ДВЕРЬ В СЕБЯ

(Отрывки из повести)

Крылат ли он?
Когда он приходит,
снимаешь ли ты с него крылья и ставишь за дверь?
Но кто ты сейчас, с кем ты теперь?
Б. Г.

Почему-то я не удивился и не испугался. Она сидела на табуретке от старого кухонного гарнитура, прибывшей в эту комнату вместе со мной из самого моего детства. Ещё до пробуждения я почувствовал изменение логике сна и понял, что в комнате кто-то есть. Она сидела красиво — с прямой спиной, подогнув ноги под табуретку. Маленькие руки кротко покоились на коленях. Лёгкое белое платье ниже колен, белые же волосы, не уложенные в причёску. Никакого маникюра, педикюра, косметики. Никакой бижутерии. Из украшений — только дивные голубые глаза, но большего и не нужно было. И так у меня случилось головокружение от её красоты.
Потом, вспоминая и анализируя каждую минуту, проведённую с ней, я понял, почему она всё время садилась не в кресло, а на эти старенькие табуретки, – из-за крыльев. Белые крылья — творения создателя, или моего больного рассудка, служили фоном её божественного образа.
Сон постепенно оставлял меня, но ощущение реальности не приходило. Откинув одеяло, я сел на кровати. Какое-то время мы молча смотрели друг на друга. Не знаю, что думала она, ход моих мыслей в тот момент прекратился. Я просто любовался, и на душе с каждой секундой становилось светлее. Отпускала тоска последних месяцев. Появлялась надежда на что-то. И я вздохнул глубоко, и я улыбнулся всей своей уставшей хмуриться душой. Она улыбнулась в ответ так радостно, будто после дождя заглянула в окно гирлянда радуги, а белые крылья издали приятный мягкий шорох.
— Ты ангел, — утвердительно спросил я.
— Я серафим, — ответила она.
— Серафима? Серафима… Удивительно красивое имя. Почему-то сейчас так не называют.
Сонное оцепененье, под властью которого я находился, позволило мне дерзость. Я протянул руку и легонько, кончиками пальцев, коснулся руки ангела. Мне нужно было убедиться, что она настоящая, или уже до конца впасть в нереальность происходящего. Наверное, я выглядел идиотом, да я и был таковым. В ответ ангел, тоже не слишком уверенно, коснулась пальцами моей ладони, и меня накрыла волна радостного стыда. Я опустил взгляд и увидел свои голые ноги.
— Ой, — я прикрылся одеялом. Вещи небрежно валялись на стуле, на полу у кровати чернели комки носков. В комнате было неубрано, пыльно, но, почему-то, меня это не смущало. Да и Серафима, похоже, не замечала этого. Однако нужно было что-то делать дальше.
— Извини, можно я оденусь.
— Да, — чистым, как лесной воздух, голосом ответила ангел, — и продолжала сидеть, глядя на меня небесными глазами.
Не отпуская одеяла от середины тела, я привстал, сцапал одной рукой одежду и на полусогнутых засеменил к двери. Взгляд Серафимы упал мне на спину, тонкой струйкой стёк по позвоночнику, хотел ещё чего-то, но тут я выскользнул из комнаты. Затворившись в ванной, натянул штаны, а когда вышел, она стояла в коридоре, освещая его сумрак лёгким белым светом. Фаланги крыльев чуть шевелясь, переливались волшебными отблесками.
— А что мы будем делать? – весело спросила она.
— Наверное, завтракать.
— Давай, — радостно поддержала ангел.
«Хорошо, — чуть не ответил я, — тогда иди ставь чайник, а я пока умоюсь». Но каков бы я был дурак, если бы отправил такую гостью готовить завтрак на свою грязную, заваленную барахлом кухню (хорошо хоть вчера выкинул пивные бутылки). Аккуратно, стараясь не задеть Серафиму, я проскользнул мимо неё и стал извиняться:
— У меня тут бардак, ты не обращай внимания.
