Есть еще пятая категория, но эти к людям никакого отношения не имеют. Такой вот зверюга, недавно первоклассницу Танюшку из соседнего дома в подвале изнасиловал. Мужики задержали эту падаль, чуть не убили. А жаль! Теперь его судить будут. А судить таких нельзя, их сжигать надо, в пепел, а пепел с грязью мешать. Да, нет, не с грязью — для грязи это оскорбительно. С дерьмом мешать надо! Они в число людей не входят и, даже, не людишки, они как бы отдельно — нЕлюди. Это я так, для ясности…
Шрам от пули у прапрадеда на виске так и остался, на нем даже волосы не росли. Бабуля говорит, что я на него похожий – такой же мордастый «медвежонок». И правильно раз он, как медведь был, да еще мордастый, да еще со шрамом. У него и прапрапрапра… тьфу, внуки, короче, такими же быть должны. Такого «медведя» ночью встретишь, сам кошелек отдашь, даже если не попросит. Чего уж дожидаться, пока по плохому просить станет. Отдал сразу, сам и по хорошему, и иди себе спокойно дальше. Зато — целый и невредимый! Жизнь, она дороже любого хабара.
В компании с самородком в юфтевом кисете прохлаждаются два золотых перстня — женские, с каменьями. Перстни вычурные, с загогулинами в восточном стиле, на конце которых маленькие золотые капельки. Сразу видать старинные, одним мастером сделанные. Да и камешки на них немалые. Один каменюга размером с фасолину, зелененький такой – изумруд называется, другой красненький – не то рубин, не то еще какой. И тоже, размером с таракана-пруссака, да не простого. Жирный, такой, пруссачище!
А еще в кисете хранится царский орден — серебряный крест, размером с мою ладошку, вроде «мальтийского», да пятак золотой. Ну, пятак, не совсем пятак. Монета, размером с пятак, чуть потолще – «елизаветинская», вроде! А орден тяжелый, с синей эмалью. В центре гнездо под камень размером с трехкопеечную монету. Под гнездом надпись «За освоение Алтайского края», а ниже год – «одна тысяча восемьсот… лохматый». Крестом тем наградили другого прапрадеда моего, того, что по железнодорожной стезе пошёл. Камня вот только нет – видать какой-то из предыдущих внуков, до меня этот карбункул колупнул. Ну и прочей фигни, помельче, в кисете мало-мало есть. «Червонец», две «пятерки» николаевские, камушки какие-то беленькие и розовые, брошка золотая ломаная, оловом подпаянная.
Я нет-нет, да иной раз и залезу в сундук, за кисетом. Высыплю эти сокровища на диван и сижу, перебираю пальцами, да представляю, как прапрадеды их добывали. Бабуля смотрит, как я эти богатства меж пальцев тасую, улыбается и говорит:
— «Подрастешь, Жека, надумаешь жениться, я тебе эти «бирюльки» на свадьбу в «приданное» подарю, как мой дед их мне подарил. Ну, ты, уж, смотри, без дела-то не транжирь! Я, вон, даже в Гражданскую, и в Отечественную войну их сохранила. Могла, и на хлеб поменять, и на что ещё получше. Как же поменяешь? Память ведь, какая! Вещи-то все старинные. «Червонец», да «пятерки» николаевские только молодые — от тётки достались, от маминой сестры».
Тетка, сестра маминой бабушки, тоже интереснейшая старуха была, со странностями, да еще с какими. Бабушкину маму замуж выдали за железнодорожного инженера, их до революции «путейцами» звали, а её старшую сестру выдали за купчину Барнаульского, какой-то там номерной купеческой гильдии – это ж всё до революции происходило. А как революция то грянула, купчина от большевиков бежал с «колчаками», ну с Белой армией, которой командовал адмирал Колчак. Сам бежал, а жену на хозяйстве оставил – дом сторожить, богатства какие ни наесть беречь.
