит… Может быть, ты меня спасёшь?
– Как же я тебя спасу, Анечка? Что я могу сделать? Я скажу: молись, стыдись и раскаешься, а это самое главное…
– Тебе легко, ты сильная, ты веруешь, – сказала она как будто даже плаксиво.
– Я-то сильная?!… Да, пожалуй, что и сильная. Моя сила в вере, а это самая крепкая и большая сила.
– Вот видишь, а я слаба, я не могу противиться соблазну. Более того, я уже начала себя оправдывать: мол, безразлично, есть Бог или нет, безразлично, что будет после смерти, поэтому «бери от жизни всё!» – мой девиз.
– Это страшно, это по-настоящему страшно…
– Нет, мне теперь ничего не страшно. Иногда даже становится страшно, что ничего не страшно…и не стыдно… – она тяжело вздохнула.
– Всё не так уж плохо, если тебе действительно страшно, что ничего не стыдно. Может, ты ещё сможешь спастись, – вставила я.
– Раньше я больше всего ненавидела пошлость, понимаешь, обывательскую обыденность, когда принимается всё, но ничего глубоко не осмысляется. А теперь я поняла, что такая же, как все… Но нет, – прибавила она задумчиво, – всё-таки я ещё хочу отличаться от толпы. И я надеюсь, что отличаюсь. Я всё-таки пошлость терпеть не могу. (вот она, пошлость-то! Возможно, здесь исток преступления). По-моему, даже дьявол выше обыденности. Кстати, одна из моих теорий, оправдывающая моё падение, это та, где я доказываю, что Бог и дьявол тождественны. Они оба высоки и прекрасны и имеют свои исключительно привлекательные для человека стороны.
– Ты глубоко заблуждаешься, и … ты знаешь, мне тебя жаль…
– Ну, да, жаль… Как всякому твёрдо верующему человеку заблудшего грешника. Но я опускаюсь всё ниже и ниже, и я не могу ничего с этим поделать! Я, может быть, зря к тебе пришла, – проговорила она в задумчивости. – Мне не нужно твоих советов. Я, может быть, похвастаться пришла, как подросток перед другими хвастается своей взрослостью и «крутостью». Да, я такая же пошлая, как и все. Я недавно открыла, что я совсем такая же, как все, поэтому мне теперь всё безразлично… а может, безразлично потому, что я потеряла веру… – она путалась в своих мыслях, мне трудно было следить за её сбивчивой речью.
– Как же это началось, ведь должен был быть какой-то стимул что ли?…
Аня игнорировала мой вопрос, сидела в глубокой задумчивости, как будто собираясь с силами для долгой беседы.
– Не хочешь сигарету? – спросила она, я не отказалась, потому что предполагала, что так ей будет легче, и отнюдь не изображала из себя святую.
– Сначала я верила. Я была чиста, безгрешна, я всей душой стремилась к Богу. Ты знаешь, у меня есть такая идея… о том, что когда человек непорочен, вера приходит к нему изнутри. Ему и не нужно никаких усилий для этого. Светла его душа, и он весь объят светом божества. Пафосно, да? Извини, – заметила она вскользь и усмехнулась. – А когда человек загрязняется, искушается соблазнами, то эта вера затухает, и ему нужен стимул извне, чтобы её возродить. Поэтому многие люди (ну, Августин, например, даже Лев Толстой) нуждались в посреднике между Богом и человеком, в Иисусе, и в Евангелии, которое они читали, чтобы уверовать. Но новая вера уже не та, она не органична, не естественна, а привита. Так же произошло и со мной: я пыталась снова поверить, но не смогла. Я бросалась на колени, я лихорадочно читала Евангелие, но мои мысли где-то блуждали, и я даже предполагаю, где. Просто мне тогда интереснее был порок, чем вера и мораль. И тут же я придумала ещё одну идею: конечно, пройдя через всю жизнь, познав все её стороны, насладившись всеми грехами, разочаруешься во всём, устыдишься своих совершённых уже низостей и захочется очищения души, и придёшь к Богу, привьёшь себе веру. Это, безусловно, героический путь. Но я считаю, что истинно верующий человек не будет погружаться в порок, чтобы потерять веру, потом её снова возродить и писать про это книжки, и этим всему миру хвастаться. А вот попробуй-ка ты остаться полностью чистым! И без помощи монастырей и всего такого, а в нашей светской, мирской жизни, выполняя свой долг и реализуя свой талант! Тогда я признаю, что ты герой!
– Да, это, пожалуй, лучший путь, который может избрать в жизни человек. Для этого нужна большая духовная сила.
– Ну, так вот, – продолжала она, – потом я начала сомневаться, сомневаться в истинности своего «я», Бога и всего этого мира. Мне казалось, что всё фальшиво и не хотелось жить такой фальшивой жизнью. Тогда-то всё и совершилось, подсознательно, конечно; я продолжала верить, но уже не так крепко. А потом меня как будто, как будто…чёрт схватил…за сердце, и я … и мне надоело верить.
– Надоело?!
– Ну, да просто надоело. Человек ведь свободен, во всём свободен. Он может принимать или не принимать мораль. Меня эта мораль начала сковывать, и я от неё избавилась. Теперь мне не страшны никакие запреты, я через всё переступлю, лишь бы интересно было жить. Потому что жизнь я тоже не люблю, только в последнее время я её вроде как полюбила, впрочем, всё по порядку… Сначала стих, который я хотела тебе прочитать…
(Привожу стихотворения в таком виде, как они записаны на бумажке её почерком, вклеенной в мой дневник.)

