Из пункта А в пункт Б … (вне конкурса)

Осень заканчивала свое падение холодными слезами дождя, сквозь которые все чаще проскальзывали первые, серебрящиеся в свете уличных фонарей снежинки. Это нудное мерное постукивание серых капель о крыши почему-то раздражало. Не люблю межсезонья. Осенняя позолота и мишура давно поблекли. Редкие листья, как бурая фольга из-под конфет, смяты и вдавлены в грязь. А до настоящего снега еще далеко. Иду под огромным черным зонтом, сердито растаптывая лужи, и думаю о несправедливости этого мира. Ничего из нашей встречи не получится. Ни-че-го. У тебя своя семья, у меня – своя. При самом удачном раскладе – несколько бурных ночей в гостинице. А если все, что мы с тобой придумали на расстоянии – это блажь моей задушенной бытом души? То что в итоге? Аккуратно укомплектованный довесок комплексов – к тем, что и так уже до отказа забили все полочки внутри? И опустошающее разочарование. Не лучше ли, чтобы все оставалось на своих привычных местах? Семья, дом, работа… А разве не у всех так? Ну зачем, зачем захотелось еще чего-то? Десять лет супружеской жизни – как поезд по рельсам – от станции до станции. Никаких поломок и столкновений в пути. И надо же было какому-то оператору там, на небесах, неправильно перевести стрелки! Из пункта А в пункт Б вышел поезд. Ему навстречу… Столкновения избежать не удалось.
Как в подтверждении этому в кармане запищал мобильник. Музыка, определяющая твой звонок. Так неудачно. Ну почему ты всегда звонишь не вовремя?! В одной руке сумка, в другой – зонт. Пытаюсь справиться…
— Привет, — твой голос врывается вместе с диким визгом – тормозов? – и испуганно мечущимся светом фар.

Открываю глаза. В сознании вспыхивают миллиарды тонн света. Больно. Закрываю глаза. Боль отступает на задний план. Темно и пусто. Нет звуков, нет ощущений, нет памяти. Пытаюсь зацепиться хоть за что-то. Пусто. Словно заперли в узкой комнатушке с мягкими стенами и руки сзади связали. Бьюсь плечами, головой, коленями. Пусто. Только стены.
И вдруг, еле слышный голос:
— Таша-а-а. Таша-а-а…
Потом все ближе и громче.
«Бог мой, это же дединька, — вскакиваю с примятой травы, испуганно расправляю складки платья, вытаскиваю из волос застрявшие травинки. – Заснула. Как же я могла! Присела у реки, наблюдая за любопытными рыбешками, и заснула. А уже вечереет. Дединька наверняка волнуется».
— Таша! Ты где?
Срываюсь с места и мчусь на голос. Вот и дед. Обнимаю руками, прижимаюсь крепко.
— Что ж ты так напугала меня, баловница? Пойдем, гости у нас.
Улыбаюсь, протягиваю маленькую замерзшую ладошку и чувствую, как тепло и любовь разливается по сердцу.
— Пойдем, дитя мое, матушка твоя приехала.
Сердце замирает, и на плечи наваливается странная усталость. А потом боль. И темнота.

Рассеянный свет сквозь ресницы фокусируется в прямоугольник окна. Голос глухой, словно на мне меховая шапка:
— Как вы себя чувствуете?
Поворачиваю голову на звук. Мужчина в белом халате. Внимательные глаза. В руках какие-то документы и синяя длинная ручка.
— Что произошло? – слова даются с трудом. Язык царапает по небу и вместо слов пропускает сипящие невнятные звуки.
— Вы попали в аварию. Ничего особо серьезного. Все будет хорошо, правда? Вы помните, как вас зовут?
Минутное замешательство, потом уверенный ответ:
— Таша.
— А полное имя? Назовите свое полное имя.
Пустота.

