Папины сережки

ПАПИНЫ СЕРЕЖКИ

Снег скрипел под ногами, слышался каждый шаг. Густые хлопья закрывали сплошной пеленой грязь и слякоть предыдущих оттепельных дней. Тяжелых дней перепадов давления и влажности, которые так трудно переносить больным людям.
Один из таких дней унес еще одну жизнь из большой семьи. И теперь шел белый-белый снег, такой чистый, такой красивый, он падал прямо и безразлично, закрывая собой путь от мучительной смерти к неизвестному покою.
Уже исчезли последние следы утренних сумерек, и родственники, собравшиеся у морга, стряхивали липкий снег и, поскрипывая, переходили от одной кучки к другой, здоровались и разглядывали друг друга. Некоторые краем зоркого глаза смотрели, кто во что одет, сколько у кого каких цветов, некоторые понуро вытопывали следами узоры на свежем снегу и думали: «Скорее бы кончился этот день…»
Вчерашний вечер прошел в поисках черного, сборах и разговорах. На многих кухнях вздыхали и качали головами — уже третий… Смерть косила братьев по странной системе, но с одним диагнозом и с одной картиной болезни. Первым ушел младший, потом старший, теперь средний, который ближе к младшему. И остался один. Больше всего говорили о нем: хоронит третьего брата, сам уже на диализе. Человек идет почти на свои похороны. Только бы все вели себя сдержанно, только бы никто лишний раз не задел его неосторожным и лишним участием.
На нашей кухне говорили мало. Вспоминали наше — первое в большой семье — горе, и каждый молчал о своем.
Мама резко взяла трубку.
— Ленке,— отрывисто бросила она мне ответ на немой вопрос,— она должна знать, когда… Ей решать — придет или не придет… И пусть Галка делает что хочет…
Я вышла с кухни. «Она» — Марина, дочь моего умершего позавчера дяди Димы от первого брака. Мамина подруга тетя Лена как-то общается с ее родственниками. О ней все знали. Она была внучкой, племянницей, сестрой… И моей тоже двоюродной сестрой. И я тоже никогда раньше об этом не думала.
Ей скажут, когда похороны, и она должна решить, придет она или нет. Хотя как это можно?
Но каково ей идти в эту большую семью, в которой она была когда-то полноправным членом — первой внучкой, первой племянницей. И из которой потом отторгли. И первым отверг отец, от которого ушла Маринкина мама. Она сейчас с новым мужем в Америке, а Марина — здесь, в Москве. Я долго вспоминала мамины рассказы о том, как дядя Дима и Марина любили друг друга —душа в душу… Как потом он отрезал ее от себя. Раньше это казалось просто странным. Теперь — почти немыслимым.
Тягостное утро долгого и мучительного дня. Ранний подъем. Дорога к тете Гале, Ване и Диме — жене и детям моего дяди. Дорога к моргу. Свежая боль своих воспоминаний. Где восемь лет? Кажется — вчера… Разные семьи, разная жизнь, разные радости, разное горе… Родные братья.
На дядю Игоря старались не смотреть. Он стоял с большим букетом красных гвоздик, завернутых в белую бумагу, которая все время шуршала. Я молча ткнулась ему в рукав, он прижал меня к себе, быстро отпустил и снова закурил. Он бесконечно курил и нервно отряхивал снег. Тетя Галя вышла из какой-то двери, где оформляла какие-то бумаги, и бросилась к нему:
— Да что ж это… Игорь, ну хоть ты не умирай! Ее отвели в сторону, и после этого она послушно стала глотать таблетки. Потом снова куда-то ушла.
Я все время оглядывалась на длинную дорогу от ограды к моргу. На ней появились две незнакомые мне фигуры, направлялись они к нашей толпе.
— Мама…— Я тихо подошла к ней, взяла за локоть и кивком показала в ту сторону.
Мама вытянула голову и стала напряженно смотреть. Я поняла, что это она. Постепенно туда стали смотреть и другие. Две фигуры приближались уже в полной тишине, под звуки своих шагов, которые становились все медленнее. Казалось, что, когда они смолкнут, тишина обрушится. Мама выпрямилась, я рядом с ней тоже. Мог грянуть вопрос: кто ей сказал?
Но тишина не обрушилась. За моей спиной решительно заскрипели тяжелые шаги. Прошелестела бумага, продрожали красные цветы.
— Ну, здравствуй!— Дядя Игорь сильно прижал к себе худенькую Марину в коротком черном полушубке и черных брюках. Все замерло.
Потом он отодвинул ее от себя, лицо его непроизвольно дергалось, Марина тоже молча всхлипывала. Он взял ее за плечи, повел.
Я буду слышать это всю жизнь.
— Познакомься, Иван, это твоя сестра Марина…
Они тупо кивнули друг другу. Ему — шестнадцать, ей — тридцать, у нее уже сын, ему восемь лет, она назвала его в честь отца…
Дальше все задвигалось, зазвучали оживленные голоса. Старшее поколение подходило здороваться, молодое — знакомиться. Тетя Галя где-то потерялась в толпе. Потом пора было идти…
Долгая дорога на кладбище. Снег кончился, и грязь проглядывала за окном все чаще. Поехали через центр. Дядя Дима был строителем, одно время они вместе с отцом работали. Реставрировали Исторический музей. Они были очень похожи, когда родилась я, поздравляли дядю Диму, потому что путали его с отцом. Потом они стали очень разные… Сейчас снова были очень похожи… В памяти.
На кладбище у меня все плыло. Мучительное ощущение похожести дня и места. Казалось, что не январь, а март, серый, грязный… Даже такая же глинистая земля и та же мысль: «Как тяжело должно быть под ней…» Слезы, всхлипы, до сознания медленно доходит ощущение замерзших рук и ног. Желание скорее в теплый автобус. Все…
Тетя Галя цепко держит Марину за рукав.
— Нет, нет, обязательно к нам, посмотришь, как жил…— пауза.— Папа…— Слезы.
Лихорадочный блеск в глазах, дерганая оживленность. Слишком много тазепама. Потом ее возбужденный голос в коридоре, обращенный скорее в никуда, чем к моей маме:
— Наташ, я сейчас подарила Марине золотые сережки, которые мне Дима подарил. Пусть у нее об отце останется память… А что еще я могла для нее сделать? Потом в хрупкой руке дрожала слишком полная рюмка. Но Марина все же сказала:
— Мне жаль… что я так поздно вошла в этот дом… узнала папину семью… своих братьев…
Ее слова потонули в гуле обещаний встречаться, дружить, или хотя бы не терять друг друга из виду.
Потом расходились, пьяные и уже неприлично оживленные. «Давайте хоть у кого-нибудь на свадьбе всей семьей погуляем…»
Снег пошел мелкий, злой, колючий, крутился нетерпеливо в разные стороны, словно хотел скорее всех размести по углам. А во мне жили такие простые слова: «Мне жаль… что так поздно…» Не просто слова — приговор, окончательный, без обжалования, без пощады.