Минувшее меня объемлет живо…
Освежеватель истории А.С. Пушкин
*** Ї
Кристоф Виллибальд Глюк, известный реформатор оперы, почитай каждый вечер превращавший ее в музыкальную трагедию, настолько упивался успехом и бордовым, что окружающие пребывали в постоянной ожидации — композитор вот-вот мог сочинить себе беду.
Однажды в Париже вот-вот и случилось.
Проходя анданте мимо табачной лавочки, Кристоф пошатнулся и разбил в окне стекло. Выскочивший обкурившийся лавочник из новых французских, покрутив одним пальцем у виска, грозно исполнил басовую ораторию с полоумным требованием полуфранка.
Пошарив неверными пальцами в жилетном кармане, Глюк подал экю.
Торгаш начал объяснять австрийскому проходимцу, что это целых два франка, махая перед ним уже двумя пальцами.
Тогда Кристоф Виллибальд, до которого, наконец, дошло, что это не просто двоится в глазах, а в смысле — надо разменять, размахнулся и со словами:
— Гут, сдачи не надо! — стал крушить оставшиеся стекла.
Сбежавшиеся оченевидцы услыхали, что у действующих лиц никакого аккорда не выходит, а лишь терции, и заломили руки обоим. Ну, лавочник, успевший прикарманить экю, сначала держал музыкальную паузу в отключке и помалкивал.
А Христофор Виллибалдыч, напротив, еще долго творчески первым голосом, будто Орфей Ифигении, кричал и дирижировал:
— Ich bin Gluck! Ich bin eben so klug! Их бин Глюк! Их бин ебен зо клюг!
Ну, тут и пострадавший предъявил ультиматом:
— А пусть его, — говорит, — уважаемые мадам и месье, канает он со своими глюками, Herr von Durmann! Вон к ebene Frau — к такой матери!
Так и вот, во-от когда еще, из поры восемнадцатого века заветно пошли и стали внимательно звучать в музыкальной среде эти выражения: «Их бьют глюки! Наклюкались лабухи!» — приправленные и другой, и прочей, умной и не очень чтобы, лабудой и терминами.
Не говоря уже о каламбуре:
Если впадая в глюковный дурман,
Снимешь д у р ф р а у, ты утром д у р м а н!
***
К тому времени другой глюковский земляк Франц Йозеф Гайдн основал венскую классическую школу, в которой заложил не только классы, но и последнюю дирижерскую палочку. Пришлось вояжировать в Лондон.
Здесь Гайдн настолько экспрессивно наметил новый тип драматургической конфликтности в одной из своих симфоний — то ли «Траурной», то ли «Прощальной», что однажды в натуре чуть не порешил несколько десятков зрителей, которые живыми остались только по воле Господа.
А воля оказалась такова, что любопытные лондонцы покинули дорого закупленные места в центре филармонии, чтобы вблизи рассмотреть виртуозно повернувшегося задом великого композитора и дирижера.
Инструментовка и состав оркестра были доведены Францем Йосифычем до такого классического количества, что огробная люстра внезапно ахнула с потолка: «Ахблямбзть!» И страшным фортиссимо со «шмальцем» тысячи осколков попыталась заглушить гениальную музыку.
Не тут-то было! Зрители живехонькие вернулись по местам, на ощупь разыскивая свои и не свои вещички, а знаменитый Йожик в тумане окончательно хорошо исполнил довольно совершенную и блестящую симфонию.
И только после финала глубоко взволновался уже не аккомпанированным, а натурально полусухим речитативом:
— Все-таки музыка моя, господа, — сказал оркестрантам, — чего-нибудь да стоит, если спасла не меньше трех десятков людей, ее полюбивших!
***
Но вернемся в Париж, где в театре «Варьете», напротив, зрителями был освистан заслуживающий того водевиль Делапорта «Дочь Грегуара».
Когда, насмехаясь над злополучным автором, его спросили:
— Что это сегодня так свистят? — тот «нашелся» ответить:
— Очень простая вещь! Главное действующее лицо горбатый, а в публике собралось несколько горбатых, вот они и свистят!