В этой тусклой жизни ничего не ценно.
Возможно, есть другие, лучшие миры,
Где стремятся люди к святости душевной,
Где живут добрые мудрые львы.

Наша жизнь скучна, бесцветна, лжива.
Умей ценить те краски, что ярки.
Пускай, они всегда мгновенны и фальшивы;
Чрез них сердечной муки избеги.

Я успела уже пройти сквозь ад и рай.
Я верила в Бога и любила смерть,
Убеждая себя: пока чиста, умирай.
Но перед тьмой хотелось сгореть,

Сгореть во всех наслаждениях света.
Их слишком мало, цени их, мой друг!
Однако их пламенем не была я согрета.
Я пошла под гору – и закончу порочный круг.

Теперь не успокоюсь, пока не испробую всё;
Я не знаю запретов, не вижу границ.
Запретного нет плода: всё, что вижу, моё.
И я, достигнув верха, сорвусь в самый низ!

– Ты поняла теперь, что я хочу упасть, что я начинаю прожигать свою жизнь совершенно сознательно. Мой девиз: «Всё дозволено и всё равно». Я позволила себе совершать любые низости и подлости, я начала предавать своих друзей, которым завидовала, вредить тем, которых не любила, меня стали даже звать гадиной и скотиной, а я улыбалась в ответ, потому что всё дозволено и всё равно. Мне было приятно, что я продвинулась в своём эксперименте. Теперь про любовь к жизни. Это даже не то что и любовь, а стремление взять самое приятное, самое интересное. Такое желание характерно для людей, которые знают, что скоро умрут. Близость смерти вызывает в человеке такую страсть (да, да! именно страсть – я подобрала слово) жить, что он как бы снимает с себя все запреты. А я почувствовала близость смерти, когда перестала верить. Просто я, по Гессе, отношусь к типу самоубийц, я часто думаю о добровольном уходе из жизни. А после потери веры эти мои мечты стали ближе к реальности, я даже думала об их воплощении в жизнь… вернее, в смерть. Хе-хе! Но «перед смертью хотелось сгореть»… Да, ещё один стих именно об этом. Они тогда прямо так и лезли из меня. Впрочем, почему тогда? Я и сейчас нахожусь в таком состоянии, я, может быть, именно за наслаждением теперь к тебе и пришла… Но всё не решаюсь сказать об этом… Так вот:

Пробуждение к жизни.

Я сам иду на твой костёр!
Сжигай меня!
А. Блок
(Видишь ли, я тогда зачитывалась Блоком), – добавила она и, глубоко вдохнув, начала, –
Так тихо падает мягкий снег;
Так шумно у меня в душе.
Совершу, совершу я побег!
В мир, полный огней
Страстей,
Новостей!..
К нему я близко, близко уже!

Так скучно светел этот день,
Но будет ночь пламенеть!
Инертную преодолею лень!
Ведь я хочу приключений,
Впечатлений,
Ощущений!..
И я смогу, смогу улететь!

Я бесшумно дышу, шелестя
Страницами скучных книг.
Заберите с собою меня,
Я желаю жить,
Пить,
Курить,
И кружить!..
Дайте упасть хоть на миг!
***
Я горю, вы не знаете чем,
Вы не знаете как,
Но отпустите меня на
Мгновенье!
Развяжите обязательств
Сцепленье!
Я желаю гореть,
Лететь
И петь,
И умереть!…