Больше о купчине никто ничего толком не слыхивал. То ли сгинул он под красными пулями, то ли в Китай бежал, а может, в Монголию с бароном Унгером подался. Был такой слух среди родственников – да разве слухам можно верить. Кто знает? Могло и такое быть, что белые его прикнокали – бежал-то не голышом, а при деньжищах огромных. И, уж верно, деньжищи были не бумажные, а в звонкой монете. Соблазн-то великий – одним махом разбогатеть. Вот его, верно, «беляк», какой из маузера и «приласкал», где-нибудь в темном месте, а багаж себе забрал. Редкий человечишка от такого соблазна удержится.
Увез купчина богатства, но, судя по всему, толику малую оставил и жене своей. На прокорм до счастливых времен, пока белые большевиков «к ногтю» не возьмут. Это уж мы так думаем, ну, бабушка, мама и я. Потому как, старушенция эта, она хоть и родственница нам была, но родственников не особо жаловала. Сидела, даже днем, за семью запорами в своем купеческом доме, да с тремя ружьями, с взведенными курками. Просто так, на чай с пирожными, не заявишься, хоть и родственник кровный – сиди, жди, пока пригласят. А и пригласят, так прежде чем пустить, сто раз обглядит, обнюхает. Действительно ты тот, которого звали? Боялась она кого-то, а уж кого и почему, бог ее ведает.
Ружья у тетки были хорошие, дорогие. Пара, фирмы «Зауэр» — «Три кольца», двенадцатого калибра. Да «тулка» попроще, восьмого калибра – мортира, а не ружье. «Зауэр» — известная оружейная фирма, германская. Мама приходилась старушке, не то племянничной внучкой, не то внучатой племянницей. Когда маме было лет четырнадцать, а ее брату Виктору двенадцать, они, по просьбе этой внучатой бабки, ездили по очереди ночевать к ней в дом. Иной раз и бабуля с ночевкой туда ездила. Купчиха и днем сидела, на все запоры, закрывшись, а ночью и тем паче. Окна закрывала ставнями, заглядывала за каждый угол, давала маме заряженный «Зауэр», и инструктировала:
— «Коли, кто в окно полезет, а паче того двери ломать почнет, пали, Тамара, в варнака не задумываясь!».
Да еще в запас десятком патронов снабжала — прямо, как для ведения боевых действий. Сама бабка по ночам практически и не спала, всё домище свой обходила дозором, с ружьишком под мышкой – запоры, да ставни проверяла. В направлении каждого скрипа реагировала всей мощью своей артиллерии – так и ширяла стволами за каждую занавеску. Видать крепко ей кто-то обещал в гости зайти, да не по добру обещал.
Лет пять Витя с мамой бабусю эту купеческую по очереди вооруженные охраняли, пока она, царство ей небесное, не померла. А перед самой смертью одарила всех – бабуле «червонец», а маме и Вите по «пятерке» золотой выдала в благодарность за охрану. Померла она, как-то странно – была здорова, не хворала ни дня и вдруг — бэмс и нет её. Соседи внимание обратили на открытые среди бела дня двери, зашли, а она того, преставилась. Чтобы она двери-то настежь оставила, такого никогда не было. Вещички кругом по дому разбросаны, комоды-шкафчики раскрыты, будто незнамо кто искал незнамо что. Искать искали, а вот нашли? Кто ж его знает. Из старушечьих вещичек ничего не пропало, даже ружья не тронули. Потом-то все прояснилось.
Дом тёткин и все её имущество советской власти отошло, поскольку детей у бабуси внучатой не было, а бабуле моей в наследстве отказали. Какие, вы, мол, родственники — «седьмая вода на киселе». В смысле — родство дальнее. Все остальные родственники и того пуще – родство вообще, напрочь, туманное. А время такое, что права особо не покачаешь. Только рот раскрой — чики-брыки, и поедешь в «даль заснеженную», в теплушке с буржуйкой. «Зауэры», поговаривали, по какому-то высокому Барнаульскому начальству разошлись – знатные ружьишки были.
В дом купеческий заселились посторонние жильцы, каких государство квартирами оделило. А году в пятьдесят пятом, перед тем, как мне появиться на свет, дом этот старый, надумали сносить, а на его месте что-то построить. При сносе, нашли в стене «кубышку» — ту самую «малую толику», какую купец жене оставил на прокорм. Те, кто после смерти старушки шкафы-комоды наизнанку вывернули, видать нужными поисковыми навыками не обладали. Облажались они с сокровищами – не смогли доискаться. «Толика», по разговорам, была «не слабая». «Червонцев», да «пятерок» николаевских не меряно, да еще и перстни, и браслеты, и камушки.