— Какая же вы красавица, Наталья Николаевна.
Открываю глаза. Сижу перед большим овальным зеркалом в красивой позолоченной раме. На мне бархатное синее платье с белой кружевной отделкой, а среднего роста девушка в сарафане аккуратно укладывает мои темно-русые волосы в замысловатую прическу, вплетая в локоны атласную ленту.
— А маменька ваша, давеча снова Екатерину Николаевну и Александрину Николаевну по щекам хлестала, — доверительно сообщает девушка, склоняясь ко мне.
— И Азю? А ее за что?
— Вы же знаете Наталью Ивановну…
— Не сметь иметь свое мнение в вашем возрасте, — перебиваю я, вспомнив любимую фразу матушки.
Девушка прыскает в ладошку и вновь добавляет:
— Какая же вы красавица, Наталья Николаевна.

Снова яркий свет и внимательные, чуть встревоженные глаза доктора.
— Так как же ваше полное имя?
Еще немного помедлив, твердо отвечаю:
— Гончарова Наталья Николаевна.
— Как Гончарова? Это, наверное, девичья?
— Девичья? – теперь моя очередь удивляться.
И тут воспоминания срываются как лавина, заполняют собой пустоту, теснят друг друга и устраивают возню, как котята в корзине.
Шесть лет. Я вернулась из калужского имения деда Афанасия Николаевича в Москву к родителям. После любви, заботы и внимания, отношения с братьями, сестрами, строгой матерью и больным отцом очень сложные. Я постоянно чувствую страх и отчуждение. Кончились вольности, игры и подарки из Парижа. Началась строгая дисциплина. И уроки. Французский, немецкий, английский, грамматика, история, география, литература. А еще шахматы. Мои любимые шахматы…
Шестнадцать лет. Лиза облачает меня в белую атласную юбку, поверх нее белоснежное креповое платье с великолепной турецкой отделкой. Шлейф платья закреплен наверху, а вместо ленты через плечо такая же, как на платье, отделка с блестящей золотой кистью. И в волосах золотая тесьма поддерживает аккуратно уложенные локоны. Я спокойна, как обычно, но это только внешне, сердечко бешено колотится, ведь меня только начали вывозить в свет. Вот мы с маменькой входим в ярко освещенный зал, и все присутствующие оборачиваются в нашу сторону. Уже объявлен полонез и в середине зала череда шествующих пар. Какой-то офицер тут же просит разрешения у маменьки на танец со мной. Маменька милостиво кивает головой, офицер подает мне руку, я слегка касаюсь ее пальцами и мы присоединяемся к танцующим парам. Тысячи глаз. Мне кажется, что они смотрят только на меня. Главное, быть уверенной в каждом шаге. Но мой кавалер с восторгом в голосе произносит: «Et vera incessu patuit dea». Богиню видно по походке. Я с благодарностью улыбаюсь в ответ, и в каждом движении возникает легкость. Как же я люблю танцевать! Кадриль, затем вальс. Мне совсем не дают передохнуть. Щеки раскраснелись, то ли от кружения по залу, то ли от настойчивых поклонников. Неожиданно среди присутствующих волной прокатывается восторженный шепот. На бал прибыл знаменитый поэт – желанный гость в каждом доме. Я с интересом рассматриваю низенького господина с темными вьющимися волосами, а в душе селится трепет и вместе с тем какое-то разочарование. И вдруг – не может быть! – он поворачивает голову в мою сторону. Его смеющиеся глаза застывают, а потом в них ясно отражается восхищение. Что-то шепнув прибывшему вместе с ним господину и раскланявшись окружившим дамам, поэт и его спутник направляются к нам. Почти все присутствующие провожают их взглядом, от чего мне становится все более не по себе. Наконец, все, как принято, представлены друг другу, Александр Сергеевич касается губами моей руки, затянутой в белоснежную перчатку, и тут же приглашает на мазурку. Танец длится бесконечно. Под пристальным наблюдением присутствующих, Пушкин не сводит с меня глаз. Я почти не понимаю о чем он говорит, поэтому сильно смущаюсь и краснею. Лишь бы мазурка закончилась поскорее. Но все мои ожидания напрасны. Александр Сергеевич более не отходит от меня, до самого котильона, после которого маменька, наконец, увозит меня домой.

