Отречение

Джемма Отречение

— А вот здесь и здесь Вам надо поставить свою подпись.…А здесь своей рукой напишите «СОГЛАСНА НА МАНИПУЛЯЦИИ», ну значит на «выскабливание», и – тоже подпись…
Ручка задрожала у Дёди в руке. Она быстро взглянула в окно и опустила голову. Одна горячая и тяжёлая слеза скатилась по лицу и обожгла руку. Сначала Дёдя медленно вывела «СО», в это время в голове у неё пронеслась туча мыслей, а самая громкая, которая летела из самого сердца, кричала: «Как ты можешь писать «согласна»? Ведь ты несогласна! Несогласна!». Но ведь я несогласна, — недоумённо сказала она себе и быстрее написала «ГЛАС», а потом ещё быстрее «НА». Рука остановилась на миллионные доли секунды, и откуда-то из самых пяток выпорхнула суетливая мысолька: «Погоди-погоди! Ещё не поздно остановиться. Ведь ты не хочешь!», а на бумаге уже торопливо появлялись страшные буквы Н А М А Н И П У Л Я Ц И И. «А вот вам моя подпись.» — проговорила она про себя, выводя подпись; и спрятала руки в карманы халата. Слёзы опять начали жечь глаза. «Только не плакать!» – приказала она себе, и пошла вслед за акушеркой, сдавать кровь из вены.
— Поработайте кулачком. – Вежливо попросила акушерка. Дёдя изо всей силы заработала «кулачком». Он бедненький, невинный, пока, наверное, и не чувствует опасности, — думала она, сжимая и разжимая кулак, – только какую-то тревогу от того, что та обитель, в которой он живёт сейчас, и где ему так тепло и уютно плескаться, пребывает в волнении, расстройстве, противоречиях, и ещё так много разных оттенков чувствований, которых он пока никак не может различить, потому что ещё маленький…
Потом Дёдю повели наверх, в белокафельную операционную.
— Можно я ещё раз быстренько в туалет сбегаю? – спросила она у врача.
— Конечно, бегите скорее, вон там туалет, – ответила ей за врача молоденькая хорошенькая акушерка, кивнув головой в сторону коридора.
— «Туалетная болезнь» у неё началась – сказала Тётя-врач притворно-ворчливым, но очень добрым голосом – Э-эх!
— А у них у всех так. – Поддакнула акушерка.
— Ну давай, снимай халатик, трусики, поднимай сорочку и ложись на стол, – ласково сказала Тётя-врач, когда Дёдя вернулась из туалета,
— Ой! Я забыла свою пелёнку! – в панике закричала Дёдя. – Я ведь брала её с собой!
— От страха что ли? – в голосе акушерки слышались нотки сочувствия, — не волнуйся, найдём мы тебе пелёнку. Вот, ложись.
— Зубы лечила когда-нибудь? – спросила Тётя-врач – вот здесь почти то же самое.
Успокаивает, зубы заговаривает, и вправду, как зубной врач какой-нибудь. Если бы это было «почти то же самое»! – с тоской подумала Дёдя. Господи! – пронеслось в голове, и тут же возмущённо: «Да как ты можешь, как тебе не стыдно обращаться к Господу Богу в такую минуту!». Так хотелось помолиться…А кому?
Начали…Сделали укол. От него всё тело занемело, сознание начало периодически отключаться и работало урывками, в ушах появился какой-то жуткий металлический звон, больше напоминающий лязг.
— Кажется, я сейчас потеряю сознание, – испуганно зашептала Дёдя.
— Не волнуйся, всё так и должно быть, только не закрывай глаза и дыши глубоко, – посоветовала акушерка, наблюдая за Дёдей, внимательно глядя на неё прозрачными голубыми глазами. Дёде казалось, что это два больших круглых неба или две спиральные галактики, в которые она сейчас, ещё немного, — и улетит. Но она не улетала, а только чувствовала, как на неё надвигается что-то неотвратимое, неуловимое, что-то такое, что она, в принципе, в состоянии остановить, но в то же время, не может этого сделать.