Жильцы тоже — без царя в голове. Нет бы, по стенкам, да подоконникам постучать – дом-то старинный, купеческий. Хозяин от красных убежал, любому дураку ясно, что припрятал чего-либо — на себе всего не унесешь. Вот под подоконниками всё это злато рабочие и нашли, когда выламывать их стали. По начальству доложили, милиция мигом прилетела, и всё экспроприировала до последнего золотого грошика. Рабочим ничего не дали, поскольку нашли они это, когда на работе находились. Сами находкой распорядиться они не решились. Я как подумаю, какие деньжищи мимо людей пролетели, так меня эдакая досада берет! Ну что они в музее лежать будут, какая от них там польза? Хотя, вряд ли они в музей попали, небось, там же пристроились, где и «Зауэры». «Тулку», правда, Витя домой приволок. Правильно сделал, все равно пропала бы. Бабуля, когда рассказывает эту историю, всегда смеется:
— «Сидели с этими «Зауэрами» в пещере Али-Бабы на Сим-симовых сокровищах, а сами ни сном, ни духом. Думали мы тётка совсем с ума сбрендила. Знали, что у нее, что-то есть, но чтобы столько! Как она нас монетками одарила, так и подумали – вот, дескать, и все, что от купеческого богатства осталось. Померла, сердешная, а не сказала, что мошна у нее ядрёная была — помирать видно не собиралась».
Брошка из кисета, тоже со своей историей — дарённая. Когда купчиху-то охраняли всем семейством, бабуля с её соседом познакомилась. Проживал он в соседнем доме, с купчихой давнее знакомство имел. Звали соседа Францем Иосифовичем. Старый такой немчура, из ювелиров, тощий, да сухой, как удилище бамбуковое. В пенсне все ходил – очки такие старорежимные, на носу сами собой держались и цепочка от них к петличке пиджака, чтобы не потерялись. Ну, познакомилась, да познакомилась, тогда еще дед мой Федор жив был.
Франц Иосифович при встрече с бабулей раскланивался, знаки внимания оказывал, но все в рамках приличий. А когда дед Федор в пятьдесят девятом году умер и, бабушка осталась одна, вот тогда Франц Иосифович и проявился. Ровно через год после смерти деда. Бабушке было лет сорок восемь, а Францу уже за восемьдесят натикало. Появляется как-то Франц Иосифович к моей бабуле с цветами, конфетами и подарком, и просит её выйти за него замуж, руку и сердце предлагает:
— «Не могу, Мария Филипповна, без Вас жить. Пока Федор Никифорович, муж Ваш, жив был, я и надеяться, не смел. Теперь вот решился, поскольку вдова Вы, и женщина свободная. Люблю и хочу с Вами сочетаться законным браком».
И дарит ей эту самую, брошь, оловом подпаянную. Дарит сходу, не дожидаясь бабулиного ответа по поводу замужества, не иначе правда влюбился, на старости лет. Тогда-то брошь целая была, не подпаянная, да с камешками розовыми и беленькими. Это уж я постарался, когда совсем маленький был – камни повыколупывал, да саму брошь подсунул под ножку стола, чтобы тот не качался. Ну, брошь и лопнула. Это уж потом было. А тогда брошка целехонька была, не иначе из старых запасов – с дореволюционной «пробой». Бабуля подумала-подумала, посоветовалась с моей мамой, да и дала согласие на законное бракосочетание.
Дать–то дала, да не все так просто оказалось. У Франца Иосифовича дети были уже взрослые, бабушке моей ровесники. Они, как про намечающееся бракосочетание узнали, так сразу и на дыбы встали, как стадо диких мустангов. У Франца-то дом старый, дореволюционной постройки, да и в доме антиквариата всякого – подсвечники, иконы в окладах, часы с боем огромнющие, щипцы каминные, картины, статуэтки бронзовые. Это уж я сам видел, как в гости с бабулей к нему захаживали. Интересно было обалденно, за что не возьмись – чудо из чудес. Музей, да и только. Вот наследники будущие и взъярились — женится Франц Иосифович не видать им наследства. Франц Иосифович, пока с ними отношения выяснял, совсем в расстройство пришел, и от расстройства стало ему плохо с сердцем. Взял он и умер. Бабушка так больше замуж и не вышла, а брошь, подаренная Францем Иосифовичем, у нас осталась, в сафьяновом кисете.