– И сейчас желаю! – воскликнула она, запыхавшаяся, после прочтения этого стихотворения, которое мне, между прочим, даже понравилось. – Ох, как желаю!
– Так что же, по-твоему, совсем ничего святого нет, и «Бог умер»?! Ты и любовь презираешь, и человеческие отношения, так значит? Но это… это уже совсем плохо…
– Точно так, Лена. Нет ничего святого, и смысла нет в жизни. Единственный смысл жизни – жить. Жить, чтобы жить, жить, чтобы брать от жизни всё.
– Ну, я понимаю, что ты разочаровалась в отвлечённых идеалах, в вере. Допустим это. Но остаётся ещё совсем другие, гуманистические идеалы, и искусство, и творчество.
– Да, да, да! Я знала, что ты это скажешь, но ты ничего не понимаешь! Просто ничего! Все твои «идеалы» – всего лишь способы наслаждения. Человек изобретателен, но цели у него в общем те же, что и у любого животного. Ты слышала когда-нибудь о таком эксперименте? Есть такой участок мозговой коры у млекопитающих, который отвечает за ощущение удовольствия. Так вот, к этому участку мозга крысы приложили электрод, так что кору можно было возбуждать искусственно. Крыса ничем другим не занималась, а только нажимала на кнопочку, чтобы ток прошёл по этому участку. Так она довела себя до голодной смерти. И человек такой же, точно такой же, недалеко ушёл от крыс. Наслаждается он всем: от еды до искусства. Что по-твоему музыка, как не наркотик, одно из самых сильных духовных наслаждений? Да и вера твоя тоже не что иное, как ещё одно гипнотизирующее средство, помогающее уйти от скуки жизни в «иной мир». Ну, разве ты не испытываешь наслаждения, когда самозабвенно молишься?! Ну, ощущаешь ведь, да? Кора-то эта удовольствия раздражается?!
– Да, наверное, только это совсем иное удовольствие…
– Иное! Иное! – вскричала она в азарте. – Ты заблуждаешься, милый друг! Ты хотела сказать, что оно «чистое» и исходит не от низких физических удовольствий, а прямо от Бога, потому что, когда ты молишься, небесная благодать нисходит на тебя и Бог прощает, и облегчает грехи. Всё, всё это знаем! Через всё прошли, и нисходила благодать, и раскаивалась, и молилась, рыдая. А теперь я правду узнала, правду! Знаешь ли ты, что такое правда? Это знание о том, что всё человеку можно, что его действия ограничиваются только обществом, которое иногда осуждает за грехи. Не нова моя теория. Очень даже стара, что поделаешь, если я её приняла, и намереваюсь претворить в жизнь.»
(Здесь у меня в дневнике запись этого разговора обрывается и начинается заново на другой странице, другого числа с предварительным: «о! как мне стыдно! Что я сделала?!» На самом деле, я не знаю точно, насколько эти записи достоверны и насколько они плод моего воображения. Но даже если я записала наш разговор в изменённом виде, отличном от реального, он всё равно отражает её душевный мир).
«Болезненно тонкими пальцами с обгрызенными ногтями она держала сигарету…
– Знаешь, мне кажется, что вот с этой сигаретой сгорает моя жизнь, и разлетается пеплом душа, и я сгораю и с дымом растворяюсь в воздухе… – сказала она тихо и грустно. – Я как моль, как бесцветная, незаметная, прозрачно-серая моль, лечу на полыхающий костёр жизни. Я слишком вычурно выражаюсь, да, Лена?.. Но достигнув пламени, я умру, потому что я слаба, я не смогу выдержать жизни…
Она снова глубоко затянулась, но от этого её уныние только усиливалось, она начала нервно постукивать пальцами по столу, уставившись замершими глазами в одну точку.
– Мне нужно что-нибудь выпить, Лена, – сказала она наконец.
– Аня, прошу тебя, я умоляю, не надо! Тебе будет хуже; разве ты хочешь ещё ниже упасть?
– И хочу, и хочу! – воскликнула она с неожиданным болезненным энтузиазом. – Я, если честно, за этим к тебе и пришла. Разве ты не поняла ещё, что я готова абсолютно на всё…
Её глаза искристо блестели, но лицо ещё больше побледнело и как будто заострилось, как у лисицы.
– Нет, тебе просто надо успокоиться. Выпей молока, давай заварю тебе чаю. С лимоном, хочешь? – уговаривала я её, как ребёнка. – Ты ляжешь спать, а я буду с тобой. Тебе будет тепло и уютно… а за окном холодно и темно…
– Я хочу выпить, – повторяла Аня, словно и не слышала моих слов.
– Сейчас десять часов вечера, куда мы пойдём? – я нашла новый предлог, чтобы остановить её.
– Магазин работает до одиннадцати, – упорно настаивала она.
– Хорошо, собирайся, – согласилась я.
Она стала быстро натягивать джинсы и свитер, обрадованная новой представившейся ей возможности облегчить своё страдание.
Мы купили красного вина, схватили первое попавшееся потому что были, как в угаре. Я ничего не соображала от усталости и от этого дыма, которым, казалось, уже пропиталась вся. Она налила себе стакан, и, выпив половину, попросила меня принести что-нибудь поесть из кухни. Я нашла какой-то остаток пирога.
От вина ей видимо стало лучше, она раскраснелась и даже улыбнулась. Но говорила она уже не по существу, а всё какую-то чушь, я даже не запомнила что именно, кроме одного стихотворения, прочтения которого она предварила такими словами:
– Ты знаешь, всякое опьянение подобно сну. Это сон наяву. Я поняла это однажды после ночной, так сказать, алкогольной оргии в одиночку. Я тогда сильно напилась, и мне стало просто страшно… Это вылилось в такой стих (извини, тебе надоели эти мои неуклюжие стихи, но я всё-таки прочту, потому что этот мне самой нравится).

Страшный сон.

И всей души моей излучины пронзило терпкое вино… А. Блок (видишь, опять этот Блок)…

Тот страшный сон приходит наяву.
Я погружаюсь в хаос сновидений;
Свет тускл и жёлт, его давленье
Я не могу терпеть, меня зовут
Огни, во тьме что полыхают,
А я держу один из них при мне.
Он красно тлеет в мрачной темноте
И дымом сердце мне дурманит.

И я лежу в лучах электричества –
Тяжкого, жёлтого, грязного света.
От страха Бога зову – нет ответа!
Лишь вдали маняще сияет Москва.
И в душном сумраке моей квартиры
Всё давит: воздух, мебель и картины.
Я растворяюсь в нём, свою я убиваю
Личность, вином сознанье опьяняю.