Ангел прошла за мной на кухню и села на табуретку-близнец. Ах, как красиво она сидела!
Я поставил чайник, открыл холодильник и окинул взором томящиеся без работы полки. Кусок пошехонского сыра, несколько яиц, заветренная колбаса, вмерзшая в наледь крышка от банки майонеза. Ничего, чем можно было угостить ангела.
— Ты есть-то хочешь? — спросил я.
Серафима пожала плечами — красивыми, худенькими плечиками. Крылья повторили их движение, снова издав едва слышимый шорох.
Через пять минут на столе все-таки кое что стояло, а именно все, что, по моим представлениям, могло показаться вкусным ангелу: мед, два неизвестно как залежавшихся кусочка мармелада, мороженое «Ваня», забытое когда-то в морозилке и консервированный магазинный компот из персиков. Чайник испускал ароматизированный пар.
А! — вспомнил я и извлёк с антресолей пакетик с изюмом. – Пожалуйста, угощайся.
Ангел с интересом взяла одну изюминку и положила в рот. Я ударил себя ладонью по лбу, вскочил, высыпал изюм из пакета в тарелку и, помыв его, снова поставил перед Серафимой. «Ангелам дизентерия не страшна», — произнёс кто-то у меня в голове. «Ангелы не едят земную пищу», — ответил кто-то другой.
— Попробуй мороженое, — предложил я, не слушая подсказчиков, и протянул ей стаканчик и ложечку.
«Она, возможно, и ложкой пользоваться не умеет», — снова предположил кто-то. Ангел, действительно, взяла ложку как-то неуверенно, но сделала ей всё правильно: копнула мороженое и поднесла к губам. Подержала его, глядя на меня, и отправила в рот. Я ждал, затаившись.
— Вкусно, — сказала Серафима и поставила стаканчик на стол.
— Может, приготовить яичницу? — спросил я, глядя на всю эту сладость. — Будешь?
— Буду, — ответила Серафима неожиданно.
Я обрадовался, потому что был очень голоден, и принялся готовить яичницу с колбасой.

Через некоторое время, утолив утренний голод, мы сидели за кухонным столом и весело болтали. Глядя на здоровый аппетит Серафимы, на её жизнерадостное ко всему отношение, я совсем освоился и решил задать вопрос глупый и не подобающий в данной ситуации, но терзающий мою педантичную натуру.
— Каждый раз, когда смотрю на человека с крыльями… на ангела, каждый раз недоумеваю, как вы можете летать.
— А что такое? — Серафима улыбнулась.
— Понимаешь, у вас крылья крепятся к туловищу совершенно не в том месте, где должны по законам аэродинамики – в районе лопаток. А центр масс человека, особенно женщины, находится ниже, где-то в районе поясницы. Но чтобы летать, центр масс должен находиться впереди относительно центра давления.
— Относительно чего? — переспросила ангел.
— Центр давления… ну это равнодействующая подъёмных сил, создаваемых крыльями.
Серафима выжидающе молчала.
— Посмотри на птиц, — продолжил объяснять я, — или на самолёты, да на любой крылатый объект. БОльшая часть крыльев находится дальше середины туловища. А у вас всё наоборот — крылья крепятся к передней части. Так не бывает. Вы аэродинамически не можете летать. И потом, какими мышцами вы приводите крылья в движение? Вот у птиц мышца, которая двигает крыльями – самая мощная в теле. Поэтому птицы и люди совсем не похожи по строению. У нас самая мощная мышца вот эта, — я похлопал себя по бедру. — Чтобы человеку летать, у него на спине, знаешь, какие бугры должны быть. А у тебя? – я зашёл за спину ангелу, – Ничего лишнего, всё красиво, изящно, по-человечески. Как ты летаешь?
Белые крылья размахнулись, подняв с полов двухнедельную пыль, и ангел без видимых усилий оторвалась от табуретки, чуть приподнялась над ней и аккуратно опустилась на прежнее место.