Как бы он утешился, увидев не порицающих, а свистом одобряющих (!), буквально неистовствующих вспышками зажигалок в режиме нон-стоп нынешних тинэйджеров, которые приветствуют «чесы» шаблондинных «рашен спайс-гёрлз» в составе «миражей», «фристайлов», «ласковых маев», «блестящих», «стрелок» (7-Б класса!) и других групп… инвалидности на голову!
Уродов, далеко не увечных, но с искаженным представлением о музицировании, которых после «окэйной» прививки фанерной истерии, как горбатых, теперь только могила исправит…
…Господи, прости им, что не понимают, что слушают, и слушают, что не понимают! Подумать только, что Бог, который все слышит, обязан слушать и это! Господи, спаси их души! Ибо у нас, безутешных, попросту не вырастут новые поколения музыкантов…
***
В западноевропейской музыкальной культуре испокон веков творческое столпотворение стояло. Потому один другого и подсиживали, и жизнь отравляли.
Тут только один клинический случай с Моцартом и Сальери чего стоит. Но лучше, чем его осветил в свое время «наше все» Александр Сергеевич Пушкин, никому из нас не светит.
Поэтому — рецепт: «Молчи!
О гениальности — ни слова!
И о злодействе не мычи
С присвистом, как мычит корова,
Суть пережевывая снова!..»
А другие музыканты все, бывало, переживали, что ни дерева не родили, ни дома не вырастили, ни сына не посадили. Третьи плагиатничали. Правда, оправдываясь:
— Я реставратор: жизнь вторую
Чужим творениям дарую!
Четвертые и вовсе зубоскально над первыми, вторыми и третьими насмехались.
Один начинающий сочинитель, нисколько не стесняясь, даже самому представителю новой венской оперетты, венгерскому композитору Ференцу Легару признался:
— Лучше всего мне работается ночью. Музыка будто сама рождается в моей голове.
Тому ничего не оставалось, как на века констатировать:
— Тут нет ничего удивительного, — говорит, — ведь большинство краж совершается ночью!
Даже почти другу и соотечественнику Кальману, который всюду кочевал со своей «Сильвой» и попутно ее через цыганский фольклор демократизировал, Ференц вынужден был хотя бы и в прихожей при расставании, но попенять:
— Дорогой Имре, — говорит по возможности весело, — ты можешь брать из моих оперетт любые мелодии, но мое единственное пальто, сделай милость, оставь мне!
Впрочем, так то, внешне, он был будто хороший. Даже уроки музыки своей квартирной австриячке давал. Но, возьми ты такого преподавателя за понюх табаку — а он внутри преповзятель и того не стоит! — признавался друзьям, во-первых, — что за бесплатные обеды.
Во-вторых, на вопрос:
— И что, она обнаруживает дарование? — опять же, заливаясь смехом, ведермутом и анамнедали, отвечал:
— Безусловно! Особенно ей удаются пирожки!
***
И это, согласитесь, ничуть не хуже усмешки, с которой много раньше отец четырех гениальных детей Иоганн Себастьян Бах из Тюрингии к разным своим ученикам относился.
Они восхищаются его улетным обыгрыванием виртуозных прелюдий на органе, а маэстро их прямо по живому — бах! — с хохотом прерывает:
— В этом нет ничего удивительного: надо только своевременно нажимать соответствующие клавиши, а все остальное проделает орган!
Как это созвучно утверждению хохмачей-смежников, что:
Произведения писателя, пиита,
Литература вся — лишь буквы алфавита!
Наивный Себастьяныч, если бы он знал бессовестные возможности компьютерной фанеры «плюс» в озвучивании музыки «для ног» с 25-кратным повторением одного слова, эти «белые розы, оставленные умирать на холодном окне» под клавишное «цугиканье», то поостерегся бы в свое примитивное аллегро отпадать!
***
Один из самых остроумных людей всех времен Джордж Бернард Шоу писал и критические статьи о музыке, в которых, тем не менее, тоже насмехался над собой и этим занятием.