Под гнётом плоти я срываюсь вниз.
Я презираю все запеты, опускаясь,
Я изгоняю мысль о том, когда раскаюсь.
И я томлюсь мученьем сладких грёз.
Скучны тогда мне светлые мечты…
Себя губительным вином я оглушаю,
И ни о чём не думаю, и ничего не знаю.
Тогда я Бога попираю в забытьи…

Материя, плоть, вещь вокруг – всё;
И свет, и дух, и Бог – теперь ничто.
Убитая душа распалась в хлам
И пылью разлетелась по углам…

– И вот теперь я хочу сделать с собой то же самое. Я пришла к тебе с тайной целью (сейчас уж можно в открытую). Понимаешь, я с некоторых пор начала относиться к тебе не только с симпатией, но и с нежностью, а нежность эта, казалось бы, совсем безобидное чувство, переросла у меня во влечение. Я, понимаешь ли… я хотела поиметь тебя…
– Что?! – воскликнула я в полной уверенности, что неправильно услышала.
– Да, именно так, и ты не ослышалась. Знаешь, я увидела в тебе какую-то нимфеточность, особую привлекательность. (Здесь я вспомнила, что однажды она мне рассказывала, как, прочитав «Лолиту», прониклась пылкой любовью к набоковским нимфеткам). А когда много с человеком общаешься, то начинаешь испытывать от него отвращение или сексуальное влечение, а иногда и всё вместе. Во всяком случае, такое я наблюдаю за собой. Ну, и я сначала хотела тебя изнасиловать, грубо, чуть ли не жестоко, потому что иногда тебя ненавидела, мне хотелось причинить тебе боль и от этого получить удовольствие. А потом я поняла, что не смогу. Значит, моя любовь к тебе всё-таки более возвышенна.
(Я помнила также, как она в летнем лагере активно развращала одну нимфеточную блондиночку, которую потом внезапно оставила, а та ещё долго жаловалась мне на неё и просила с ней поговорить. «Бедная девочка, – думала я, – теперь она на всю жизнь испорчена этой извращённой детской влюблённостью, эта травма не оставит её теперь никогда». И вот теперь она хотела проделать примерно то же самое со мной).
– О! Боже! – всё восклицала я.
– Ну, Леночка, ну, ты же понимаешь, что я пала, я грязная, низкая, я тебя не достойна. Но именно потому что не достойна, я хотела тебя унизить, нет, принизить до своего уровня! Ужасное чувство, да?
Я была поражена, я просто не могла себе представить, что она могла, глядя на меня, так думать.
– Ну, позволь мне хотя бы тебя поцеловать! Поцелуй можно? А больше ничего! Лена, если тебе трудно, выпей вина.
Я очень боялась потерять голову, я, как это ни странно, боялась поддаться её демоническому очарованию. Но в то же время меня грызло какое-то странное любопытство. Я немного выпила, вино сразу ударило мне в голову.
– Лена, иди ко мне, – послышался её призывный голос, – сядь со мной рядом.
Она осторожно погладила мои волосы, откинула их назад, как-то очень трепетно холодными руками дотронулась до моей шеи. Неужели она правда меня любила?! Она поцеловала меня в губы очень нежно, очень чувственно. Мне даже понравилось это. Я ответила на её поцелуй… Она овладела мной быстро, как кошка, гипнотизируя своими пристальными светло- зелёными глазами. Я не смогла ей противостоять, я отдалась наслаждению, а она, лаская меня, становилась всё уверенней, всё яростней.
– Моя, моя! Вся моя, наконец-то, вся, моя малышка, моя Леночка… – страстно шептала она.»
У меня в дневнике эта сцена расписана подробно, но в таком виде я не решилась привести её здесь, хотя первоначально, намеревалась. Всё-таки стыд взял своё, я её сократила, а читатель с богатой фантазией определённого толка пусть представит её себе сам.
Следующая запись относится к странной смерти её матери. Это тёмная история. Она страдала диабетом, и её нужно было регулярно делать инъекции инсулина, или есть сладкое, чтобы не чувствовать себя плохо от переизбытка или недостатка глюкозы в крови. Однажды, её в предсмертном состоянии увезла из дома скорая, при этом присутствовала Аня. Мне показалось странным, что она не смогла помочь упавшей в обмороке матери. Ведь достаточно было сделать ей укол, и она бы сразу почувствовала себя лучше. Аня при была в таком же состоянии ступора, в каком я её застала после убийства сына. В тот же вечер она ушла из дому и хотела покончить с собой, собиралась спрыгнуть вниз с десятого этажа, о чём она потом мне рассказывала. Она изменила своё решение мгновенно, не от трусости, по её словам, а из-за озарения, которое пришло к ней в ту самую минуту, когда она зонтиком хотела выбить стекло окна на лестничной площадке.
Я нашла также описание знакомства с её мужем. Вот оно:
«Сегодня Аня познакомила меня со своим новоиспечённым бойфрендом (Андрей его зовут). Я пила чай и с увлечением читала книгу, когда они позвонили в дверь. Я открыла и ожидала увидеть там Аню, но рядом с ней я увидела совершенно жуткого типа, каких я раньше видела только в фильмах. До сих пор не понимаю, откуда она такого достала. На голове у него было что-то похожее на драконий гребень (сейчас он носит вполне безобидную косичку), какие носят только так называемые панки. Этих панков я всегда представляла, как удивительно мерзких людей, выставляющих всю свою и душевную, и физическую грязь наружу и считающих это протестом. Мне страшно даже было представить, какие доисторические животные водятся у них в матрасах и какие скелеты они прячут у себя в шкафу, так неприятно выглядят их причёски и рваная одежда. Этот же был на удивление чистенький, даже можно сказать, вылизанный.