Дёдя глубоко задышала и вдруг вспомнила, что точно также она дышала, когда рожала сына, и горькие слёзы снова полезли из глаз. «Не плачь, сука! – крикнула она себе мысленно – им не до твоих сантиментов и не до твоего чувства вины и раскаяния. Сама к ним пришла, — они тебя не звали!»
— У Вас сегодня очень трудный день – заметила акушерка врачу – столько мероприятий и работа ещё…
— Вот именно. Я ведь и ей-то говорила, может быть, перенесём на завтра, – сказала Тётя-врач, махнув рукой в перчатке в сторону Дёди, — а она вот заартачилась – сегодня, сегодня… — Тётя-врач говорила очень спокойно, сосредоточенно, без тени досады или недовольства.
— Ещё один день я бы не вынесла, – тихо сказала Дёдя, и про себя спросила: «Чего? Мысли о том, что ему будет подарен ещё один день до того, как ты его убьёшь? Хорошо, ты убьёшь его сегодня, а что ты будешь делать после этого?».
— А почему? – прервала мысленное самобичевание Дёди акушерка, – токсикоз был сильный, что ли?
— Да нет, меня, конечно, поташнивает, но дело вовсе не в этом… – ответила Дёдя, тщетно пытаясь проглотить ком в горле.
— А…понятно-понятно, – закивала головой акушерка. И хотя вопрос её был вызван вовсе не праздным любопытством, а желанием отвлечь пациентку от главной темы и помочь ей, но похоже, она поняла, что не стоит все же развивать тему и вдаваться в какие бы то ни было расспросы.
Вдруг Дёде показалось, что она взмыла над самой собой и откуда-то сверху увидела, как её тело разрывается, разбивается на куски, ей казалось, что она мотает головой, вырывается из своих же оболочек, кричит, молит о пощаде, но не от боли, которая врезалась в её живот, а от того, что сердце кричит-кричит-кричит…Безумная! Убийца! Что ты здесь делаешь! Ведь ты не хочешь, не хочешь этого!!! Остановись! Опомнись! Не простишь ведь себя!
И каким-то другим взглядом, каким-то другим своим кусочком взглянув на себя, Дёдя увидела, что она не вырывается, а лежит, сжав в одной руке сорочку, а другой, – схватившись за край стола смертельной хваткой, скрипит зубами, чтобы не расплакаться.
Только на одну секундочку в голове её промелькнуло: «Если бы Ты только знал, что я здесь терплю! Если бы Ты только знал, как я этого не хочу! Может быть, ты бы остановил меня…». Никто не виноват тебе, голубушка, только ты сама! Не хочешь, вставай, уходи! Страшно? Вот какое доверие оказываешь ты Господу Богу твоему, твоей Вселенной, которая несёт тебя на руках. Вот как ты слышишь голос сердца своего, вот как ты слушаешь его. Может быть, Бог простит меня как-нибудь всё-таки, потому что я себя не прощу…Кто-то же должен меня простить…когда-нибудь…Молчи, молчи, голос сердца, тебя так страшно слушать!
А тело всё разрывалось и разрывалось на части, а Дёде казалось уже, что она слышит испуганный вопль человечка, которого пытаются настигнуть железные когти небытия.
— Ну вот же, мне только что удалось ухватить его, что же это такое? – расстроено проговорила врач.
— Прячется, наверное, от страха. Прячется, прячется, – услышала Она сквозь непрекращающийся металлический грохот в ушах приглушённый голос акушерки, которая старалась говорить, чтобы её не было слышно.
Замутнённое сознание Дёди сделало попытку зафиксировать и осмыслить услышанные слова:
— Что вы там говорите? – спросила она дрожащим, срывающимся голосом и приподняла голову, чтобы увидеть их, — тех, кому она поручила свою судьбу и на кого возложила эту страшную миссию. Сердце громко застучало в ушах.