В чем убеждают такие иронизмы Шоу:
— Ухо критика — гораздо более чувствительный орган, чем гортань певца.
— Музыкальные критики — сторожевые псы музыки.
— Я видел лишь одного скрипача, действительно похожего на скрипача, — Альберта Эйнштейна!
Однажды он пришел в оперу, но опоздал к началу постановки. Его попросили пройти в ложу и сесть тихо на свое место. Шоу спросил:
— А что, зрители уже спят?
Как-то Шоу был приглашен в один богатый дом. Не успел он войти в гостиную, как дочь хозяина села за рояль и принялась играть какую-то салонную пьеску.
— Вы, кажется, любите музыку? — спросил его хозяин дома.
— Конечно, но пусть это не мешает вашей дочери музицировать!
Его экономка вспоминала о последних днях жизни Шоу:
«Одна из ирландских радиостанций прервала программу, чтобы спросить, какое произведение он хотел бы услышать. Они знали о его любви ко всякой музыке и, наверно, ожидали, что он выберет что-нибудь классическое, а он удивил всех и выбрал ирландскую мелодию «Помирает старая корова»…
***
Понятно, что не все, конечно, отрывались по поводу и без него, не все веселились.
Один из создателей французской лирической оперы Шарль, прямо скажем, с дерьмовой фамилией Гуно всю жизнь тянул доходную. В том смысле, что доходы хотя бы от самой популярной оперы «Фауст», не говоря уже о «Ромео и Джульетте», растягивали все, кому не лень, только автору мало чего обламывалось. Или ничего.
Интеллигентская мораль —
Всего кровать, стул и рояль!
Приходилось выкручиваться. Хотя, может быть, и шутя. Спрашивают перед премьерой:
— Сколько лет Фаусту?
— Нормальный человеческий возраст, — говорит, — шестьдесят лет.
А самому Гуно тогда было сорок. Спустя двадцать лет нелегкой жизни задают тот же досужий вопрос.
— Нормальный человеческий возраст: примерно, восемьдесят лет, — отвечает.
Однажды владелец музыкального издательства, жирующий за счет огромных тиражей клавиров «Фауста», пригласил Шарля покататься в санях по Булонскому лесу.
Весь в заботах, почти всегда отдыххающий композитор притащился в древнем подбитом рыбьим мехом пальтеце. Издаватель, напротив, стоял у своей загородной виллы в новой и натурально элегантной шубе.
— Поздравляю, — оставалось сказать Гуно с естьествено пахнущей усмешкой, — подарок от «Фауста», не так ли?
***
Еще труднее приходилось рядовым музыкантам и певцам. Финансы пели романсы, но голь на выдумку хитра. Один такой бедолага Поль Теньер, остановившийся в парижской гостинице, заказал двум сапожникам по паре сапог и приказал им принести заказы — одному в 9, другому в 10 часов.
Без сапоже
Жить не гоже:
Можно ноже
Обмороже!
Когда пришел первый маэстро ортопедии, Теньер обулся и стал слушать скрип сапог. По выслушивании, не отдавая денег, раскричался:
— Сапоги твои в разной тональности звучат, каналья! Левый я приму, а правый неси, любезный, обратно. Да, да, настрой, как надо, и ввечеру доставь!
После того явился второй сапожник. У него после прослушивания хитрец одобрил правый сапог, а левый велел подстроить с тем, чтобы тоже принести вечером.
— Деньги после того, — заверил он, — когда принесешь другой!
Так у Теньера оказалась добрая пара даровых новых сапог, с которой он и поспешил слинять из гостиницы, конечно, задолго до темноты!
Впрочем, его тоже не раз обманывали и даже грабили на улице.
— Почему же ты, голова, не берешь с собой пистолетов? — спросил его антрепренер.
— Покорно вас благодарю, месье. Мало еще меня обдирали, как липку, так вы хотите, чтобы у меня и пистолеты отобрали?!
***
На самом деле, музыканты во все времена, хоть не кричали: «Композиторы всех стран, соединяйтесь!» — но вкалывали, как пролетарии.