Из-за этой истории с хунхузами и вышли у нас с бабулей разногласия. Сижу я как-то во дворе на лавочке с пацанами и рассказываю им про своего прапрадеда. Руками размахиваю, для наглядности, чтобы понятно было, как он золото старателем добывал, да с хунхузами бился. Пацаны рты-то раскрыли, интересно им. А я подробно рассказываю, в деталях:
— «…как дал он этому хунхузу по башке, так тот прямо в речку и покатился. Схватил прапрадед мешок с золотым песком, да другой с золотыми самородками, да трехлинейку хунхузскую. Только к самому главному хунхузскому начальнику повернулся, чтобы прикладом офигачить по его маньчжурской башке, а еще два мелких китаёза на плечи ему, как прыгнут с ножами в зубах. Дед одного, как хрястнет прикладом в живот, а другого поймал за косу и в речку его… Поворачивается к главному разбойнику, а тот выхватил маузер из деревянной кобуры и прямо в голову деду, как бабахнет…».
Рассказываю, запутался уже — где, правда, а где я сам придумал. Кино-то я про басмачей смотрю, вот из кино им и плету. «Тринадцать» смотрели? Кинуха такая, как наши пограничники с басмачами в Каракумах бились. Хотел еще приплести, как дед мой, ну то есть прапрадед, из пулемета «максим» всех хунхузов почикал, да вовремя вспомнил, что пулеметов тогда еще не было. А то бы, пацаны на раз раскусили, что я им три короба брехни нагородил. А чего? И пацанам интересно, и я в авторитете, с таким прапрадедом. Смотрю, вдруг пацаны рты закрыли, и за меня смотрят. Поворачиваюсь – бабуля. Стоит, слушает, как я тень на плетень навожу. Смотрит она на меня, ну очень не одобрительно, почти, как Ленин на буржуазию, и говорит:
— «Ну, Жека, опять фантазируешь? Ребят, что он вам тут плетет, про золото, небось, про хунхузов, про старателей? Пошли домой, болтунишка! Ужин стынет».
Я так и офигел, плести-то я, конечно, плету, но не все же, только подробности. Глобально-то, всё, правда, и про золото, и про старателей, и про разбойников — как на духу:
— «Бабуль, да ты, что? Сама ведь про прапрадеда рассказывала!».
А, она мне в ответ:
— «Выдумщик, ты, Жека, Фантазёр! Ничего я тебе такого не рассказывала. Ладно, пойдем — мама ждет, без тебя ужинать не хочет. Да и пора уже, темнеет на улице».
Пацаны от хохота покатываются, ну ты, дескать, Жека, и трепач — сам придумал, или в книжке какой про своего прапрадеда прочитал? Бабуля уж на порог подъезда поднимается. Рассердился я на них – на бабулю, да на пацанов – плюнул, не верите, дескать, дураки и не надо. И пошел ужинать. Поднимаюсь в подъезде по лестнице за бабулей и говорю ей:
— «Что же ты, бабуля, меня под монастырь подводишь? Теперь пацаны так и будут думать, что я им про прапра… натрепался, и что всё это неправда. Отсюда слышно, как хохочут. Опозорила на весь двор».
— «А и пусть думают! Я тебе не для того про прапрадеда поведала, чтобы ты на улице ребятишкам пересказывал. Ты им еще кисет юфтевый покажи в доказательство, что правду говоришь», —
смотрю, совсем рассердилась бабуля моя. А она, знай себе, ругается, несет меня по кочкам:
— «Я, что-то не пойму, совсем ты глупый что ли? Ты, Жека, «с мякушкой». Кто такие вещи посторонним людям рассказывает? До милиции дойдет, про наше с тобой приданное, так нас живо с тобой в кутузку законопатят за незаконное хранение золотовалютных запасов. Кумекаешь?», —
и по виску себя пальцем стучит:
— «Что скажем? Мы, де, коллекционеры – самородки и монеты золотые коллекционируем. А то жулики припрутся в гости, когда нас дома не будет — прицениться к мешочку. И вообще, раз уж ты такой бестолковый, я тебе прямо скажу, все что рассказывала, это я тебе для интереса выдумала, чтобы не скучал».