Тонкий чад над бесчисленными тускнеющими свечами, трепет штофных занавесов, мраморные вазы, золотые кисти, барельефы, колонны, картины… Вдруг все это сворачивается в белые холодные прямоугольные стены и запах лекарств.
— Наталья Николаевна, вы можете назвать какой сейчас год?
Я не понимаю, что от меня хотят. И где я нахожусь. Такая странная комната. Голые стены, пустое окно. Люди забавно одетые, обступили мою кровать. Я лежу на жестких неудобных простынях. Может это сон?
— Назовите дату своего рождения, — вновь следует вопрос.
— Август 1812 года, — отвечаю еле слышно.
Собравшиеся переглядываются, кивают головами, шепчут что-то друг другу.
— Неужели вы ничего не помните?
Прикрываю устало глаза. Какой глупый сон.
— Позвольте, сударь, я все прекрасно помню.

Александр Сергеевич добивался моей руки почти два года. Сначала маменька отказывала, в надежде на лучшую партию. У меня была масса поклонников. Александр Сергеевич же уехал на Кавказ, в действующую армию Паскевича, которая вела боевые действия с Турцией. Через пять месяцев он вернулся, но снова был встречен моей матерью достаточно холодно. Что касается меня, то я была абсолютно равнодушна к Пушкину, впрочем, как и ко всем остальным обожателям. Единственной мечтой было вырваться из родительского дома. Александр Сергеевич был очень настойчивым, и маменька сдалась. К тому же он выгодно продал свое собрание сочинений и поправил материальные дела. Помолвка, состоявшаяся в прошлом году, долгое время была для всех сенсацией. И вот сегодня венчание. В доме суматоха и ругань. Матушка, измученная сумасшествием папеньки и семейными неурядицами, никому не дает спуску. Ужасный характер. К тому же разбила зеркало и сердится теперь еще пуще. Бедные мои сестры, бедный мой будущий муж. Все эти мысли немного отвлекают меня, потому что я от волнения чувствую такую слабость, что вот-вот готова упасть в обморок. Стою безучастно по середине комнаты и жду, пока меня нарядят в белоснежный атлас и кружева, украсят бриллиантами.
В церкви Большого Вознесения пахнет миртом. Столько людей, что кружится голова. Пушкин уже здесь. Начался обряд. Нам нужно трижды обменяться кольцами. У Александра Сергеевича дрожат руки от волнения, и он роняет обручальное кольцо. Среди присутствующих испуганный рокот. Но кольцо быстро найдено и обряд продолжается. Трижды отпили вина, показывая, что готовы делить поровну радости и горести жизни. На нас надели брачные венцы, и священник повел нас вокруг аналоя. Уже на третьем круге, Александр Сергеевич, неловко оступившись, скидывает с аналоя крест и Евангелие. По церкви проносятся вздохи и шепот, но церемония продолжается. И только когда у моего мужа гаснет свеча, он тихо произносит: «Tous les mauvais augures». Все плохие предзнаменования. «Добра не будет», — вторят ему сзади голоса…

В комнату с белыми стенами врывается высокий мужчина с короткой стрижкой. Его движения похожи на ветер, а темно-серый длинный плащ, развивается сзади, как парус.
— Привет, солнышко, — он шлепается на кровать рядом со мной, — это как же ты умудрилась?
От всего этого голова идет кругом.
— Вы кто?
Мужчина застывает, глупо моргая ресницами
— Я же говорил вам, — рядом с кроватью появляется врач.
Мужчина растерянно смотрит на него, потом на меня:
— Я знал, что люди пишущие стихи немного не в себе, но не до такой же степени.
— Ваша жена пишет стихи?
— Да пишет какую-то муть. Не в этом дело, что теперь делать? Может быть, нужны какие-то лекарства или специализированное отделение?
Какие странные люди. Собрались зачем-то в моей комнате, разговаривают о неизвестной мне женщине, пишущей стихи. Александр… Какие стихи он писал. Называл меня ангелом и своей мадонной.

Не множеством картин старинных мастеров
Украсить я всегда желал свою обитель,
Чтоб суеверно им дивился посетитель,
Внимая важному сужденью знатоков.