Когда он подал мне руку, я заметила, что он очень хорошо умеет делать маникюр: ногти были переливчато-вишнёвого цвета и сочетались с его вишнёвым (брусничным с искрой – это не параллель, просто так припомнилось) жакетом. Внимательно приглядевшись к его лицу, я поняла, что и подозрительно красный оттенок его губ тоже был не случаен, даже некоторые пряди его гребня были выкрашены в красный цвет.
– Правда, у него красиво порваны джинсы? – спросила меня Аня, с обожанием глядя на остатки былых качественных, пожалуй, брюк.
– Отпад, – ответила я довольно мрачно, но рассмеялась про себя, с интересом рассматривая его искусно порезанные выцветшие джинсы, из художественных дыр которых слишком явственно просматривались совсем не художественные волосатые ноги.
Аня и её возлюбленный стояли в обнимку; выглядели они вместе очень странно: он раза в два больше её и по крайней мере на пять лет старше. Яркий, выделяющийся из толпы, он был полной противоположностью одетой во всё чёрное худенькой и бледной Ани. В ней единственным ярким пятном были рыжие растрёпанные волосы. Она была похожа на молодого юношу. За своим другом она следовала, как тень, постоянно к нему прижимаясь и не выпуская его руки.
Я пригласила их зайти; мы разговорились. Причём, во время нашего разговора количество поцелуев превышало даже число выкуренных сигарет.
– Ты прекрасно сегодня выглядишь, baby, – влюблённо шептала Аня. – Просто потрясающий цвет помады!
Поцелуй.
– Ты тоже сегодня на все сто, просто wonderful, малышка, – отвечал Андрей.
Долгий поцелуй взасос.
Когда у меня уже голова кружилась от дыма, которым теперь наполнилась вся моя маленькая светлая комнатка, Андрей встал и сказал:
– У нас ещё остались орешки?
– Да, на полке лежит пакетик, милый.
– Тогда я схожу принесу, baby.
Странно, что они смогли расстаться хотя бы и на несколько минут. Мне кажется, что они влюблены без памяти и занимаются любовью чуть ли не по несколько раз в день».
Я немного опасалась тогда, что они захотят затащить меня к себе в постель, но они находили гораздо более интересных друзей. К ним в квартиру тогда захаживали колоритнейшие типы, видок у них был ещё похлеще, чем у Андрея. Я только удивлялась, где они таких находят!
Я кончила просматривать свою последнюю тетрадку и решила выйти на лестницу, потому что мне послышалось, что там кто-то ходит, а после того, что случилось я в тревоге вздрагивала от любого шороха.
Андрей сидел на лестничой площадке и задумчиво курил. Я тихо подошла к нему, он вежливо затушил сигарету, понимая, что я хочу с ним поговорить. Я села рядом, и мы очень долго и мучительно молчали.
– Ты её строго не суди, Леночка, – проговорил он наконец очень тихим и слабым голосом. – Она такая ранимая, такая тонкая. Я не хочу отдавать её туда. Она там с ума сойдёт, ие дай Бог что-нибудь с собой сделает. Вы вот Мишей считаете, наверно, что она сволочь и всё такое, но она же ненарочно, она больна. Ей и работать-то нельзя уже было в последнее время. Она не виновата, она же такая нервная, такая сложная. Ей очень трудно приходится в этом мире. Её защищать нужно, а не судить…
Он показался мне смешным и трогательным, когда так искренне и даже наивно оправдывал её и не хотел видеть её вину. Я осторожно дотронулась до его плеча.
– Мне кажется, что ты очень хороший человек… Андрюша… – проговорила с нежностью.
Он повернул ко мне своё грустное лицо, опухшее и некрасивое после пьянки, и посмотрел на меня по-собачьи тоскливо, обречённо, так что мне его стало жалко. Я очень хотела отговорить его от затеи взять на себя всю вину, но не решалась из-за жалости, боялась разрушить его иллюзию, его любовь.
– Я так сильно, так сильно, – он вздохнул, – люблю её. Я всё для неё готов сделать, лишь бы ей было хорошо. А на пьянство моё ты не смотри… – добавил он со смущением и даже немного покраснел, если это было возможно при его болезненной землистой бледности.
– Пьянство моё как произошло…
Он поспешно закурил и тотчас же оказался в облаке сизого дыма; видимо, так ему было легче рассказывать.
– Как произошло… – лепетал он, как будто собираясь с мыслями. – Я довольно много зарабатывал, когда мы с Аней познакомились. И все деньги мы пропивали, прогуливали, так сказать. И нам казалось, что не пропить деньги –всё равно что закопать их в землю. Но это всё, вся эта весёлая жизнь кончилась слишком быстро, слишком быстро мы сели на мель, будто состарились. И ни мне, ни ей не хватило… Ну, я и начал «выпадать», «срываться»… Вот так.
Он опять погрузился в себя, погрустнел.
– Ну, ты не обращай внимания. Я сегодня склонен на откровения… Прощай.
Он с трудом поднялся и, ссутулившись, пошёл к своей двери. Мне почему-то очень захотелось остановить его, сказать ему, что я люблю его, чтобы он не уходил, но я не решилась, и в душе остался горьковато-сладкий осадок жалости и восхищения. В тот же вечер он ушёл подавать заявление об убийстве в милицию, оставив Аню одну, и не вернулся…
