Горьким словом моим посмеюся*
(драматические сцены)

Действующие лица

Отец Матвей – священник, 60 лет, роста невысокого, сутулый, по виду обычный русский крестьянин.
Гоголь – великий русский писатель, облик знаком по портрету работы А. Иванова (1841г.), только волосы длиннее, покрывают значительную часть лба, усы коротенькие, подстриженные, без бороды, выглядит на 10 лет старше.
Толстой Александр Петрович – граф, один из близких друзей Гоголя, в доме которого он жил последние четыре года своей жизни.
Григорий – слуга графа Толстого.
Семен – малороссийский мальчик в услужении у Гоголя.

Картина первая

Комната в доме, где остановился по прибытии в Москву отец Матвей. Голландская печь, в топке виднеется огонь. Простой стол, стулья, дорожка на полу. За окном метельный февральский вечер, завывает ветер. В углу – икона, лампада перед образом Спасителя. Отец Матвей стоит у окна, вглядываясь в темноту, потом садится за стол. На столе свеча в подсвечнике, перед о. Матвеем — толстая книга, которую он читает, перелистывая страницы, рядом растрепанная тетрадь.
Стук в дверь. Дверь открывается, входит Гоголь. Он в поношенном темном сюртуке, просто подвязанном галстуке. Отец Матвей поднимается из-за стола, выходит навстречу гостю.
О. Матвей. А я уже заждался вас, Николай Васильевич! Вам нездоровится?
Гоголь. Да, мерзну постоянно, слабость…
О. Матвей. А вы сюда, к печке, грейтесь!
Гоголь подходит к печке, прикладывает к ней руки, греется.
О. Матвей. Догадываюсь, не просто повидаться хотели. Чем обеспокоены, что душу растревожило?
Гоголь. В наставлении вашем нуждаюсь, отче Матвей. Все непросто, тревожно мне… Письмо получил из Франкфурта: Василий Андреевич Жуковский, ангел хранитель мой тяжко болен, ослеп… (сдерживая рыдание) Милого друга моего Катерины Михайловны не стало, все кончено…
О. Матвей. Все мы здесь гости, когда домой кого Господь позовет, тогда и пойдем. Каждому испытание по силам его дано, не более…
А как ваши литературные дела?
Гоголь. Новое издание сочинений готовится, так будет без «Вечеров».
О. Матвей. Почему же? Их все любят, там ваш талант впервые себя проявил!
Гоголь. Незрелого много, марал, правил, а все не так! Хочу, чтобы книги мои не забавляли, а уязвляли людей. О том печалюсь, что кончат чтение, и душа не встревожится ничем, можно вновь — к карточному столу, как тешится вся Россия!
О. Матвей. Второй том «Мертвых душ», чаю, завершили?
Гоголь. Переписал собственноручно все одиннадцать глав, но в печать не отдаю, только первая глава получила последнее прикосновение, все остальное никуда не годится, все надо переделывать!
О. Матвей. Вот как… Тетрадку-то, что вы прислали, я прочитал. Правда, не ценитель я светских произведений…
Гоголь. Не томите, отче, жду суждения вашего!
О. Матвей (садится за стол, листает тетрадь). Типы отрицательные удаются вам, без сомнения, а вот светлый пример, когда добрых людей надобно изобразить…
Гоголь (нервно шагает по комнате взад и вперед, то охватывает себя руками, то подходит и прикладывает ладони к печке) …не посмеяться бы над самим собой…
О. Матвей. …Вот тут у вас священник, живой человек, всякий его может узнать, а глубже посмотреть – он и не совсем православный, с католическими оттенками получается…