В простом углу моем, средь медленных трудов,
Одной картины я желал быть вечно зритель,
Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,
Пречистая и наш божественный спаситель —

Она с величием, он с разумом в очах —
Взирали, кроткие, во славе и в лучах,
Одни, без ангелов, под пальмою Сиона.

Исполнились мои желания. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,
Чистейшей прелести чистейший образец.

Из воспоминаний меня вырывает настороженный голос доктора:
— Вы имеете в виду психиатрическое отделение?
Мужчина бросает на меня косой взгляд и, глядя на часы, неуверенно произносит:
— Тогда посоветуйте, что делать.
— А что делать! Травмы заживают. Еще пару дней и можно будет выписывать. А амнезия… Специалисты уверены, что это временно. Общайтесь чаще, пусть в дом приходят ваши друзья. Ей нужна привычная среда. Тот мир, который она любит, и тогда память сама вернется.
Мужчина снова бросает беглый взгляд на часы:
— У меня совещание, мы сможем поговорить с вами вечером?
— Как вам будет удобно, — пожимает плечами доктор.
Мужчина вздыхает, поднимается и на раздувшихся парусах плаща покидает комнату.
— Кто это? – проводив его взглядом, доверительно спрашиваю у доктора.
— Муж ваш, — сочувственно хлопает меня доктор по руке.

Сначала все было чудесно. «Светлое существование», — говорил Александр своим друзьям. После придирок и жесткости маменьки, жизнь в замужестве казалась мне раем. Нам было очень интересно вдвоем – беседовать, гулять, встречаться с друзьями. Я в каждом взгляде, каждом движении, каждом произведении, просто написанном или посвященном мне, чувствовала его любовь. Правда матушка, Наталья Ивановна, никак не хотела смириться с зятем. Постоянно требовала с него деньги, клеветала и попрекала безбожием, безнравственностью, даже скупостью. Нам пришлось уехать в Царское село, а после в Петербург. Возможно, с этого все и началось. Тетушка моя, фрейлина Загряжская, перезнакомила меня со всей знатью. Я стала одной из самых модных женщин света. Меня даже прозвали Психеей. Сам император Николай предпочитал, чтоб я сидела на ужинах рядом с ним. Конечно, мне нравилось всеобщее внимание. Вскоре я уже не могла ни дня провести без выхода в свет. Александр же, напротив, остыл ко всем увеселениям, его утомляли балы, и оживлялся он только когда видел какую-нибудь красавицу. Супружество ничуть не изменило его. Однажды на балу у австрийского посла Фикельмона Александр на глазах у всех усердно ухаживал за приехавшей из Мюнхена белокурой баронессой Крюднер. Я едва дождалась окончания бала, а дома, когда он, после всего случившегося, еще посмел меня ревновать и упрекать в кокетстве, отвесила мужу полновесную пощечину.
Последней каплей в нашем отчуждении, стало жалование императором Пушкина в камер-юнкеры. Для тридцатичетырехлетнего Александра это было просто неприличным, к тому же добавляло массу хлопот и расходов. Я же могла теперь танцевать в Аничковом дворце, где собирался довольно тесный круг придворных.
Я помогала Александру, как могла, в его издательских делах, вела переговоры с авторами статей и компаньонами. Но эти проклятые деньги, деньги, деньги! Без них ничего нельзя достигнуть. Мне казалось, что только будучи известными личностями, которых любит весь свет, мы сможем хоть чего-нибудь добиться. Александр не понимал меня, упрекал в кокетстве и флирте, хотя я всегда была честна с ним и ни разу не переступила черты.