Якоб Людвиг Феликс Мендельсон-Бартольди, прожив только тридцать восемь лет, столько натворил симфоний, концертов, ораторий, песен без слов, что основал первую немецкую консерваторию.
И пока она не превратилась в «консерважорию», Мендельсон с полным правом мог преподать молодым основы труда на благо великих муз Талии, Мельпомены, Терпсихоры и Полигимнии.
Один и швец, и жнец, и на дуде игрец, добившись уединенции у метра, принес ему свою симфонию. Бегло пролистав ноты, Мендельсон удивился:
— Позвольте, но здесь же не хватает концовки.
— Это ничего! Посудите сами, кто сегодня слушает симфонии до конца?!
— Гм, занятно… — и задумался:
«Написать такое, выходит, не трудно; трудность в том, что отвечать ее автору!»
— Это ваша первая симфония, не так ли?
— Да.
— В таком случае сотворите еще одиннадцать. Когда я сочинил двенадцатую, только тогда осмелился написать партитуру «Первой симфонии»!
…Немудрено, что многие из европейских гениев вскоре намылились в пустонаселенную Россию. Где, оказалось, понимали — натощак и песня не поется, а не то что арии из опер — и интерес к много играющим, но мало пьющим виностранцам был не меньшим, чем жалованье.
***
Светлейший князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический далеко уже ускакал по дорогам времени от памятного дня коронования на царство великой княгини Екатерины Алексеевны. Она подъехала тогда к лейб-гвардейскому полку и под барабанный бой обнажила уже шпагу, но в великом смятении заметила, что на эфесе ее нет темляка.
Ах, Гриша, Григорий, свет-Потемкин, в каких потемках обретался бы, когда бы не другого кого, а одного тебя, как небесные трубы вдохновили: и выскочил вперед молодецкий вахмистр, сорвал со своего палаша ленту с кистью и протянул императрице…
Нынче он на весь свет солировал:
— Я из ссор! Росс и я! Россия!
Хотя к державе уже тогда были применимы характеристики конца XX века:
Китайско-финская граница?..
Россия держится царицей,
Упрямо брезгуя трудиться
И просто что-нибудь уметь.
Увы, не удержала трона.
Она, как мировое лоно —
И кто попало лез и м е т ь!
И у ее правителей практически не было желаний, от которых бы они отказывались. Поэтому, когда Потемкину доложили, что какой-то граф Морелли из Флоренции превосходно услаждает самый изысканный слух, играя на скрипке, тот немедленно приказал его доставить.
Один из кавалерийских адъютантов был срочно заслан в Италию, чтобы взять «языка», явился к графу Морелли и объявил ему приказ светлейшего. Блаогородный исполнитель виртуозно взбесился и послал и курьера, и его пославшего — и не так, чтобы к здешней, тосканской маме миа, а к всемирно более популярной матери.
Таким образом, посланный засланец, не исполнив приказа, мог не сносить головы. В отчаянии он побрел в местное содружество музыкантов Camerata fiorentina, где окучил такого же, как сам, авантюриста, но сносно скрипевшего смычком по струнам, и легко уболтал назваться графом Морелли и ехать на заработки.
И что вы думаете? Никаких идентификационных карточек и регистраций тогда не было, и мнимый граф после нескольких удовольственных музыфикаций у Потемкина и во дворце был даже принят в службу, на которой — ну, отпад! — дослужился до настоящего полковника!
***
Однако многие просвещенные россияне понимали не только музыку, но и что запад западает на правило: «На тебе, Боже, что нам не гоже!»
Граф Ф. В. Ростопчин неосмотрительно попал в один из парижских театров во время дебюта никудышного певца. Что называется, как каламбурили:
Опершись об оперетку,
Слушал в кресле оперетку.
Публика шикала, а Ростопчин стал аплодировать.
— Что это, граф, за реагаж такой удивительный? Зачем вы рукоплещете?
— Боюсь, — отвечал Ростопчин, — что как сгонят его со сцены, он просто престо отправится к нам в Россию учителем!
***
В каждой шутке доля шутки. А то две-три. Сегодня анекдоты, а ведь, в самом деле, было.