Гоголь. Грешен я, грешен! Растерял Божий дар… и времени уж нет, чувствую, недолго мне осталось…
Встретил я перед новым годом «святого доктора» Гааза. Так он, знаете ли, чтобы сделать приятное, пожелал мне ТАКОГО НОВОГО ГОДА, который даровал бы ВЕЧНЫЙ ГОД!
О. Матвей. Спасительно памятование о смертном конце… (закрывает тетрадь, возвращает Гоголю) Не след вам Николай Васильевич, публиковать эту тетрадь, осмеют вас за нее больше, чем за «Переписку с друзьями»!
Гоголь. Так значит, в огонь?
О. Матвей. Вам решать. Знаю, вы способны переделать и восстановить все в лучшем виде, но есть ли силы?
Гоголь. А если и нет, сколько людей усомнится в искренности моих чувств потому только, что найдут их выраженными слабо и бездушно? Державин слишком повредил себе тем, что не сжег, по крайней мере, целой половины од своих. Никто еще доселе так не посмеялся над самим собой, над святыней своих лучших верований и чувств, как это сделал сам поэт в этой несчастной половине… Только огонь, всеочищающий огонь!
С этого момента и до конца действия белый свет, заполняющий сцену, заменяется постепенно красным, тревожным.
О. Матвей. Художественный талант есть дар Божий…
Гоголь. Как хотел бы я вызвать наружу все, что ежеминутно перед очами и чего не зрят равнодушные очи, — всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь!. Дух мой изнемог крайне, нервы взволнованы. Теперь, когда настала пора показать людей положительных, чистых я бессилен, возможно, потому… что сам нечист!
О. Матвей. Если есть внутренняя нечистота, и вы ее осознаете, надобно очиститься, глядишь, и дар вернется.
Гоголь. Хочу сегодня начать поститься и говеть, благословите?
О. Матвей. Зачем же на масленой? Пост не наступил еще.
Гоголь. Потребность чувствую, хотя и слаб. Неужели на всех только и равняться?
О. Матвей. Устав церковный писан для всех. А если захотим исполнить более, так что ж? (крестит Гоголя) Ослабление тела не может удерживать нас от пощения. (увлекаясь, говорит как на проповеди) Какая у нас работа, для чего нужны силы? Поменьше, да пореже есть, не лакомиться, вместо чая кушать холодненькую водицу, да и то, когда захочется, с хлебцем. Очистишься от скверны, и силы прибудут. На все воля Божья! Меньше спать, меньше болтать! Помнить о смерти – легче жить будет!
Гоголь. Да, да, вы правы, как всегда… (вновь подходит к печке, читает из Пушкина)
Твоим огнем душа палима
Отвергла прах земных сует,
И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт…
…15 лет уж нет с нами Александра Сергеевича, потеря невозвратимая!
О. Матвей. Пушкин — грешник и язычник!
Гоголь. А искренность покаяния перед кончиной? Жуковский сказывал о благочестии, с коим он исполнил долг христианский…
О. Матвей. Да за одну только «Гавриилиаду», по наущению сатаны сотворенную, на ад, на вечную муку осужден… Пречистую деву пером своим осквернил. Талант божественный во зло обратил! Отрекись от него!
Гоголь. Но он покаялся, умер христианином…
О. Матвей. А в жизни паскудником был, каких мало. Отрекись от него, отрекись!
Гоголь (закрывает лицо руками). Не могу!.. Довольно!.. Оставьте! Не могу слушать далее… Страшно, слишком страшно!
Завывает ветер за окном, гудит огонь в печи. Гаснет свет.