Чувствую, как где-то внутри меня натягивается туго струна, готовая вот-вот лопнуть. Стряхиваю воспоминания и решительно поднимаюсь с постели. Что же со мной все-таки происходит? И Лизы нет, чтобы привести в порядок. Подхожу к зеркалу и застываю над отражением. Ноги становятся ватными, и в груди что-то странное с сердцем. Никаких темно-русых локонов и нравившегося всем красивого лица. Из зеркала на меня испуганно смотрит женщина лет тридцати со светлыми спутанными волосами и темными кругами под запавшими глазами.
Этого просто не может быть. Безумие какое-то… Я четко осознаю свою жизнь, жизнь Натали Пушкиной, а эта женщина в зеркале мне незнакома. В каком-то беспамятстве начинаю метаться по комнате, потом безвольно упираюсь лбом в холодное стекло окна. На улице разливается серая тоска. Несколько безвкусных, словно коробки из-под пирожных, грязных зданий. Голые деревья. Под самым окном клен и чудом зацепившийся на нем желтый листик. Один-единственный. Ветер сыплет в стекло мельчайшие крупинки дождя и вдруг срывает этот лист и с силой швыряет в мое окно.
«Желтый кленовый лист осень в окошко кинет…» — проносится в моей голове. Откуда эта фраза? Не просто фраза, ведь я ее мысленно спела.
— Ну, привет, подруга, — раздается сзади.
Поворачиваюсь. Высокая женщина. Карие глаза и темные волосы с высветленными прядями. Одета в костюм, чем-то напоминающий дорожный, только ткань какая-то необычная. И волосы еще короче, чем у той, которая в зеркале. Походка уверенная. Подходит ближе, обнимает меня и окутывает смесью запахов осени и чего-то еще, незнакомого. Я не помню ее, но она чем-то неуловимо похожа сестрицу Азю и от этого легче.
— Ты не помнишь меня? – женщина словно угадывает мои мысли – Я Катя. Мы со школы дружим. Я уже знаю, что с тобой случилось, хочешь, будем вспоминать все вместе?
Хочется кинуться ей на шею и разреветься. Хоть один человек, не считающий меня сумасшедшей.

Через полчаса мы уже сидим в столовой больницы, жуем пирожки, запиваем отвратным больничным кофе и болтаем. Сколько новых слов для меня… Сначала они казались мне чужими, а потом я нашла в них забытый вкус, и они все привычней стали слетать с языка. Вспоминаем школу, институт. Вернее, вспоминает Катя, а я с изумлением слушаю ее, пытаясь найти в себе хоть какие-то отголоски услышанного. Иногда мне начинает казаться, что я вот-вот ухвачусь за ниточку, дерну ее и все встанет на свои места. Но ниточка все время ускользает, оставляя в моей душе смятение и пустоту.
— Скажи, ты действительно отчетливо помнишь жизнь Пушкиной? – осторожно спрашивает Катя.
— Да. Я помню ее как свою жизнь, как жизнь, которой жила. Иной у меня будто и не было.
— Интересно, почему именно Пушкина?
— Не знаю. Для меня все это сейчас очень сложно.
— Ты как-то рассказывала, что для тебя среди исторических личностей самыми интересными есть Леди Диана и Натали Пушкина. Но я не помню, чтобы ты увлекалась историями их жизни, что-то изучала специально.
— Ты знаешь, а меня ведь назвали в ее честь.
— Но это тоже мало что объясняет.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Если взять и поверить в переселение душ, то, может, в прошлой жизни ты была Гончаровой?
Смеюсь в ответ.
— А что! Знаешь, есть же версия, что новорожденные дети приходят в этот мир, неся в себе все знание прошлых жизней. Но каждый день, познавая ЭТУ жизнь, они все больше забывают то, что с ними было до этого. К тому моменту, когда они, наконец, научатся говорить, их память абсолютно чиста. Когда-то мы обе увлекались этой теорией. Вот, может при аварии, что-то произошло, какой-то толчок, и ты вспомнила одну из прошлых жизней.
Непонимающе пожимаю плечами:
— Тогда что мне сделать, чтоб все снова встало на свои места?
— Нужен еще один толчок, очень яркий.
— Прыгнуть вниз головой с третьего этажа?
— О, ты уже шутишь. Это хорошо. – Катя смотрит на часы. – Мне пора, я тебе на мобильный звякну, и договоримся о следующей встрече. Хорошо? Пока. Целую.
Я рассеянно киваю головой, думая о том, что это новое слово — «мобильный» — как-то странно царапнуло.

