Ловись, ловись, рыбка…

— Девочка, отойди и не мешай! – суровый голос проскрежетал прямо над ухом, и я вздрогнула от неожиданности. Сидела себе на берегу узкой речки и смотрела на листики и палочки, плывущие к упавшему в воду дереву…
— Папа, папа, тут дядька какой-то! – крикнула я громко, как учили меня родители – в случае опасности вопить изо всех сил.
— Ты что так орёшь?! Тише! Распугаешь рыбку-то… — странный мужик перешёл почти что на шёпот и не больно дёрнул меня за косу.
— Ай! Папа-а-а!!!
— Я же просил не орать! Папа камеру замачивает, он тебе привет велел передать, — дядька протянул мне маленькую коробочку с любимыми «монпасьюшками». Коробочка была точно наша – с красивой китаянкой и птичкой на крышке, и я немного успокоилась.
— А вы кто? – спросила я.
— Барков я. Сергей Михалыч.
— Врёте вы! Барков не смог поехать, я Баркова знаю, у него борода и он чёрный, — вырвалось у меня быстро и невежливо.
— И не вру я вовсе, — обиделся дядька и принялся что-то доставать из длинного черного чехла. У папы тоже такой был.
— Но вы же не Барков!
— А тебе почем знать?
— Я его видела. В папином альбоме. Он там с папой стоит в обнимку. В длинных таких трусах и в резиновых сапогах. А ещё шляпа смешная – в дырочку. Папа говорил, что Барков даже ей рыбу ловить умеет. И ещё видела… Не помню, где это… В другом городе. Там ещё памятник… не знаю кому… на таком большом камне дяденька на коне сидит, а под ногой змея. Я змей ужасно-ужасно боюсь. Барков и папа в галстуках. Папа сказал, что это Барков ему галстук вязал, потому что он не умеет, и мама тоже не умеет, поэтому папа их не носит.
— Кого не носит? — рассеянно спросил дядька, и мне стало обидно, я ведь так старательно вспоминала и рассказывала!
— Вы кто? – требовательно вопросила я и дёрнула его за рукав так сильно, что он выронил кусок бамбуковой удочки, которую как раз насаживал на другой кусок чуть большего диаметра.
— Тьфу ты…. Ой… не, ну…
Мне стало смешно, дядьке хотелось выругаться, это даже я поняла, но он никак не мог себе этого позволить, и его прямо-таки распирали очень-очень плохие слова, за которые так всегда ругала меня мама.
— Вы кто? — моё упрямство не имело пределов.
— Ой, липучка! Я смог вырваться и догнал вас. Барков я. Только старый.
— А папа не старый, — категорически заявила я, не веря ни единому слову седого, с плешкой на темечке мужчины.
— Тем фотографиям двадцать лет, не понимаешь, что ли? – дядька был раздражен и покраснел лицом.
— Папа не старый, — у меня даже слёзы навернулись, и глазам стало больно-больно.
— Я тоже не старый!
— А сами сказали, что стары-ы-ый, — заревела я в голос, и слёзы полились по щекам, сразу замочили шею и противно защекотали под носом.
— Ну вот… Что мне с тобой делать? Я, между прочим, пришёл рыбу ловить, а не с тобой спорить. Не реви, не люблю я этого! Потом папу спросишь, кто я, договорились?
— Но папа ведь не старый? – всхлипнула я и с надеждой посмотрела в пронзительно синие глаза обидчика.
— Не старый он, не старый, я один старый.
— Ага, — сразу поверила я и немедленно успокоилась, — а что это у вас – удочка такая? – я прекрасно знала, что это, но надо же было поддержать беседу.
— Да, удочка.
— У папы тоже есть такая. Дедушка подарил.
— Эту удочку мне тоже твой дедушка подарил, — сказал дядька, и я… полюбила его на всю жизнь. Дедушка не мог делать подарков плохим людям. Уж это я знала точно.
— Ты будешь ловить? – немедленно перешла я на «ты», потому что человек сразу и безоговорочно стал своим.
— Буду, — он то ли понял, то ли не обратил внимания, но исправлять и нравоучать не стал. Собрал удочку и она длинная, лёгкая, красивая, с колечками утолщений затрясла тонким кончиком.
— Я тоже буду, — решила я и побежала искать папу.