Один такой приехал в Санкт-Петербург, вышивает по Невскому, всему удивляется. Видит, стоит лицом к афишной тумбе нестойкий человек с альтовым футляром подмышкой.
— Маэстро, как пройти в консерваторию?
— Да ладно тебе выигрываться, мочись здесь!
И еще давал советы, Увиваясь позади:
— Господин, не льсти себе ты,
Ближе, ближе подходи!
Зырь не в стороны, — под ноги!
Стоя прячь, — не по дороге!..
— А туалеты у вас где?.. Только в консерваториях?.. Кстати, камрад, мы можем пойти — вот же на афише — мажор, концерт Моцарта…
— Ошибаешься, любезный, здесь ясно написано, что концерт не для нас, — для флейты с оркестром!
Другие, освоившись, задирали нос. Так французская знаменитость Рашель потребовала, чтобы на ее спектаклях в ложи не пускали более четырех персон.
Об этом узнал император Николай Павлович и, когда удостоил Рашель беседой, и она заахала, что не видит государя на своих представлениях, сказал ей:
— У меня тоже ведь большая семья. Я рискую оказаться пятым в нашей ложе!..
И князь Ю. П. Голицын, страстный театрал, тоже вынужден был осадить иноземного дилетанта, мямлившего, что, дескать, музыка русской оперы хороша, надо бы поставить… но только в ней медные инструменты…
— Много вы понимаете в медных инструментах! Вы, вероятно, из медных-то инструментов только один самовар и знаете, да и тот, пожалуй, не сумеете поставить!
***
Стать явлением музыкальной жизни российской столицы смог лишь один гастролер. Это был самый талантливый представитель семьи австрийских Штраусов — Иоганн-сын.
В течение одиннадцати сезонов «король вальсов» дирижировал оркестром в Павловском вокзале Царскосельской железной дороги, сочиняя все новые веселые произведения.
Однако остроумцами вне музыки не были ни его отец Иоганн, ни он, ни его два брата, композиторы средних способностей Эдуард и Йозеф…
Противоположностью легкомысленному Иоганну Штраусу стал немецкий композитор классической музыки Рихард Штраус. Его отец, первый валторнист мюнхенского придворного оркестра, глубоко презирал бывшего тогда в моде Вагнера.
Любопытно, что, тем не менее, сам Рихард считал великого тезку «вершиной, выше которой не подняться никому. Впрочем, — добавлял он с широкой баварской улыбкой, — эту гору я обошел».
Музыка Рихарда Штрауса — карнавал симфонических находок, она «для гурманов» от искусства. В ней много изобразительных эффектов, шутливых, изворотливых мотивчиков, глобальных по глубине и просто пленительных лирических звучаний.
Недаром мелодия, начинающая симфоническую поэму Штрауса «Так сказал Заратустра», открывает сегодня интеллект-игру российского телевидения «Что? Где? Когда?»
Именно Рихарду Штраусу принадлежит гениальная шутка: «Кто хочет стать настоящим музыкантом, тот должен уметь сочинять музыку даже к меню!»
***
С другой стороны, русский острослов, сочинитель веселых водевилей Петр Андреевич Каратыгин недооценил музыку великого немца Рихарда Вагнера, реформатора оперы в области гармоничности языка, мелодики, использования оркестровых тембров.
Послушав ее впервые, выражался:
— В первый раз не поймешь, во второй — не пойдешь!
— Первое действие в селе, второе — в городе; а остальные что-то уж и вовсе ни к селу, ни к городу!
Почему-то, с его точки зрения, музыка Вагнера ни к селу, ни к городу подгуляла: с огромной эмоциональностью воспевала не только привычных эрарит-эрарит-жанов, но и чуждых неподготовленному слуху пополанов, миннезингеров, мейстерзингеров, валькирий и прочих нибелунгов.
***
Между тем, из-за малограмотности исполнителей, не говоря о массе слушателей, российские сочинители за серьезные композиции даже не брались.