В палате меня ждет медсестра.
— Что такое мобильный? – тут же озвучиваю я не дающий покоя вопрос.
Она трижды растерянно хлопает ресницами и смущенно шепчет:
— Ой, а ваш мобильник там, с вещами и сумочкой, поцарапан немного и разрядился, но работал и звонил все время, пока зарядка не кончилась. Я сейчас принесу.
В ладонь удобно ложится серебристый, продолговатый предмет с окошком посередине. Руки помнят лучше, чем голова. Я привычно открываю вещичку, провожу пальцами по клавишам и захлопываю. Верчу в руках, потом, порывшись в сумочке, нахожу провод. Зарядка. Почему-то я уверена, что все делаю правильно. Да, Натали Пушкина с этой вещицей вряд ли была хоть когда-нибудь знакома.

Удобно устроившись, насколько это вообще возможно, на панцирной кровати, я листаю альбомы с фотографиями, принесенными моим мужем. Вернее мужем той, которая в зеркале. Нашим мужем. Запуталась совершенно. Эта женщина – я настоящая? – не такая красивая, как … как я прошлая … как Наталья Пушкина, но она, кажется такой живой. Она открыто смеется или грустит, все ее чувства видны, Натали же предпочитает держать эмоции под контролем, по крайней мере, внешне. Так воспитала ее мать. Даже слезы всегда были непозволительной роскошью.

И вдруг, снова эта фраза – «желтый осенний лист осень в окошко кинет». Только теперь не я ее промурлыкала, она звучит вне зависимости от меня. Более того, она перерастает в песню. Это же эта штучка, мобильник, — наконец доходит до меня. Открываю его и слышу такой знакомый голос:
— Натуля, что случилось? Где ты? Я места себе не нахожу!
Меня словно наизнанку выворачивает. Вернее, так было до этого, а теперь меня снова собрали на место. Просто свернули и – вжик – застегнули молнию. Тот толчок, который как падение вниз головой с третьего этажа. Та ниточка, которая вернула все на место.
— Если бы ты знал, как я рада тебя слышать!

Мы познакомились совершенно случайно.
Одинокие души стремятся быть вместе. Можно иметь сотню коллег и десяток друзей. Близких, родных, знакомых. Но должен быть кто-то – один-единственный – кто будет тебя не просто понимать, а чувствовать. Это не блажь. Это потребность каждого, кто пытается себя услышать. Без этого ты – не ты.
От чего зависит скорость привыкания друг к другу? Еще недавно муж торопился домой с работы, на выходные мы устраивали праздники, что-то обсуждали, смотрели вместе фильмы по ночам, спорили, мирились, любили друг друга. Просто жили. Жили вместе. Теперь у каждого своя жизнь и вместе нас сводят только проблемы. Да и то ненадолго.
Я даже не заметила, как в моей жизни появился этот новый человечек. Банальная инетная история. Столкнулись в ночных блужданиях по мировой паутине. Пообщались. Разошлись. Потом снова. И вдруг я начала понимать, что это единственный человек, который слушает меня, проявляя внимание. И даже мужественно пытается читать мои стихи. Потом начались звонки и разговоры по часу. Потом вопросы — а вдруг, это он, тот самый единственный? – и желание встретиться. Зачем я оправдываюсь? Даже перед собой.
У каждого свои тараканы в голове. Кто-то хочет все деньги мира, кто-то славы. Кто-то находит особый кайф в наркотиках или алкоголе, кто-то – в двенадцати ребятишках, носящихся по двухкомнатной квартире. Кому-то нужен Бог, а для кого-то Бог – это любовь. Вот и считай, как в детской считалочке – кто ты будешь такой? В чем именно ты найдешь свое счастье?
Этого не объяснить просто так. Этого не смогла объяснить и Натали Пушкина. Что нужно было ей для счастья? Похоже не часы, проведенные с вышивкой под дверью мужа, работающего в кабинете. И не пустая постель. И не постоянный вопрос, кто более виноват в том, что нет денег – она, со своими нарядами для балов или вечно играющий и проигрывающий Александр. Да и все эти балы… Может, это просто способ обратить на себя внимание…
А я? Нашла свое счастье? Боюсь его. Бегу от него. Верю и не верю. Сомневаюсь. Жду осуждения…