— Круто, — вырвалось у меня. – Круто, круто… божественно, чёрт… Извини, можно потрогать?
— Пожалуйста, — радостно согласилась Серафима, встала и повернулась ко мне спиной. Крылья начали раскрываться, и на меня повеяло чем-то, что я не могу описать без того, чтобы не погубить свою душу. Я протянул руку и дотронулся. Пух ли это был, или перо, шёлк, бархат, или другая субстанция — рука моя прикоснулась к какой-то наджизни, что должна существовать в надмире, но не как не в моей задрипанной квартире.
— Ну как? – спросила Ангел, пошевеливая крыльями.
И тут наконец я осознал… нет, не сказочность, не божественность, не сюрреализм… трагичность происходящего — вот что почувствовало моё сердце. Трагичность – где-то на дне истории, которая началась этим неправдоподобным утром.
— Что происходит? – тихо спросил я. — Кто ты? Откуда взялась?
— Я твой ангел. Я влетела в окно.
— А… — «зачем», едва не вырвалось у меня. – …почему ты прилетела ко мне?
Не успев произнести это, я испугался, как бы она не ответила что-нибудь: «Ошиблась окном, мне нужно к соседской девочке», или «к влюблённому парню со второго этажа».
Ответ меня ошеломил совершенно.
— Твоя жена сказала, что с тобой не сможет жить даже ангел.
!?!?!?!?!?!??!?!?!?!?!
— Жена?.. — залепетал я. – Ничего не понимаю. Где ты с … Ты что, прилетела, чтобы со мной жить?
— Да, — ответила ангел с ангельской простотой.
Я набрал воздух в лёгкие, задержал его на несколько секунд, затем шумно выдохнул. Голова моя кружилась.
— Ты прилетела со мной жить.

Через некоторое время, немного отойдя от потрясения, я нервно ходил по комнате. Серафима сидела на кровати и безмятежно наблюдала за мной. В голове моей роились вопросы, но что-то подсказывало, что задавать их не нужно. Не нужно выяснять, кто, зачем и на каком основании — непоправимо испорчу этот сказочный день и всё, что, возможно, за ним последует. Если это сон — пусть он длится подольше, если безумие — пусть меня не вылечат. Возникшее на мгновение чувство тревоги скрылось за другими эмоциями, и я внутренне молился: «Пускай всё идёт, как идёт».
Кое-что, правда, требовалось поправить. Серафима прилетела со мной жить, а никаких вещей я у неё не заметил. Даже и спрашивать не стал – нет вещей. А как без них женщине, пусть даже и ангелу? Женщины и вещи – они каким-то образом неразрывно связаны, и представить их друг без друга невозможно. Нужно хотя бы самое элементарное: зубную щётку, смену белья (дыхание моё участилось, взгляд упал на босые ноги ангела) тапочки, туфли.
— Послушай, — сказал я, взяв себя в руки и остановив метания по комнате, — мне нужно кое-куда сходить. В магазин нужно сходить. Это такое место, где продают товары. Понимаешь, купить кое-то нужно. У тебя, к стати, какой размер обуви?
Я осознал нелепость вопроса, но как нужно переспросить, не знал.
— Размер?
— Понятно. Дай-ка я твою ногу срисую.
Сказал-то я это легко. А вот сделать…
Когда Серафима поставила ногу на газетный лист, который единственный нашёлся в моём доме из бумаги, у меня закружилась голова. Прикасаться к этому… творению я не имел решительно никакого права, и даже именовать его ногой было кощунством. «Нога» – слишком грубо, но и «ножка» — пошло.
— Я дал ангелу ручку и попросил: «Обведи, пожалуйста, сама».
Серафима, чувствовалось, не совсем поняла, что и зачем нужно делать, но сделала всё правильно. Я взял лист и уставился на её бёдра. Целесообразность боролась во мне несколько секунд с трепетностью и проиграла. Обмерять бёдра я не решился.