Сочинитель русского гимна А. Ф. Львов, хлопоча за однообразие церковного пения, написал для образца четырехголосную литургию. После представления ее митрополиту Московскому Филарету, тот предложил пропеть литургию одному певчему, на что автор отвечал, что это невозможно.
— Вот то-то и есть, — подвел черту митрополит. — У нас в сельских церквах только и певчих что один дьячок, да и тот нот не знает. Кто же будет петь вашу литургию?
***
Alles zu seiner Zeit .
И вот уже репетирует с бесчувственными исполнителями не Шарль, а Михаил Иванович. Не Гуно, а Глинка. Родоначальник национальной классической музыки и романса, заложивший основы русского симфонизма в славные времена, когда определение «классик» было важнее «крутого».
Михаил Иванович Глинка долго и безуспешно бился с певицей Лилеевой, которая, несмотря на лилейные достоинства и прекрасный голос, драматически не могла и все! — создать образ Гориславы в «Руслане и Людмиле». Несмотря на то, что:
Восхищались певицей мужчины:
— О, у вас ни единой морщины!
— Вы мне льстите, как я погляжу,
Есть одна…
— Где?
— На ней я сижу!
— Больше страсти! — говорил постановщик. — Неужели вы никогда не любили?
— Любила. Но никогда при этом не пела!
И Глинка решился на забавный поступок. Подкрался сзади и крепкой рукой ущипнул певицу. Извините, между филейной частью и обратной стороной колена. Ну, она конечно-таки и вскрикнула — от неожиданности, обиды, да и от боли.
— Вот, — заплескал обеими руками классик, — теперь вы сами поняли, что этой фразе можно придать и жизнь, и выражение. Так и пойте!
Что ж, прав Дени Дидро, заметивший: «Актеры способны играть любой характер именно потому, что сами вовсе лишены его».
***
Крупнейший симфонист, музыкальный драматург и лирик Чайковский — прямо на душу ложатся его «Грезы зимней дорогой», первая часть первой симфонии, — Петр Ильич Чайковский иронически относился к именитости предков, высмеивал герб и «шизофренляндскую» корону семьи.
Но, с другой стороны, раздражался при подозрении не в русском, а в польском происхождении, или при каламбурах, обыгрывавших фамилию, как Чай-и-кофе-ский.
В то же время, а вернее — позже, в дни юбилеев самого исполняемого в мире композитора, многочисленные мемуаразматики в своих брехуарах открывали не только тайны нетрадиционной ориентации и смерти Чайковского, но отмечали, что он был мастером стихотворных экспромтов и шуток.
Однако сам Петр Ильич не придавал им значения — они рождались в дружеском кругу под хохот товарищей, тут же умирая для их автора.
Извлечь бы из умственной бездны
Такой афоризм, что — ура!
Да лучшие мысли известны,
А все остальные — мура!
Иллюстрируя чувство юмора Чайковского, приведем концовку одной из его рецензий для московских газет — о постановке оперы А.Тома «Гамлет»:
«Пятый акт у нас в Москве признается излишним и, на основании неизвестных мне соображений, — вовсе выпускается. Таким образом, все хитросплетения шекспировской интриги, весь сложный ход драматического действия приводит к тому, что Офелия, улегшись спиной на воду и несомая быстрым течением реки, уплывает по неизвестному направлению… виноват! — в правую кулису, прямо к тому месту, где стоит господин Вальц, с любовью следящий за действием своей машины, очень мило изображающей течение реки!»
***
Когда музыкальные оппоненты Петра Ильича сбились в «Могучую кучку», — оно понятно, что сходняком и пахана легче бить, — Сергею Танееву исполнилось только шесть лет.
Но он уже разучивал гаммы и даже пытался сочинять, представляя свои опусы няне, сельской услуженщине, которая и внушала ему уверенность в недюжинности его упражнений.
Его первые шаги во «взрослой» музыке относились ко времени, когда «Могучая кучка» — но не, упаси, Господи, сами композиторы! — уже приказала долго жить. С написанием двух кантат, симфонии, фортепьянного трио, квинтета и оперы «Ористея», пришла к С. И. Танееву слава. Которую он понимал так, что —
Для общества в целом важна,
Пусть к людям нисходит не часто:
Живущим — смертельно опасна,
А мертвым — совсем не нужна!