— Привет, рыжая, — разносится по холлу больницы колокольным звоном колоритный мужской баритон, — ну меня-то ты забыть не могла!
Улыбаюсь, чмокая подставленную щеку:
— Тебя – ни-ког-да!
Катя и ее муж Вадим пришли забрать меня из больницы. Конечно, я взрослая девочка и могла бы добраться сама, но так приятней.
— Ну что, ты сильно устала? Домой или в наше любимое?
— Конечно, в наше любимое!
Наше любимое – это кафе № 89. Именно так – без названия и под номером. Садимся за любимый столик. Заказываем «как всегда».
— Ну, рассказывай, как все было!
— В смысле? – делаю удивленные глаза.
— Расскажи про дуэль Пушкина.
— Вадик, дай угадаю – ты издеваешься?
— Ни капли. Интересно же.
— Нат, правда интересно, — добавляет Катя.

Снова воспоминания. Мои… или Натали… Я все еще чувствую их своими. Словно одну жизнь прожила, а вторую получила в назидание.
Нас с Александром считали модной парой в светском обществе. Но не любили и охотно распространяли ядовитые сплетни. Александр Сергеевич и раньше не отличался сдержанностью, теперь же, когда приходилось жить в долгах, он становился резким до крайности. Он часто бывал в разъездах и боялся, чтобы я не сделала в свете ложного шага. Он упоминал об этом в каждом письме. «И против тебя, душа моя, идут кое-какие толки… видно, что ты кого-то довела до такого отчаяния своим кокетством и жестокостью, что он завел себе гарем из театральных воспитанниц. Нехорошо, мой ангел; скромность есть лучшее украшение вашего пола».
Тем временем в высшем свете видное положение занял кавалергардский поручик барон Жорж Дантес, принятый на русскую службу и усыновленный голландским посланником бароном Геккерном. Самоуверенный красавец, живой, веселый, остроумный, везде желанный гость.
По иронии судьбы Дантес оказался моим дальним родственником и Александр пригласил его в наш дом.. Француз сразу проявил определенный интерес ко мне, но при этом не выходил за рамки приличий. Я же, по своему обыкновению, вначале не обратила на него никакого внимания, принимая его интерес за обычное уважение. Пушкин тоже считал такие ухаживания в порядке вещей. Более того, он утверждал, что Дантес ему просто противен своими нахальными манерами. Но время шло. Дантес посещал нас все чаще. Танцы, записки, прогулки. Почти год спустя, ухаживания Дантеса все-таки тронули мое сердце. Ведь я всего женщина…Я влюбилась… Но у меня и в мыслях не было предавать Александра. Я была честна и написала Жоржу: «Я люблю вас так, как никогда не любила, но не просите у меня большего, чем мое сердце, потому что все остальное мне не принадлежит, и я не могу быть счастливой иначе, чем уважая свой долг, пожалейте меня и любите меня всегда так, как вы любите сейчас, моя любовь будет вам наградой…»
Но свет жесток. 4 ноября 1836 года Александр получил три экземпляра анонимного послания, заносившего его в орден рогоносцев и, как он был убежден, намекавшего на настойчивые ухаживания за мной бароном Дантесом. «Кавалеры первой степени, командоры и кавалеры светлейшего ордена рогоносцев, собравшись в Великом Капитуле под председательством достопочтенного великого магистра ордена, его превосходительства Д. Л. Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина коадъютором великого магистра ордена рогоносцев и историографом ордена. Непременный секретарь И. Борх». Такие же «уведомления» получили князь П. Вяземский, граф М. Вильегорский и ряд других знакомых Пушкина.
Александр отказал французу от дома. Но сплетни не прекращались, и поэт вызвал Дантеса на дуэль. Тот принял вызов, но через барона Геккерна попросил отсрочку на 15 дней.
За это время выяснилось, что Дантес сделал предложение Катеньке, моей сестре. Она давно была влюблена в него. И даже устраивала иногда нам встречи, только для того, чтоб увидеть Жоржа. Пушкин взял свой вызов назад. В январе 1837 года состоялась свадьба. Я говорила Катеньке, что нельзя так… Но она и слушать не хотела, была на седьмом небе от счастья, что выходит за человека, который не любит ее. Лишь бы быть вместе… Зато друзья Александра успокоились, посчитав инцидент исчерпанным.
Но мы продолжали видеться. Теперь уже как родственники. Дантес ухаживал все настойчивей, писал отчаянные письма. Я же, наоборот, почувствовала к нему прохладу, посчитав некоторые его поступки недостойными. К тому же, как я могла помешать счастью моей сестры. Мне пришлось решиться на тайную встречу. Целью было – еще раз объяснить невозможность нашего сближения. Свидание произошло на квартире моей лучшей подруги Идалии Полетики. Я думала, что это спасет меня от ненужных пересудов. Но, как только мы остались одни в комнате, Дантес вынул пистолет и грозил застрелиться, если я не отдам ему себя. Спасла ситуацию дочь Идалии, она не знала, про нас и вошла в комнату. Ужасная сцена. Безумный день… Я тут же ушла из дома Полетики и со всей честностью рассказала мужу о случившемся. Теперь уже дуэли нельзя было избежать.
Все произошло на Черной речке 27 января 1837 года. Несмотря на ясную погоду, дул довольно сильный ветер. Морозу было градусов пятнадцать. Противников поставили, подали им пистолеты, и по сигналу они начали сходиться. Пушкин первый подошел к барьеру и, остановясь, начал наводить пистолет. Но в это время Дантес, не дойдя до барьера одного шага, выстрелил. Пушкин упал. Секунданты бросились к нему, и, когда Дантес намеревался сделать то же, Пушкин удержал его словами:
— Подождите, у меня еще достаточно сил, чтобы сделать свой выстрел.
Дантес остановился у барьера и ждал, прикрыв грудь правой рукой. Приподнявшись несколько и опершись на левую руку, Пушкин выстрелил. Теперь упал Дантес. Но пуля, контузив ему грудь, всего лишь попала в руку. Пушкин же был ранен в правую сторону живота.
Поэта отвезли домой. Александр Сергеевич благословил детей, просил не мстить за него, простился с друзьями и книгами. На смертном одре, через несколько часов после дуэли, он сказал обо мне доктору Спасскому:
— Она бедная безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском.
А я… Мои чувства даже не передать. Мне хотелось уйти вместе с ним. Не жить, не существовать… Я бы отдала свою жизнь за его. Как жаль, что Бог не вступает в такие сделки…