Вот и пойми её, то ли она правду рассказывает, то ли для моего интереса выдумывает. А то меня еще фантазером выставляет. Сама-то, какова! Накрутила целый роман
приключенческий. Я и сам знаю, что я «с мякушкой». Мы все «с мякушкой», только «мякушки» у всех разные. И мы все разные, и это просто здорово. Представляете, как неинтересно будет жить, если Сашка Матросов будет похож на мою бабулю, а бабуля на Хрущёва, а Хрущев на меня. Почувствовали? Вот, то-то и оно! Я ей и говорю:
— «Ты уж, бабулечка, по чести признавайся – правда всё про прапрадеда, или ты выдумала? Если выдумала, так мне такого интереса не надо, а если правда, то, как тебя совесть не заест, если я буду думать, что неправда. Откуда у нас тогда два альбома со старыми фотографиями? Я прапрадедом, может, горжусь почище, чем, если бы он «Героем Советского Союза» был. Героев-то их за войну несколько тысяч было, а таких, как мой прапрадед – раз, два и обчелся. А не скажешь, так я с тобой и раздружусь, напрочь! Дружи вон со Строковым Олежкой и «приданное» ему на свадьбу дари! Он, как жениться надумает, тебе как раз сто лет стукнет. Вот и корешитесь с ним на пару!».
Олежка, это Витин сын, тоже внук бабулин, ему только третий год пошел – до свадьбы долго ждать. А альбомы и, правда, в сундуке лежат. Один-то, явно по технической линии. Там все больше фотографии железнодорожников со своими дамами в капорах, да лесных чиновников с лесничихами — по форме-то видать. А вот в другом — вылитые купеческие физиономии, как на картинах у художника Кустодиева – «Купчиха за чаем», или «Чаепитие в Мытищах», не помню точно. Покрутила бабуля головой туда-сюда, покумекала, испугалась видать, что я от «приданого» могу отказаться, и говорит:
— «Ладно! Про деда самая, что ни наесть, истинная, правда. Всё, как он мне описывал. А ты, чтобы по улице больше языком не трезвонил, а то выпятился гоголем – золото, старатели, хунхузы! Гордишься прапрадедом, вот и гордись без звона – про себя, втихомолку. Чтобы люди не подумали, что у нас закрома золота полны. Не обидно бы было, кабы, в самом деле, полны были. Золота всего на понюшку – самородок, да пара монеток блестящих, а греха потом не оберёшься. А про альбомы, как подрастешь, поведаю, а покуда тебе это ни к чему. Растрезвонишь, чего не следует — тебя в октябрята-пионеры не примут, а папу твоего из КПСС на раз вышибут, за «беляцкую» породу».
На том и порешили: бабуля мне всю правду про предков, а я на улице молчок в тряпочку про наше золотовалютное «приданое», похождения пращуров и «беляцкую породу». А также, я даю своё согласие на передачу «приданного» мне, как старшему внуку, а не Олежке. А чего? Плохо, что ли? Я вообще-то и не намерен был отказываться от «приданного». Просто, решил бабулю слегка попугать, чтобы она со своими сокровищами шибко не зазнавалась. Сокровища, сокровищами, а свою цену показать тоже надо. Я, дескать, тоже не лыком шит. Или шит? Не! Если я откажусь, кому она всё это передаст? Кроме меня некому. Значит я в этом вопросе и главный!
Недели не прошло, как меня постигли финансовые трудности. Не в прямом смысле финансовые, конечно, в косвенном. Дело в том, что мы с пацанами во дворе играем в «чику». Это игра такая, азартная. Пацаны постарше на деньги играют. Собирается несколько пацанов, ставят на кон, как договорятся: по копейке, а то по две, а может и по пятаку. Чертят на земле круг и пятаки эти стопочкой ставят в центре, так чтобы все монеты в стопке были орлом вверх. Потом отсчитывают десять шагов и проводят черту.