Когда пришёл Миша, усталый и задёрганный, я была на кухне и пыталась приготорить ему что-то на ужин, но ничего не могла делать и бессмысленно смотрела в окно. Он жутко ругался, стаскивая новые жёсткие ботинки, причём так вспотел, что волосы облепили его лоб мокрыми нитками.
– В редакции аврал! – выдохнул он, сняв наконец злополучный ботинок. – Жрать хочу, Елена! Вари еду!
Я даже не смогла спросить, что у него случилось на работе, а его крик показался мне чуть ли не кощунством после того, что случилось. Он посмотрел на меня, испуганную, с удивлёнными пустыми глазами, стоящую перед ним и несмеющую что-то сказать. Видимо, выражение моего лица было очень странным, потому что Миша вдруг стал чем-то озабоченным, нахмурился.
– Что с тобой? – спросил он.
И тут я разрыдась так, как не плакала ещё никогда в жизни.
Вечером к нам пршёл наш общий друг Федя, глубоко верующий, умный и поэтому уважаемый нами обоеми человек. Мы с Мишей старались забыть тот смущающий всех троих эпизод, когда Федя сделал мне предложение, а я отказалась.
Спорили мы долго: о том, виновата ли Аня и насколько, и во время нашего возбуждённого и встревоженного разговора я удивлялась непроизвольному чувству жалости и симпатии к Ане, которое замечала у себя несколько раз.
Когда наш спор уже зашёл в тупик, послышался звонок в дверь. Я почему-то была совершенно уверена, что это Аня. С дрожащим от непонятного ужаса сердцем я открыла. Да, это была она: в совсем новом облике, отличном от того неопрятного и непривлекательного, в котором я её обычно видела. Она была в узком чёрном платье, прекрасно облегающем её стройную фигуру. Волны рыжих волос струились по её острым плечам.
– Можно? – спросила она, взглянув на меня блестящими весёлыми глазами.
Она вошла, не дождавшись моего ответа, виляя бёдрами и оглядываясь по сторонам, иногда как будто презрительно усмехаясь. Она остановилась на пороге комнаты, словно окидывая всех высокомерным взглядом и решая, стоит ли ей войти. Она закурила.
– У нас не курят, – язвительно сказал Миша, который был уже сильно раздражён.
Она усмехнулась и выпустила струю дыма, запрокинув голову. С пьяной развязностью она прошествовала на своих шпильках до середины комнаты и, присев на краешек стола, начала без предупрежденья читать какой-то стих, по всей видимости её собственный. Она говорила громко, вдохновенно, так что даже нервный Миша не стал её прерывать, завывая и захлёбывась словами. Она, как ведьма, творящая заклинание, раскачивалась из стороны в сторону, устремив свой чарующий кошачий взгляд на Федю, который, казалось, был очарован ею. Он замер, сложил безвольные руки на коленях и, не отвлекаясь слушал. Миша всё не поддавался её обаянию.
– У нас не курят! – повторил он, уже не скрывая своего раздражения, когда пепел от сигареты упал на пол. Я молча вынула из её холоднойт руки окурок.
– Что ты, собственно себе позволяешь?! – воскликнул он, весь бледный от гнева, когда она закончила.
– А у меня сегодня хороршее насторение, просто прекрасное, я теперь совсем свободная, могу позволить себе всё! Почему бы мне не прийти к любимым соседям в гости?
– Нет, я не позволю этой твари находиться в моей квартире! – сказал он зло и грубо схватил её за руку.
– Миша, оставь её! – заступился Федя.
– Вы слишком правильный человек, Михаил, – говорила она тоном врача, ставящего диагноз, – вам нужно немного хаоса, немного безумия и порока. Ведь нужно носить в себе ещё хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду.
– Что за ахинею она несёт! – возмутился Миша.
– Отнюдь нет, Миша, не ахинею, – ввязался Федя, – это очень известное высказывание высказывание Ницше.
– А вот такой, как вы… простите, Федя, да? Федя, вот вы способны родить танцующую звезду, я вижу по вашим глазам. Вы преданы свету, поэтому вы достойны любви, уважения и обожания. До сих пор не понимаю, почему моя дорогая подруга выбрала не вас, а вот этого пошленького зануду, – Миша готов был взорваться.
– Я не желая терпеть оскорбления от этой пьяной… женщины!
– Спокойно, мой дорогой! – говорила она, – Не рыпайтесь, я ещё не всё высказала. Что ж, приходиться мириться с собственной посредственностью. Люди, они все одинаковы в общем-то, с этим надо смириться. Из-под власти стада не вырвешься, гениев сейчас один на миллиард, да и те посредственные гении. Не бойтесь, я вам не истины пришла открывать, я не считаю себя в праве вам читать проповеди. Просто пошлости очень не люблю, очень. А правильность приводит к пошлости, рациональность приводит к пошлости. Ну, зачем ты, Леночка, связалась с таким, для которого машина в гараже и футбол в телевизоре интереснее искусства? Да, что я спрашиваю?! Ты же такая же! Ну вот зачем ты пишешь свои книжонки, что в этом хорошего? Ты на таких книгах далеко-то не уедешь, звезды-то не достанешь. Ты, милая моя, опустилась, поставив себе такую цель в жизни, ограничив себя семьёй и глупым никому не нужным писательством. Нет, – закончила она в задумчивости, – нужно сохранять в себе девственный хаос света или тьмы…
– По-твоему, ты и находишься в этом «хаосе тьмы»? – усмехнувшись, спросил Миша. – И где же твоя танцующая звезда? Покажи-ка! Закопала уже звёздочку-то свою! И чему тебя провела твоя иррациональность? Да ни к чему! В том же болоте и сейчас сидишь, своему злу предела не знаешь.