— Ничего-ничего, это мы сами, между собой, — ответила Тётя-врач, строго взглянув на акушерку.
— Ничего-ничего, не волнуйся, это не тебе, — участливо проговорила акушерка, погладив её по голове и по руке.
Господи, он боится, мой маленький, он сейчас будет спасаться, прятаться в панике, в ужасе, совершенно не понимая того, почему его хотят отсюда извлечь, изъять, вырвать с кровью, с корнями. Ведь он так хочет ЖИТЬ! Да, он, конечно, ещё очень и очень маленький. Да, его почти нет, он ещё не похож на человека. Но он уже ЖИВЁТ! Да, он пока ещё внутри, но у него уже бьётся сердце! У него ещё нет ручек и ножек, но у него уже есть страх перед смертью и инстинкт самосохранения!!! И он делает попытки спастись, сохранить свою маленькую жизнь, которая кому-то кажется ненужной. Ведь любая, даже самая ничтожная Божья тварь хочет жить, даже самая маленькая, никчёмная букашка…а это же ЧЕЛОВЕЧЕК! И ни какой-нибудь, а МОЙ, мой существёныш. Моя кровь его питала, стук моего сердца уже казался ему сладкой колыбельной…Почему же, почему так несправедливо и жестоко его хотят отсюда выгнать?
— Ну вот, – снова услышала она расстроенный голос врача, – аппарат сломался.
— Как сломался? – заволновалась акушерка. – Не может быть! Только что же работал. Он был исправен, его проверили совсем недавно.
— Да нет же, вот, включаю, — не работает. — сказала Тётя-врач раздосадовано. Ей было не по себе; пациентка плакала, операцию эту Тётя-врач сама не любила делать, и хотела поскорее покончить с ней, а тут сломался аппарат. Словно это было знаком того, что Богу это неугодно. Но что она могла теперь поделать, как ещё она могла повлиять на решение своей пациентки? Ведь самым первым делом Тётя-врач предложила Дёде сохранить ребёнка, даже пообещала свою помощь в его сохранении и появлении его на свет. Но решение было принято, и она не имела права помешать этому.
А Дёдя в это время, лежала, как препарируемая лягушка кверху брюхом, продолжая сжимать в руке сорочку; и чувствовала, что её мозги разбухают до неимоверных размеров и вот-вот разорвут голову. Потому что любые мысли, приходившие ей сейчас в голову, она гнала, гнала изо всей силы прочь. Сами собой у неё вырывались мольбы, за которые она мысленно стегала себя, била по рту. Она вскрикивала про себя, сквозь туман в голове, сквозь боль и голос взбесновавшегося сердца: «Господи, помоги мне!» — и тут же в воображении, которое работало со скоростью света, сжигала себя на костре инквизиции своей же совести: «Как ты посмела призвать на помощь Господа во время совершения убийства!». Ей казалось, что она видит своего ребенка, карабкающегося, пытающегося избежать смертельной опасности, и снова сквозь всё это безумие проносилась мольба: «Маленький мой, прости!». «Нет! Нет! Не прощай меня, мой маленький! Не смей меня прощать!». Совесть: «Неужели ты просишь младенца поддаться смерти, потому что ты так решила?!». Что делать? Что делать? О чём же думать? Как заставить себя ни о чём не думать? Как прогнать от себя эти ужасные, навязчивые, летящие с неимоверной скоростью и неумолимой настойчивостью мысли и образы, облепляющие её со всех сторон…
Снова чудовищная боль, дикая, противная. Бывает боль, которая приносит облегчение, — эта боль приносила только горе и опустошение. Пусть тебе будет ещё больнее!!! Может быть, физическая боль облегчит душевные муки, хотя и это сомнительное облегчение.
— Вот, наконец, заработало, – врач облегчённо вздохнула.