————————————————-

Нагруженный пакетами, я осторожно открыл дверь квартиры и прислушался. Из комнаты доносился как будто звон колокольчика. Ангел смеялась. На душе у меня стало светло и спокойно. Она была здесь, она меня не покинула. Я отнёс продукты на кухню, выложил их и тихонько прошёл в комнату. По телевизору показывали выступление Михаила Задорнова, и душа моя сделала шаг к разочарованию, но тут я заметил у Серафимы в руках книгу – «Мастер и Маргарита» – моё любимейшее произведение. Ангел перелистнула страницу и снова засмеялась как трёхлетняя девочка.
— Купил тебе тапочки, — сказал я и, задержав дыхание, поставил рысей около её ног.
— Какая прелесть! — воскликнула Серафима. Её розовые ступни укрылись в мягких складках. Она подскочила, обняла меня за шею и чмокнула в щёку. Воздух, сдвинутый несильным движением крыльев, обласкал мне лицо, к которому уже бежала кровь, чтобы окрасить его в красный цвет.
— Симочка, — прошептал я. В горле запершило, в глазах что-то закололо. — А ещё я тебе… вот. — И стал доставать из пакетов покупки.
Босоножки Сима никак не могла застегнуть, и я, цыкнув на готовое выпрыгнуть из груди сердце, помог ей, два раза коснувшись священной кожи её ног (ножек… ай). Это уже было перегрузкой для моего сердца, поэтому, когда Серафима, вытащила из пакета трусики и лифчик, я мгновенно удалился на кухню, думая начать готовить обед. Там сел на табуретку и схватился за голову. «Голова, голова, зачем ты рождаешь такие фантазии? Сердце, зачем лелеешь такие мечты? Занимайтесь лучше своей непосредственной работой. А мечты и фантазии гоните прочь, ни к чему хорошему они не приводят».
Ангел появилась на пороге кухни в новеньких босоножках и абсолютно модельной походкой прошлась от двери до окна и обратно. Крылья её трепетали радостной дрожью. Под платьем стала заметна полоска трусиков.
Я зачарованно смотрел на неё. Святая Красота. Святая Радость. Женщина с крыльями. Ангел, одним словом.
— Почему ты ничего не говоришь? Как мне?
Сима выставила ножку вперед.
— Нет слов, чтобы описать твою красоту, — сказал я совершенно серьёзно.
Серафиме это понравилось.
— Пойдём гулять, — предложила она.
И тут я заметил, что ангел жуёт жвачку. Где она взяла её? Ах да, лежала на тумбочке. Странно это – ангел и жвачка. А, впрочем, ей и это идёт.
— А как же твои крылья?
— А что крылья? – она посмотрела через плечё.
— Ну, как бы это сказать… Немножко странно будет для людей. Мы же бескрылые.
— Пойдём гулять, — повторила Сима и взяла меня под руку.
В этом «гулять» было больше женского, чем во всех женщинах мира.
— А ты не хочешь есть? – уточнил я.
— Нет, — ответила Серафима.
Желудок мой сделал «урр», но разве мог я отказать ангелу. И мы пошли…

Первой нам повстречалась женщина из соседней квартиры. Я недавно переехал в этот дом, и с соседями толком познакомиться не успел, но поздоровался очень вежливо.
— Здравствуйте, — несколько менее вежливо ответила женщина и оглядела Серафиму с ног до головы.
Сердце моё замерло. Во взгляде соседки, однако, улавливалась смесь зависти, недоверия и безразличия, но не более. Мы совершенно спокойно вошли в лифт втроём, доехали до первого этажа и вышли друг за другом. При этом соседка выходила за Серафимой, и почти упиралась носом в её крылья.
«Вот так, значит, — думал я, — сумасшествию подвержен я один». И сразу мне стало стыдно. Назвать ангела сумасшествием… Лучше я буду полным безумцем, чем здоровым, вроде этой тётеньки.