– Во всяком случае, я же пыталась… – сказала странно смущённая Аня, насторение у которой теперь заметно упало.
– От скуки ты и убила, – уже мягко уверял её Миша, почувствовав действенность своих слов, – и от болота, – прибавил он грустно.
– Нет, не может быть, чтоб просто так, от скуки, – вмешался неуместно вежливый Федя, – должна быть какая-то веская причина.
– Правильно, правильно он говорит! – поддержала его Аня, которая вдруг вся оживилась и глаза опять заблестели, – я очень люблю верующих, они добрые и уверенные в себе. Я не со скуки убила, нельзя же так всё упрощать. Просто он мне мешал творить, я становилась всё больше похожа на обыкновенную мамашу, у которой все интересы словно клином сошлись на семье, а она тянет, тянет туда в болото… И тут немножко хаоса, немножко безумия, немножко порока, чтобы всё это разом прекратить и начать новую жизнь, и искать новую танцующую звезду…
– С убийства-то новую жизнь решили начинать? – грустно спросил Федя.
– Ну, не смотрите на меня, как на заблудшую грешницу. Я вашей вере не поддамся, а вы, может быть, и поддадитесь моей вере.
Она вдруг села между ними, закинув ногу на ногу, и обняла их обоих за плечи. Миша со злостью откинул её руку.
– Ну, зачем же так грубо! – засмеялась она. – Мы тут все друзья, все людишки, с подлыми и гаденькими душонками, нам вместе надо держаться, общественным животным.
Она опять положила руки им обоим на плечи и запела, вернее прочла нараспев, как заклинание:
– If you want boys get it here thing cause it’s cheap thing, cheap thing…
Я видела, как с Федей произошло что-то странное при этих словах. Он весь побледнел, смотрел своими светлыми глазами в её глаза, и не мог отвести взгляд. Он мягко снял со своего плеча её руку и пожал её.
– Я вам помогу, я вам очень постараюсь помочь, – прошептал он.
В ответ она только рассмеялась.
– Ну, пойдёшь со мной, сейчас пойдёшь? – спросила она уже серьёзно.
– Пойду! – заворожённо ответил он.
Она решительно взяла Федю за руку и повела его из квартиры. Их остановил возмущённый Миша.
– Федя, остановись! На минуточку! А вы проходите, мадам! – крикнул он. – Куда ты идёшь, скажи мне пожалуйста?! – начал он громким шёпотом, схватив Федю за руку. – Она же шлюха, просто шлюха, её вообще не надо было сюда впускать. Не дурачься и не сходи с ума. Не связывайся с ней, понятно?! Это ни к чему хорошему не приведёт.
– Извини, я решу сам, что мне делать, – возразил Федя. – Я уверен, что она хороший человек, что ей можно помочь.
Миша только усмехнулся и покачал головой.
Мы с ним стояли у двери ещё долго после того, как Аня увела Федю к себе и зачем-то прислушивались к звукам на лестнице. Наконец, Миша не выдержал и подошёл к её квартире.
– Она плачет, Лена! – сказал он, вернувшись, – Там слышно, как она рыдает, что он с ней сделал? Что он ей сказал?
– Пойдём! – воскликнула я, мне почему-то казалось нужным вмешаться.
Когда мы вошли, она сидела на полу у его ног, обхватив колени, раскачиваясь взад-вперёд, как безумная и содрогаясь от иссуплённых рыданий. Федя говорил, ни на что не обращая внимания вдохновенно, экзальтированно и даже не приостановил свою громкую речь, полную восторженных восклицаний, когда мы с Мишей открыли дверь в эту комнату.
– И тогда я понял, – говорил он, – что я один со всем миром! Понимаешь, не важно ничто: существует только моё сознание и Мир, я наедине с космосом, я – творец!.. Я наедине с природой, с жучком, который воплощает в себе весь лес, все леса земли, всю жизнь на земле! Так и я, неадине с небом, со звёздами, воплощаю их в себе, и в клочке голубого неба можно увидеть всю Вселенную, и – Бога! Да, Бога, потому что Бог – это лес, это мир, это небо и он бесконечно прекрасен, и счастье в том, чтобы научиться видеть эту красоту! И мне ничего не нужно, чтобы обрести вдохновение – только увидеть этот клочок голубого неба, и ничего не может помешать мне творить, потому что я наедине с небом. И я! я! принадлежу этому миру, я могу видеть его, я могу восхищаться им, и в этом всё счастье! Я принадлежу Богу, а он принадлежит мне, и между нами не должно быть стены, границы: и счастье только в единении с миром и с божеством, а божество – это наша Вселенная. Я – человек, и я создаю человеческое искусство, но чтобы оно было истинным оно должно рождаться не из моей головы, не только из моей головы, а из моего союза с миром. Я веду с миром Большой диалог и этот диалог могу отразить в своем искусстве. И мир – это не значит общество людей, человеческие города, идеи и души. Мир – это вся совокупгость вещей, осязаемых и бестелесных, видимых и прозрачных. Это можно назвать бытием или Богом. И вот в такого Бога я верю и пишу его с большой буквы. Людей и всё, что с ними связано можно рассматривать только как часть мира, не отдельно от него и уж тем более не выше. И всё прекрасно, даже самое уродливое, ибо всё является частью Вселенной и всё – принадлежит Богу. И нужно, конечно же, нужно учиться оставаться открытым миру и его красоте и чувствовать свою к нему причастность, ведь лишь в этом истинное счастье, и никогда не погрязать в болоте мелких вещей и суетных мыслей. Нужно, нужно сохранять в себе красоту, чистоту и природную простоту!..
……………………………………………………………………………………