Что это было на самом деле, я до сих пор не знаю. Кратковременное помутнение рассудка? Фантомная боль воспоминаний прошлой жизни? Или просто моя душа вот таким чудным способом пыталась найти для себя ответ…
Сейчас мне кажется, что посмотрела исторический фильм, ярко поставленный каким-нибудь знаменитым режиссером. Может написать книгу о жизни Натали? Но кто знает, может все, что мне привиделось – чистой воды бред!
Иду по уже заснеженной скользкой улице, ловлю губами одинокие снежинки и думаю, думаю, думаю…
Что посоветовала бы мне Наталья Николаевна Гончарова? Впрочем, я и так знаю.
Знакомый рингтон мобильного телефона. Ты, как всегда, звонишь не вовремя. А может, наоборот, как раз вовремя? Достаю замерзшей рукой из сумочки мобильник.
— Привет! – голос врывается с диким визгом тормозов. Ноги предательски поскальзываются. Шлепаюсь больно на мостовую и телефончик, как в замедленной съемке, красиво летит под колеса отчаянно тормозящего джипа. Машина останавливается в полуметре от меня, раздавив шипованной резиной твой голос.
Вот и весь ответ.
Из пункта А в пункт Б вышел поезд. Ему навстречу… Жертвы и разрушения незначительны…