Мы вышли на улицу. Я ожидал чего-то типа: «ах, цветочки, ах букашки», но Серафима шла серьёзной, уверенной павой, деловито разглядывая людей и витрины. Женщины старались её не замечать. У мужиков же просто откручивались бошки, и это меня сильно смущало. Однако главным индикатором всего необычного являются дети – они свою реакцию не скрывают. Дети были к Симе вполне равнодушны, и это доказывало мою догадку о том, что ангела в ней вижу только я. Мы прошли по улице, на которой стоял мой дом и вышли на один из главных проспектов. Благо, удалось найти хороший вариант обмена. Теперь я жил почти в центре города, и чтобы осмотреть его красоты, не нужно было ехать в тесном транспорте, где я бы не вынес, глядя, как мнут и ломают крылья Серафимы.
Я попытался представить, как выглядит ангел без крыльев. Красивая девушка в белом платье. Очень красивая… Ангельской красоты. А с ней… совершенно обычный, ничем не примечательный парень в потрёпанных джинсах и кожаном пиджаке. Такие пары можно встретить на каждом шагу – девчонки в нашем городе через одну красавицы, а парни – через одного в потрёпанных джинсах. Представив всё это, я немного расслабился и принялся показывать Серафиме достопримечательности.
— Кто это? – спросила Сима, когда мы дошли до площади, перед автовокзалом.
— Это памятник пятидесятилетию победы.
Улыбка сошла с лица Серафимы, а в глазах появилась печаль.
— Это ангел, — сказала она каким-то слишком уж серьёзным голосом.
Я посмотрел на угловатую, худощавую бронзовую женщину, вылитую не совсем удачно на одном из местных заводов. В вытянутой вверх руке она держала венок. Другой рукой показывала вперёд. За спиной у неё как бы развевался, наполняемый ветром, плащ или накидка, которая, как мне казалось, была велика и находилась с остальной композицией в диспропорции. Я никогда не вглядывался в памятник, но подсознательно решил в своё время, что это богиня победы Ника
— Это Ника, — сказал я, — по-моему.
— Это Ангел, — повторила Серафима.
Она подошла к постаменту – трубе диаметром больше метра, стоящей на торце — и обняла его. Крылья её сделали движение, которое иначе не назвать было, как вздох.

Домой мы вернулись лишь под вечер. Я проголодался и устал. Эмоциональный груз этого дня казался немыслимым даже для моей металлической психики. Вымыв руки, я забежал на кухню и проглотил сразу половину лепёшки. Серафима, присев на маленький стульчик, стоящий у меня в прихожей, аккуратно сняла босоножки, поставила их ровненько в уголок и одела тапочки. В них прошла на кухню и улыбнулась мне такой ангельской улыбкой, что на какой-то миг перед глазами у меня всё поплыло.
— Симочка. – выдохнул я, приблизился к ней, встал на колени и коснулся щекой её живота.

На небе горят звёзды. Тот, кто в силах оторвать взгляд от земли, видит их сказочный свет, летящий к нам миллионы лет, и может осознать, что ничего осознать не в силах. Да и не надо ничего осознавать — хотя бы чувствовать. Но как бы я ни старался, даже чувства не смогу отразить словами, ибо нет слов для того, что я чувствую, нет их даже половины и трети, ибо раньше я никогда такого не чувствовал, и никто не чувствовал такого, раз человечество не создало нужных слов. Слова – они для земли, и слёзы – для земли, радость и печаль – для звёзд, а это – выше. Отпустите меня, я выброшусь из окна — может быть, в последний момент мне что-нибудь откроется.

— Симочка…
Я плакал, и влага моих слёз впитывалась белым платьем Серафимы, а горечь – чем-то другим, может быть её душой.
— Бедный мой, — прошептала она, гладя меня по голове, — тебе так плохо?