Это был тёплый летний вечер, оранжевыми пятнами горели фонари на тихих безветренных улицах. Своей рельефной хаотической мозаикой зелёных листьев дремлющие деревья смягчали резкий странный свет фонарей, придавая улицам подобие лунного леса. А за деревьями, между домов зияли своими зловещими немигающими глазами тысячи, миллионы машин. И неслись, неслись в темноту по горящему бесконечной цепью фонорей шоссе. И там, за деревьями, за многоэтажными разноцветными громадами домов, за толстыми, как объевшиеся чудовища, коптящими серыми трубами – Москва, Москва, Москва! Москва прекрасная, Москва живущая и полыхающая огненным заревом от миллионов тлеющих людских существований. Окна квартир, фары, экраны, рекламы, вывески, горящие сигареты, блесящие пьяным угаром глаза сумасшедших гуляющих людей – всё сливалось в единый пламенеющий, искрящийся жаркий костёр. Костёр, сжигающие человеческие жизни, и дающий людям тепло, и отравляющий своим угаром их сознания. Он затмевал своим мощным заревом холодное звёздное небо. И люди не видели над собой неба, и всё им поэтому казалось странным и необычным в неестественном свете фонарей. Всё для них было немыслимым, тяжким, безумным бредом, как сон после вечерней пьянки. Но этот бред являлся их жизнью, одной из щепочек в огромном костре.
Мы с Мишей сидели на кухне возле старого оранжевого абажура, испускающего медовый сумрачный свет, успокаивающий, но томящий почему-то душу. И мы пили янтарный чай с ароматным липовым мёдом и смотрели в окно на деревья, улицы и фонари сквозб частый ряд насыщенно-зелёных в электрическом свете кактусов. Мы уже всё обсудили и сейчас сидели молча напртив друг друга, чувствуя бескомпромиссное разногласие.
– Ты как знаешь, но я бы заявил в милицию. Защищать эту сволочь – просто бред, – сказал Миша убеждённо, но осознавая своё бессилие.
– Нет, я не могу предавать своего друга. Ты же знаешь, что я была просто… убита этим… – говорила я с трудом, потому что ком подкатывал к моему горлу, а я не хотела опять отчаянно, страшно расплакаться. – Но я её знаю. Она нездорова, больна душевно. Это дело надо решать не милицией, а…
– Больницей, – усмехнулся Миша.
– Не смей улыбаться! – закричала я нервно. – Не смей! Это серьёзнее, чем ты думаешь! Если бы всё не было так запутанно, то я бы вызвала к ней врача, и она бы с полгода пролежала в больнице. За ней и сейчас нужно постоянно следить, – Иначе она… она может… Словом, она больна.
– Ну, Андрей плохая сиделка, поэтому можешь идти, я тебя не задерживаю, – сказал Миша полуобиженно-полунасмешливо.
– Ты опять всё, всё искажаешь! – воскликнула я почти в исступлении. – Причём тут Андрей, ну, причём! Ты ничего не понимаешь! И почему ты их так возненавидел?! – и тут же замолчала, ужаснувшись своей последней фразе.
– Не опрадывай хотя бы этого алкаша. Они одного поля ягодки, не даром сошлись, две гадины, – прибавил он со злостью.
Я внезапно почувствовала сильную усталось, мне захотелось прекратить этот спор, зашедший в тупик.
– Оставим всё как есть хотя бы до завтра, – сказала я тихим, изменившимся голосом. – Утро вечера мудренее.
Я упала, обессиленная, на постель и заснула нехорошим, тяжёлым сном. Часа в два меня разбудила громкая речь, начало которой я не слышала, потому что проснулась не сразу. Это Аня как-то прошла в нашу квартиру и, шагая по тёмной комнате из угла в угол, несвязно говорила то ли для нас, то ли для себя, то ли для всего человечества:
– Иногда мне хочется выпить чего-нибуть такого, затянуться чем-то таким, чтобы вот эта… вот эти деревья, такие под фонарём яркие и странные, стали для меня откровением, озарением, вдохновением… чтобы из всех щелей этого мира сочилась, как густая, солёная кровь, странность бытия… чтобы вот это светящаяся табличка с номером дома стала для меня знаком… моего слияния со вселенной… чтобы я влюбилась в неё… чтобы всё! всё! всё! было прекрасным, и ещё прекраснее, и ещё! Что за вечер сегодня, такого великолепного вечера ещё никогда не бывало… Нет! Бывало! Каждый вечер, каждая минута этой жизни так прекрасна, так необычна, что у меня сердце болит от восторга… О Господи, как я счастлива, что в этом мире, что он принадлежит мне, что я, я! могу его менять, как хочу, и быть в нём, любить его, и держать его в себе! Господи! Да посмотрите вы все, лю-юди!!! Какой воздух сегодня прозрачный и ярки фонари и окна домов! Какие деревья сегодня зелёные!! Нет, вы поглядите, люди, что у вас есть. Какая красота! Люди, вы все, которые в этих жёлтых окнах, поймите же наконец, как это всё так необычно, причудливо сделано для вас кем-то! Это же бесценно! Да, наша вселенная бесценна, бескрайня и бесконечно странна… Как красив мир и как я счастлива, что я – его часть! Что я могу его чувствовать, созерцать, внимать ему! Господи! я могу кричать об этом, чтобы все об этом узнали… И пусть, пусть знают, пусть все знают, что я не могу терпеть мою любовь, что она разрывает меня и сочится из глаз, как густая, солёная кровь! Боже, как, как, как я счастлива, что в этом мире живу! Я счастлива! Счастлива-а-а!…

1)