Картина вторая

Проходная комната в доме графа А.П. Толстого на Никитском бульваре. В углу шкаф. Справа и слева двери, окно с морозными узорами. Голландская печь, топка, виден колеблющийся огонь. Скамеечка, вязанка дров. У печи стоит Гоголь, греет руки. Входит граф Толстой.

Гоголь (не замечая графа). Как поступить, чтобы признательно, благодарно и вечно помнить в сердце полученный урок?.. Как поступить…
(читает из «Моцарта и Сальери» Пушкина)
Я стал творить; но в тишине, но в тайне,
Не смея помышлять еще о славе.
Нередко, просидев в безмолвной келье
Два, три дня, позабыв и сон и пищу,
Вкусив восторг и слезы вдохновенья,
Я жег мой труд и холодно смотрел,
Как мысль моя и звуки, мной рожденны,
Пылая, с легким дымом исчезали…
Толстой (прерывая Гоголя). Вы, кажется, хотели меня видеть, Николай Васильевич?
Гоголь (оборачивается на голос графа). Да, Александр Петрович, спасибо, что зашли!
Толстой. Славно вы читаете Пушкина. И не только его. Один поэт мне рассказывал, что когда услышал в вашем чтении свои стихи, ничего иного больше терпеть не мог!.. Если бы вы пошли по театральной части, могли стать Щепкиным…
Гоголь. Не о том теперь мои мысли!
Толстой. Простите. Как вы себя чувствуете нынче?
Гоголь. Все так же, мерзну, слаб телом… нервы расстроены… чувствую: конец мой близок.
Толстой. Сказывали мне, вы уже поститься начали, а ведь пост только завтра начинается. Напрасно это, вам здоровье поберечь надобно!
Гоголь. Потребность чувствую, значит, так тому и быть. Признаться, вы и сами пример подаете! Но не об этом я хотел с вами говорить, Александр Петрович. Просить хочу об одолжении…(подходит к шкафу, достает портфель)… вот, тут мои бумаги, некоторые мои сочинения. Прошу вас взять их на сохранение… а по моей кончине просите совета у известного вам духовного лица, а через него и у митрополита Филарета, — что напечатать, а чего не печатать никогда. И деньги, деньги бедным раздайте! (пытается вручить графу сверток)
Толстой (машет руками, крестится). Чур вас! Вы моложе меня, ваши недомогания – пустяк, я вам и доктора хорошего приведу… (подходит к окну) Зима пройдет, к весне все успокоится!
Гоголь. Не только телесное, опаснее состояние душевное… На меня иногда такое находит! Хочется все это сжечь, а было бы жаль, тут есть, кажется, кое-что хорошее!
Толстой. Именно, что хорошее! И должно быть все это при вас… Придет вдохновение, а бумаги – вот они, — работать и начнете! Я же, будьте покойны, знать об этом буду, и завещание ваше исполню… ежели доведется.
Гоголь. Может вы и правы, только тревожно мне… Сил нет, знобит, пойти лечь разве… (возвращает портфель на место).
Толстой. Вот и славно, Николай Васильевич. А я прикажу, чтобы печь жарче топили. (Зовет слугу) Эй, Григорий! (слева входит Григорий) Прибавь-ка дров, да проследи, чтоб тепло и ночью не убавлялось!
Толстой удаляется в левую дверь, Гоголь уходит в правую – в свою комнату. Григорий открывает топку, возится с печкой. Темнеет.
Из комнаты слышен голос Гоголя. Семёнэ! Ходи сюди!
Входит Семен, проходит через сцену в комнату Гоголя. На сцене темно, только огонь в печи, силуэт Григория на скамеечке.
Голос Гоголя. Дай пить… Давай, давай!.. Ну, все, все… оставь меня, Христа ради…
Возвращается Семен, садится на пол рядом с Григорием.
Семен. Ліг у крісла, чобіт не знімає , не розчісується… не умивається.
Голос Гоголя. …Ты влек меня, Господи, — и я увлечен; Ты сильнее меня – и превозмог, и я каждый день в посмеянии, всякий издевается надо мною… в сердце моем горящий огонь, заключенный в костях моих, и я истомился, удерживая его, и не мог… «Две рыбки»… жалко братика Ваню!… (плачет)
Григорий. Сгорает барин, как свечка тает…
Семен. Брата свого, що в дев’ять років умер, вспоминае… Їжі ніякой у рот не бере.. Маменька їхня, Марія Іванівна, дай їй Бог здоров’я, як барин Василь Панасович преставився так само їсти витказивалася, горем була вбита. Їй зуби розтиснули й бульйон насильно в рот влили, так і спасли!
Григорий. А вот и барину, Николаю Васильевичу, того же надобно. Рассуди сам, какая у него болезнь-то — никакой и нет! У него все чувства замерли…