Вы любили когда-нибудь? Нет? Кажется да? На этот вопрос немногие ответят откровенно. На этот вопрос не многие ответят правильно. Многие этого вопроса не поймут. Потому, что не знаем мы, что есть любовь и не всегда её узнаём. Мне повезло. С того момента, как я встретил свою бывшую жену, я ни секунды не сомневался, что люблю. Люблю небо, облака, дождь, слякоть, ветер, простуду. Солнце, конечно, люблю больше. Людей люблю. Детей обожаю. На кошек наглядеться не могу. Собак люблю особенно нежно. Млею от цветов, за деревья готов жизнь отдать. Ну что поделать, случилось мне в жизни такое счастье.
Плохо ли мне? Плохо ли? С тех пор, как жена ушла, для меня утратили смысл такие понятия, как плохо и хорошо. С ней мне было сложно, беспокойно, радостно, волнительно, восхитительно, неимоверно. Ушла она, и это всё исчезло. И стало никак. Мне никак. Хорошо это или плохо, я не знаю.
«Принцесса», — по-другому не называл я эту женщину первые полгода. Впервые я увидёл её в автобусе, возвращаясь домой после обычного рабочего дня. Шёл дождь, и это был прекрасный повод познакомиться, поскольку зонта у меня не было. «Спасите!», — воскликнул я, и она пустила меня под зонт, затем в дом, а в итоге — в свою жизнь.
Первые годы нашего супружества были заполнены переездом в другой город другой страны, обустройством на новом месте и рождением ребёнка – прелестного мальчугана с голубыми глазами жены и моими чёрными волосами. Затем наступил период спокойствия, когда все бытовые проблемы были решены: у меня появилась достойная работа, приобретена была квартира, а жена, окончив институт, занялась любимым делом. Это и стало началом конца нашего счастья. Через какое-то время спокойной уравновешенной жизни я почувствовал, что смысл в ней напрочь отсутствует.
И дался же мне этот смысл! Жил бы и жил без него, как все. Нет, какой-то святой внутри меня, философ и непоседа всё задавался и задавался этим вопросом и довёл меня до состояния, когда у меня стало портиться настроение к каждому дню рождения, затем к Новому Году. Наконец каждая минута стала жечь меня огнём бесцельности. За плечами оставалась лучшая часть жизни, а смысл в ней всё никак не обнаруживался. Я понял, что если и дальше буду плыть по течению, лет через пять окончательно впаду в депрессию и закончу каким-нибудь Барбиталом или выпадением из окна. И это при полностью устроенной жизни, любимой семье и цветущем здоровье.
Наконец пришло решение. «Если нет в этой жизни смысла, — подумал я, — нужно его назначить». И стал искать, что бы поставить на готовый, томящийся в ожидании, помпезный пьедестал. Работа в Гринписе представлялась мне вполне подходящим кандидатом. Я воображал, как, вместе с другими зелёными, беру на абордаж французский военный корабль, доставляющий на архипелаг Муруроа ядерное оружие для испытаний. Однако выяснилось, что в нашем городе отделения Гринписа нет. Государственная служба, на которой я непременно стал бы мздоимцем, и смысл моего существования съехал бы к личному обогащению, также отпадала. Работу в хосписе я серьёзно даже не рассматривал по причине стойкого, с детства, отвращения к лечебным учреждениям. Всё это может показаться бредом, и мне так казалось временами, когда этот тип с завышенными требованиями отлучался из меня толи на выходные, толи пива попить. Но даже и в это время я уже не мог быть нормальным человеком, и каждый вечер перед сном терзал себя вопросом, услышанном когда-то в одном фильме: «Что хорошего ты сделал за сегодняшний день?»