Лучший, любимый ученик П. И. Чайковского, он стал учителем С. В. Рахманинова, А. Н. Скрябина, Н. К. Метнера, других музыкантов. Однако, отдаваясь музыкально-теоретическим трудам, сам не очень, чтобы так и не так, чтобы очень любил публичные выступления.
И снова старушка-няня стимулировала его к народной любви и славе:
— Вы бы, Сергей Иванович, снова концерт дали, а то лавровый лист кончается!
Оказалось, что лавровые венки, которые профессор и основатель Народной консерватории получал от своих поклонников, она, бемоль белая, сушила, а листья раздавала знакомым для ухи!
Между прочим, упоминавшийся в связи с отношением к музыке Вагнера П. А. Каратыгин так острил о лавровом венке:
— Он свежий хорош и сухой (с ухой) годится!
Глубина музыкальной мысли, полифоническое остроумие отзывались и в общении с домашними. Однажды няня сказала Танееву о ком-то:
— Вы знаете, он часто болеет…
— Кто чаще болеет, тот чаще и выздоравливает, — отозвался Сергей Иванович.
Утешил, как сказали бы сегодня, Вованович новоявленную петербуржуйку и когда услышал рассказ о знакомом пьянице:
— Ничего. Это не лишний недостаток. Это скорее излишество!
И напел экспромт на популярную до сих пор мелодию:
А у пьянчуги рожа наглая,
А у пьянчуги рожа наглая…
И никого он, рожа пьяная,
Никак не хочет уважать.
А мы его по морде чайником,
А мы его по морде чайником…
Его по морде били чайником
И научили уважать!
***
Помотался по свету потомственный музыкант, сын знаменитого баса Мариинки Федора Игнатьевича Стравинского, всемирно известный композитор и дирижер Игорь Стравинский.
Будучи проездом в Нью-Йорке, Игорь Федорович взял такси. Едет себе по весне автор «Весны священной», будто инкогникто, и вдруг читает на табличке в машине свою фамилию.
— Вы не родственник композитора? — не выдавая себя, спрашивает у водителя.
— Разве есть композитор с такой фамилией? — удивляется шофер. — Впервые слышу. Стравинский — фамилия владельца фирмы. Я же не имею ничего общего с музыкой. Моя фамилия — Пуччини!..
***
Полвека отделяют нас от кончины популярнейшего композитора, народного артиста РСФСР Исаака Осиповича Дунаевского. Очень жаль, что здесь невозможно перечислить все произведения маэстро Светлая Мелодия Эпохи, великого интерпретатора звуковых образов дороги, спорта, труда.
Песни… «Бегут, бегут пути-дороги»… Каждая — «строить и жить помогает!» Оперетты: «Золотая долина», «Вольный ветер», «Сын клоуна», «Белая акация».
Музыка к кинофильмам: «Веселые ребята», «Вратарь», «Цирк», «Дети капитана Гранта», «Волга-Волга», «Светлый путь», «Весна», «Кубанские казаки» и др. В которых, что ни мелодия — то хит. Где, «кто весел — тот смеется, кто хочет — тот добьется, кто ищет — тот всегда найдет!»
Хорошо, если бы каждый выбравший его профессию мог так много хорошего сказать своим творчеством, используя всего-навсего семь нот!
Один из молодых уговорил Дунаевского выслушать несколько его произведений. Заманил к себе, долго музицировал. Маэстро сидел молча, как в ступоре. Наконец исполнитель решил вооружиться штопором. Но ни налейдоскоп игристого и мутилового, ни отменная закустика не заставили гостя хоть слово сказать:
Ни форте, ни пиано —
Об игре на фортепьяно.
Уже провожая Исаака Осиповича, хозяин спросил:
— Почему вы ничего не говорили о моем творчестве?
— Но ведь и вы ничего не сказали своей музыкой!..
Что без высказанных мнений
Понималось: «Вы не гений!»