Некоторое время сидят молча, Григорий покидает комнату. Огонь в топке печи постепенно затухает. Гаснет белый свет и сцена заполняется приглушенным колеблющимся красным светом, как отсветом жара горячих углей. Семен засыпает на скамеечке, прислонившись к печи.
Неслышно входит темная фигура в плаще. Человек подходит к шкафу, осторожно достает портфель Гоголя, стоя спиной к зрителям что-то делает, шуршит бумагами. Потом кладет портфель на место и, пряча что-то под плащом выходит из комнаты.
Некоторое время на сцене тишина и темнота.
Отворяется дверь и входит Гоголь, держа в руках свечу в подсвечнике.
Гоголь (расталкивая Семена). Эй, Семенэ! Развороши угли, тільки не шуми!
Семен забирает у барина свечу, ставит подсвечник на полку печи, ворошит угли, ярче загорается красный свет, заполняющий весь задник, светится топка печи. Гоголь достает из шкафа портфель с бумагами, подходит к топке, отстраняя Семена, присаживается на скамейку, вынимает бумаги.
Семен. Барин, що це ви? Перестаньте!
Гоголь. Мовчи, не твое це дило!
Кидает в огонь бумаги, одну пачку за другой. Вспыхивает пламя в топке, мечется красный свет на заднике. Семен падает перед Гоголем на колени.
Семен. Барин, голубчик, Микола Васильович! Остановитесь! Я покличу його сіятельство!
Гоголь. Мовчи. Сиди тут… То мое дило. Молись!
Огонь разгорается все сильней. Гоголь сидит, раскачиваясь, обхватив голову руками, потом замирает, долго сидит неподвижно. Семен в оцепенении рядом. Пламя постепенно гаснет и плавно включатся белое освещение сцены.
Гоголь (очнувшись). Негарно мы зробили, негарно, недобре дило!
Семен плачет. Гоголь крестится, целует Семена.
Гоголь. Сходь, поклич его сиятельство!
Семен уходит. Гоголь сидит согнувшись, плачет.
Входит граф Толстой, за ним Семен.
Толстой. Беда какая! Что ж ты меня раньше не позвал?
Семен. Не насмілився ослухатися, ваш сіятельство! Микола Васильович мовчати велів.
Гоголь. Вот что я сделал! Хотел сжечь некоторые вещи, а сжег все. Как лукавый силен! Это был венец моей работы… Теперь все пропало!
Толстой. Ничего, Николай Васильевич, вы и прежде, было, сжигали все, а потом выходило еще лучше. Вы ведь можете все припомнить?
Гоголь (кладет руку себе на лоб). Да, могу, у меня все это в голове!
Толстой. Ну, вот и ладно! Пойдемте, вам надо лечь.
Граф берет подсвечник со свечой и провожает Гоголя в его комнату.
Сцена погружается в темноту. Через некоторое время медленно загорается белый свет. В комнате Семен и Григорий.
Семен. … Лежить, бачити нікого не бажає, від їжі відмовляється…
Григорий. Не ест, не пьет, все лежит, ну как тут не умереть?
Семен. Це так! Умре, неодмінно вмре!
Григорий. Вот я и говорю: возьмем его насильно, стащим с постели да и поводим по комнате. Он разойдется и жив будет!
Семен. Так як же це можна? Він не захоче … кричати стане!
Григорий. Пусть его кричит, после сам благодарить будет, ведь для его же пользы!
Семен. Воно так, так я боюся… як же це без його волі- те?
Григорий. Экой ты неразумный! Что нужды – без его воли, когда оно полезно? Он на свет Божий взглянет, и сам жить захочет. Да что долго толковать, пошли…
Идут в комнату Гоголя.
Голос Гоголя. Надобно же умирать, а я уже готов… и умру…
Голос Григория. Позвольте, мы вас сейчас раскачаем, и живы будете… Ну, с Божьей помощью!
Голос Гоголя. Оставьте, не мучьте меня…
Голос Григория. Ничего, барин, вот так… поднялись… шагайте, смелее…
Распахивается дверь из комнаты Гоголя. Поддерживаемый Григорием и Семеном выходит Гоголь.
Гоголь. …Гонители мои споткнутся и не одолеют; сильно посрамятся… посрамление будет вечное, никогда не забудется…
Господи, дай силы!… Горьким словом моим посмеюся…
Семен. Ви все згадаєте, Микола Васильович, неодмінно згадаєте, ще краще напишете!
Гоголь. Я помню, мне надо все восстановить… и переделать — я знаю что сказать!
Григорий и Семен развернувшись, возвращаются с Гоголем в его комнату.
Голос Гоголя. Аще не будете малы, яко дети, не внидете в царствие небесное… (резко меняясь, громко, торопясь) Лестницу, поскорее, лестницу!.. Поднимите… заложите, на мельницу… ну же… подайте!..