Супруга, бедная моя любимая женщина, не могла не заметить изменений, происходящих со мной. Она подступила с расспросами, и я поделился с ней переживаниями. Сначала она воспринимала их как некую зарядку для ума, которому, по её мнению, сделалось скучно. Но чем мрачнее становился её муж, тем сильнее и её охватывало ощущение надвигающейся катастрофы. Жена старалась отвлечь меня, но методы, известные и доступные ей, как-то: больше походов в театр, кино и по магазинам, больше секса, больше пива, — только усугубляли моё состояние. Иногда любимая пробовала проводить со мной психотерапевтические беседы.
— Ну как же, — говорила она, — в твоей жизни нет смысла? Ты же растишь сына. Если хочешь, давай заведём второго ребёнка.
— Знаешь, — возражал я, — наш сын вырастет и продолжит мой путь. И его жизнь, и жизнь его детей и внуков будет так же бессмысленна. Это вечный удел обывателей.
Приближалась развязка, а именно: я нащупал то, что, на мой взгляд, могло сыграть роль смысла уже ставшей раздражать меня жизни. Я решил стать писателем.
— Тебе сколько годков-то? – уточнил мой друг Семейкин, когда я поведал ему об этом.
— Тридцать три.
— А. И о чём будешь писать?
Мне мечталось, что придуманные мной сюжеты останутся в веках, встав в один ряд с «Ромео и Джульеттой», «Золушкой» и «Графом Монте Кристо», языком будут восхищаться современники, а потомки внесут мои произведения в школьную программу. Иной раз, взглянув на себя со стороны, я поражался, как в моей психике могли произойти столь глубокие изменения, что я воспринимал эти мечты всерьёз. Разум пытался возбудить остатки критичности, но к его голосу я прислушивался всё реже. Одно было несомненно, и, казалось, могло восприниматься только положительно: я нашёл, чем заполнить пустоту, в моей жизни забрезжил смысл. Но для семьи это приобретение стало фактором разрушительным.
Первое, что я сделал – купил компьютер. Двадцать семь тысяч были изъяты из семейных сбережений и похоронили планы летнего отдыха. Любимая, заметившая оживление в моих глазах, вынесла эту потерю молча и даже с некоторой надеждой. И я засел за писательство. Немедленно жена осталась без собеседника, затем без советчика, а скоро и без любовника, поскольку, торопясь наверстать упущенные в бессмыслице годы, я засиживался за компьютером до утра. Режим мой выбился из всяческих здоровых рамок, и на работе я ползал теперь утренним холоднокровным, что не замедлило сказаться на служебном рейтинге. После окончания же трудового дня отсыпался и, вскочив в час ночи, снова тарабанил по клавиатуре до утра. Глаза мои затянула красная сетка, я сделался раздражительным, но упорно выдерживал принятый график: два листа в сутки плюс правки к уже написанному.
Не удивительно, что жене моё писательство не нравилось. Она стала нелестно отзываться о текстах, и я отлучил её от священного процесса. В наших отношениях появилась серьёзная трещина. Теперь мы никуда не ходили, распиаренные премьеры проходили без нас, а друзья, чьи приглашения оставались без ответа, один за другим обижались и переставали звонить. Всецело поглощённый писательством, я всё меньше участвовал в жизни семьи. Её потребности мешали мне, и я стал с раздражением отмахиваться от просьб супруги и сына, отказывая им в пользу своих вымышленных героев. Однако, несмотря на это, первый, задуманный мной роман двигался крайне медленно. И не удивительно: основную часть жизненных сил занимала служба, на которой я вынужден был находиться девять, десять, а то и двенадцать часов в сутки. Противоречие между творчеством и работой ради пропитания, оказалось самым разрушительным. Работу пришлось оставить.
У меня были отложены на чёрный день кое-какие деньжата, и я думал продержаться как-нибудь до того, как будет опубликован мой роман, и я получу гонорар. Но странное дело: работа больше не мешала, а книга продвигалась почти так же медленно. Стал накатывать мандраж: а что, если не закончу, что, если не напечатают? Что, если вообще весь мой самоотверженный труд – потуги графомана?