«Всё! Всё! Сейчас он умрёт!» – в панике пронеслось в голове.
Дёдя чувствовала, чувствовала, она знала, что его уже вырывают, отрывают вместе с её плотью, она чувствовала, как на ноги капают капли крови. Его выцарапывали из Неё! И Она пошла на это!!! Своего!… «…Это ведь мой, и твой…» – вспомнила она свои слова, сказанные накануне. И он хотел жить. Но я его вырываю и выбрасываю…Он был такой доверчивый…пришёл, надеялся, что его ждут. Прикрепился в матке, справа, — так сказала врач при ультразвуковом обследовании: «прикрепление – сказала она серьёзно, взглянув на монитор, — справа. Весна!» — добавила она при этом торжественно… Он был, и сердечко его стучало, а теперь по её ногам стекала кровь…их общая кровь. «Никогда» – страшное слово…Его больше никогда не будет. Никогда. Такого. Такого, каким он должен был быть, каким он начинал быть, каким он хотел быть…ЕГО больше никогда не будет. Непоправимо. Каждым своим кровеносным сосудиком Он врастал в тебя, потому что хотел жить. Он доверился тебе, пришёл к тебе и просил тебя о жизни…Тебе его очень жаль, да, Дёдя? Ты не хотела его убивать, да, Дёдя? Ты хотела его оставить и любить? Ты уже любила его, да, Дёдя?.. А вот, встаёшь со стола, не понимая, как это можно делать при такой боли…А вот, пошатываясь, идёшь к выходу…Украдкой пытаешься взглянуть в тазик, стоящий под операционным столом, и в то же время боишься увидеть, что там. Всё. Ты – пуста. Больше он не живёт в тебе. ОН БОЛЬШЕ НЕ ЖИВЁТ НИГДЕ.
— Ну, малышка моя, не плачь! – услышала она нежный и тёплый голос Тёти-врача – ты ещё молодая, всё у тебя ещё впереди! Ещё родишь, какие твои годы? Перестань, малышка моя, – попросила Тётя- врач. Дёде снова стало стыдно. Она закивала головой, потому что говорить ничего не могла. Только тщетно пыталась проглотить ком в горле.
— Эх, девчонки! – горестно вздохнула Тётя-врач, — чего только я с вами не делаю… — и покачала головой.
А на улице и вправду весна…Апрель…Капель…В лужах играют солнечные зайчики…Но Он их никогда не увидит. А может быть, Бог милосердный и милостивая Вселенная уже взяли Его, моего маленького, к себе и быстренько избавили его от боли и страха? – с надеждой подумала Дёдя, медленно бредя по улице. «Сорвала я веточку-у…» – пропела Дёдя про себя. «Выскоблила де-еточку-у…до самого до-онышка…не увидит со-олнышка…» – каждая строчка песни рождалась, как скорбный вздох. Невыносимо пекло в груди от горя. Ад бывает и на земле, при жизни, – подумала Дёдя. Смогу ли я перенести это? Говорить об этом и думать было страшно, но боль была такая невыносимая и такая огромная, что не умещалась в ней. Молчать ещё страшнее. «Не открыла ему две-ерь…он куда летит тепе-ерь…» – горькие строчки текли из глаз, стекали по горлу, жгли и жгли грудь… А вот и всё.
Дёдя пришла домой и записала новорождённую скорбную песенку без единого знака препинания, только многоточие в конце. Дёдя не знала, где поставить знаки препинания. Они все застряли у неё в горле.

Сорвала я веточку
Выскоблила деточку
До самого донышка
Не увидит солнышка
Не открыла ему дверь
Он куда летит теперь
Мною брошенный во тьму
Холодно теперь ему
Страшно в бездну одному
Он не скажет никому
Отпустила птиченьку
Потушила свеченьку
Не увижу личико
Не увижу деточку
Не услышу его смех

Не прощу себе я…

. Апрель 2005