Конаются кому, в какой очередности играть и по очереди бросают в стопочку монет свинцовую биту. Свинцовую биту каждый должен иметь свою. Добросить ее стараются как можно ближе к стопке, а еще лучше попасть прямо в нее битой. Тот, кто добрасывает биту ближе всех, играет первым – бьёт по стопке ребром биты так, чтобы монеты перевернулись «решкой» вверх. Я уж с вами по-простецки, без нумизматических тонкостей – аверс, реверс. Я про них слышал, да не знаю где аверс, а где реверс. Какие монеты перевернутся, те игрок забирает себе. Если нет ни одной перевернувшейся «решкой» вверх монеты, в игру вступает следующий. И так, пока все монетки не перевернутся. Оказался ты ловкий и «целкий» — все деньги твои, а если «шляпа», то извини – ты в проигрыше.
У нас денег, понятно, нет, поэтому в «чику» играем на пивные пробки. Да и у старших деньги не всегда водятся – они тоже чаще на пивные пробки режутся. Все очень просто – берешь пробку от пива или от лимонада, загибаешь волнистые края молотком и «монета» готова. Раньше этих пробок валялось всюду – бери, не хочу, а как «чика» в моду вошла, их хрен найдешь – пацанва все подсобрала. Некоторые пацаны, даже у магазина дежурят, как мужики пива купят, так они тут же пробки за ними подбирают. Играть-то хочется! Азарт такой же, как в игре на настоящие деньги. И теперь пробки стали настоящей «дворовой валютой». У нас тут не Америка, казино и «бандитов одноруких» нет. Мы сами себя развлекаем.
Если уж ты проигрался, то у тебя есть выбор: дежурить у магазина, собирая пробки за мужиками, взять в долг, в надежде отыграться, с обязательным возвратом с процентами, или выменять — на что-либо путное. Ждать пока мужики на пиво разохотятся, дело кислое. Они все больше по водке ударяют. Замучаешься ожидаючи! А долги у нас дело святое, как у гусаров. Не возвращать долг дело подлое и опасное. Можно запросто схлопотать по шее, а то и в нос.
Дошло до того, что за пробки можно даже, что-либо купить, допустим, меч деревянный, или щит из половинки сельдевой фанерной бочки, или почти настоящий меч из бочечного обруча. И даже пистолет капсюльный или «поджигной». Это удовольствие дорогое – четыреста, а то и пятьсот пробок стоит. Как договоришься. Только, где ж столько пробок набраться? Если только в игре повезёт. Таких покупок у нас еще не было. «Пивные пробки» в нашем дворе валюта стабильная, как доллар американский или рубль советский. За копейку пять штук дают. Прямо не пробки а «пиастры» какие-то!
Намедни я оказался «шляпой». Продул всё, подчистую. Свои кровные тридцать «пиастров», да еще пятьдесят, взятые в долг у Сашки Матросова. Плюс пять «пиастров» в день, в счёт процентов за долг. Санёк у нас дворовый ростовщик-меняла. У него всегда «пиастры» водятся. Как, так человеку удается? Талант прямо! «Пиастры» к рукам сами липнут. Санёк никогда не проигрывает. Он на игре себе полную мошну всякого хабара сделал. Все добро к нему за «пиастры» стекается.
«Влетел» я, аж на восемьдесят пять «пиастров». Ну, кровные-то, фиг с ними, а вот пятьдесят пять «пиастров» надо возвращать «кровь из носу». В буквальном смысле. Где вот только их брать? Это если сегодня возвращать, то пятьдесят пять, а если завтра, то уже шестьдесят. Проценты растут. Можно, конечно, деньгами расплатиться, всего-то на двенадцать копеек. Где их взять, кто бы мне сказал?! Не пойдешь же к маме просить, дай, дескать, мне двенадцать копеек, а то я в азартные игры проигрался в пух и прах. Такие просьбы себе дороже обойдутся, сам всю наличность отдашь, лишь бы шума не было.