В это время, как на заказ, стали случаться разные непредвиденные траты. Я въехал в новенькую десятку какого-то деятеля районного масштаба. С его автомобилем с помощью страховки кое-как разобрались, а мой затребовал на ремонт пятнадцать тысяч. Приближалась зима, и жена, вдруг, стала недовольна своей дублёнкой, которую она носила уже четыре года. Сыну в это время понадобилось ставить бригет-системы для выравнивания зубов.
И в семье, и в душе становилось всё хуже, а проклятый роман тянулся и тянулся, как последний день перед отпуском. Чувство, которое охватывало меня при прочтении написанного, сильно зависело от настроения. Иногда (чаще – вечером, поскольку я сова и вечерами — оптимист) мне нравились отдельные эпизоды и даже главы. Но часто, особенно в моменты уныния, мне становится за себя стыдно. И стыд этот – худшее, что доводилось мне испытывать в жизни. Он заранее оправдывал жену, в скорости отнявшую у меня ребёнка, рвал мои нервы, но главное – отбирал так дорого достающийся смысл жизни.
Наконец на излёте осени, находясь уже на грани нервного срыва, я закончил своё произведение и отослал его в несколько изданий. Ответа нужно было ожидать в течении трёх месяцев. Наступила пустота. Я был измотан и не в силах продолжать писать. Имело прямой смысл устроиться на работу, чего требовательно добивалась жена. Однако моё прежнее место было занято пронырливым Семейкиным, а найти другую подходящую работу оказалось непросто, унизительно и нервно. В итоге я устроился сторожем на ближайшую автостоянку в надежде, что остающаяся масса свободного времени даст мне возможность в скорости снова заняться творчеством. Жена пришла в ужас. В доме воцарилась нищета. Прежние тёплые отношения испарились, но я был уверен, что всё поправится, как только возьмут в печать роман. Супруга, почему-то, этой уверенности не разделяла. Она оказалась права: прошло три месяца, и четыре, но ни из одного издательства не пришло ответа. Ответов не было и через пять месяцев и через полгода, но любимая моя об этом ничего уже не знала.
Всё произошло сколь неожиданно, столь и неправильно. Неправильно, неверно! Это была трагическая ошибка. Не её ошибка – ошибка рока, судьбы, обстоятельств. Или умысел злых сил. Не должна была она меня бросать. Она же меня любила, и до сих пор любит. Но слишком она всегда была решительная и нетерпеливая.
— Я ухожу. Мы расстаёмся. Я уезжаю, — сказала она одним совсем не прекрасным утром. Мне казалось, что последнее время наметилось некое движение к лучшему, и сказанное было совершенно неожиданно. Я молчал и ничего не предпринимал. Навалилась апатия. Жена подала на развод – я не сопротивлялся, разменяла нашу трёхкомнатную квартиру на однокомнатную – для меня и деньги – для себя. Продала почти всю мебель, оставив мне машину, взяла сына и уехала в Москву. Кто-то её там позвал. Остаться я её не уговаривал и даже ничем не интересовался. Если она сочла возможным вот так просто перечеркнуть любовь, к чему слова?
Конечно, винить в чём-либо её я не имею никакого права. Чувства — они как драгоценные камни или меха – если натуральные, то дорогие. Сколько стоит, например, настоящая дружба? Это не пиво совместно в забегаловках трескать. Дружба – это спасти друга от вражеского огня, самому получив пулю в живот, пустить его с семьёй жить в свой дом, когда его дом сгорел, дать взаймы несколько тысяч долларов без гарантий возврата. Не будем даже говорить, сколько стоит настоящая любовь. Однако, по всему выходит, что смысл жизни оказался для меня дороже любви. Я даже не задумался над тем, чтобы бросить к чёрту своё писательство и вернуться к прежней жизни. Хотя, если любовь не имеет смысла, то какой смысл в жизни?
Плохо ли мне? Плохо ли?..