Медленно гаснет свет.

Картина третья

Та же, что в первой картине комната. Горит огонь в печи. За столом сидят отец Матвей и граф Толстой. На столе книги, на свободном стуле – портфель Гоголя.
Толстой. …Врачей я к нему приводил, чего только они не делали. Насильно кормить, поить пытались – ничего не смогли, все одно твердил: «Не мучьте меня!». Один ученый доктор попытался провести сеанс магнетизирования, чтобы покорить волю и заставить его употреблять пищу. Но, когда начались пассы, Николай Васильевич только сделал движение телом и сказал: «Оставьте меня!». Другой доктор разговаривал, как с глухим, пытался грубостью на него подействовать. Я слушал, слушал, да прогнал эскулапа – толку никакого…
О. Матвей. Все болезни его были не телесного, а душевного свойства. Воли к жизни у него не оставалось, в этом причина…
Толстой. Холопы-то наши, мой Гришка да его Семен, что удумали, и смех, и грех! Решили, что тряхнуть надо барина, подняли с кресел, водить начали… Плакали потом оба… Я вот тоже хорош, каяться пришел. Грех сотворил или благо – вам решать. Да что там, грешен, конечно, грешен! Только Николай Васильевич сначала сам просил забрать его бумаги, а я отказался, подумал, не разбередится ли душа еще сильнее, и так все мысли о смерти были… Потом, ночью уже, заменил бумаги в портфеле: его тетрадки вынул, а свои, пустые, вложил. Он не глядя, все и сжег. А ведь, едва успел, иначе все сгорело бы!
О. Матвей. Это правда! Николай Васильевич все об огне твердил, об очищающей его силе, да и сжигал свои творения не единожды.
Толстой. Значит, не осуждаете? Плакал он, кручинился сильно. Я бы и ему все рассказал, утром уже собирался, только Николай Васильевич никого не допускал к себе, заговариваться начал… А потом силы покинули… последние слова были: «Как сладко умирать…»
О. Матвей (крестится). Упокой, Господи, душу раба твоего Николая!
Неспокойна была душа его в последнее время. Очень печалился оттого, что жаждал созидать, учить хотел, а почитали его совсем за другое.
Толстой. …Молился много при свечах, духовное читал, больше пророка Иеремию…
О. Матвей. Борьба идет неуступная сил добра и созидания с силами разрушения в мире и в душах людей. Не видно конца этой битве… В молодые-то годы многие соблазняются поруганием устоев и веры, а как зрелость приходит, заветы предков вспоминают, покоя и порядка жаждут.
Толстой (достает из портфеля и выкладывает на стол бумаги Гоголя). Вот, отче Матвей, доверяю вам бумаги Николая Васильевича. Говорил он, что вам решить должно, как этими бумагами распорядиться. Не исключал совета митрополита спросить.
О. Матвей. Болен по сей день митрополит Филарет…
Толстой. Моя обязанность – сказать, а ваша воля решать! Теперь дела ждут неотложные, увидимся еще, отче Матвей! (направляется к выходу).
О. Матвей (встает и провожает графа до двери, крестит). Христос с вами!
Толстой уходит. Отец Матвей возвращается к столу, листает бумаги Гоголя.
О. Матвей. «Мертвые души», том второй… Вот они, набело все главы переписаны… (листает, читает) Нет, не поймут, посмеются… А еще и усомнятся в искренности чувств его, скажут: «Гоголь, не тот стал!»… Как он о Державине-то говорил: «слишком повредил себе он тем, что не сжег половины од своих, сам над собою посмеялся»… Не безумен он был, когда бумаги в печь кидал, нет, не безумен… (Раскрывает толстую книгу, листает ее. Читает из книги плача Иеремии) «Воззри Господи и посмотри, как я унижен!» Да не будет этого с вами, все проходящие путем!.. Ярмо беззаконий моих связано в руке Его… Он ослабил силы мои. Господь отдал меня в руки, из которых не могу подняться…
(Закрывает книгу. Собирает бумаги в одну стопу, подходит к печи, открывает топку. Медлит) Да, так тому и быть!..(Присев на корточки у топки кидает нее бумаги Гоголя) Всеочищающий огонь!.. (Последнюю стопку задерживает в руках) … «Толковый словарь русского языка» — а это, пожалуй, можно оставить до времени…
Гудит огонь в открытой топке печи. Застыл перед ней отец Матвей, смотрит на огонь, пожирающий бумаги. Медленно гаснет свет, но продолжает гореть огонь в топке, видны красные отсветы огня на заднике сцены.

Конец.

* — Книга пророка Иеремии, ХХ, 3 (Надпись на надгробном памятнике Гоголю)