Машина стояла недалеко – за маленьким перелеском. Около неё суетилась мама – что-то раскладывала на синем походном столике: свёртки, банки, тарелки, вилки, пластмассовые стаканчики… Папа пытался утопить в тазу большой чёрный круг, ему было не до меня – он искал дырочку, а дырочка никак не находилась, и он злился.
— Там дядя Барков дедушкиной удочкой рыбу ловит, он странный, он всю рыбу поймает, — затараторила я, — я тоже хочу, дай мою дедушкину удочку, дай удочку, пожа-а-а-луста-а-а!
— Некогда мне, не видишь, что ли?
— Папа, папа, папа же! Ты, что ли не слышишь? Дядя Барков всю рыбу поймает, я тоже хочу-у-у…
— Ой, ладно, скажи маме пусть достанет, она в коробке под большим чемоданом.
— Ага! Ага! – закричала я. – Мама! Удочку дай, дай удочку, скорее мне дай, папа разрешил, я к дяде Баркову пойду рыбу ловить, а то он всё поймает, мне не достанется, папа говорил, что дядя Барков всегда всю рыбу вылавливает, я её есть буду, честное-пречестное, только ты косточки вынешь, скорее, поймает же всё! – я размахивала руками и подпрыгивала — не могла просто стоять и ждать. Меня охватило такое возбуждение, что мама даже засомневалась, стоит ли отпускать свою маленькую доченьку на мужской промысел. Мама призвала на совет папу, папа раздражённо отмахнулся, мама нахмурилась, но я не растерялась, скорчила плаксивую мину, сложила бровки домиком, растянула рот пошире… и мама сдалась.

Моя удочка была чудесной. Такой больше не было ни у кого на всём свете. Её подарил дедушке его друг дядя Юра. Фамилию дяди я запомнить никак не могла, хотя все и говорили, что она простая и начинается, как моё имя. До сих пор помню, как дедушка сажал меня на колени, подбрасывал — «по кочкам, по кочкам, в ямку бух!» — и приговаривал: «У меня есть внучка Галочка, а у неё есть друг Гагарочка»… Почему дедушка так говорил, я знала. Как раз из-за этой самой удочки. Ведь этот Гагарочка привез её из далёкой страны специально для меня сразу после того как облетел вокруг земли на специальном корабле. Была та удочка зелёной, гибкой и прозрачной. Такого пластика у нас ещё и не видывали, а у меня уже была из него удочка. Она состояла из четырёх частей и свинчивалась в целую, как игрушка: на одном конце каждого кусочка – дырочка с внутренней резьбой, на другом – палочка, тоже с резьбой. Когда я объясняла дяде Юре Гагарочке устройство удочки и учила его говорить про дырочки и палочки, все отчего-то ужасно смеялись, и мне это нравилось. Я любила, чтобы вокруг смеялись.

Я всё подпрыгивала в нетерпении, пока папа помогал свинчивать удочку и крепил к ней игрушечный барабанчик с верёвочкой вместо лески и смешным крутящимся рычажком. Зато на конце удочки леска была самая настоящая, а деревянный крючок папа давно уже заменил на острый, из железа. Совсем как у взрослых, и я этим просто ужасно гордилась. Молодец всё-таки Гагарочка!

И вдруг я вспомнила про Лизку – куклу, тоже привезённую дядей Юрой издалека. У Лизки когда-то были длинные белые волосы, но, когда дедушка улетел от меня навсегда летать на спутнике, который сам же и придумал, я ужасно разозлилась, обиделась и отомстила почему-то Лизке – подстригла её коротко-коротко и попыталась вдавить внутрь игрушечной головы красивые, совсем живые, цвета неба глаза. Мама успела мне помешать, почему-то заплакала, я испугалась и тоже заревела… и не стала больше убивать Лизку. Просто не любила её больше так же сильно как раньше, почему-то не могла. Но с собой взяла именно её. Может быть, потому что побоялась потерять там – у моря – другую свою куклу? Красотку Эльку подарила бабушка, но сказала, что от дедушки. Вторую такую же и тоже от дедушки она подарила маленькой сестрёнке, которая родилась сразу после дедушкиного отлёта и мне было так обидно, так обидно… Что не мне одной, что теперь у дедушки есть уже две любимые маленькие девочки, что и ей он тоже когда-нибудь споёт: «У меня есть внучка Олечка…» Ведь когда-нибудь обязательно кончится это самое «навсегда», он вернётся и споёт. Как только соскучится по мне. И по сестрёнке…

— Держи, готово, — сказал папа.
Я, взвизгнув, выхватила из его рук своё зелёное чудо и полетела…
С удочкой наперевес я мчалась к реке, перепрыгивая через узловатые корни деревьев и старые, высохшие ветки. Очень торопилась, даже чуточку устала…

— Дядя Барков, ты где?
— Тише! Ну что за несчастье на мою голову! Только клюнула…
— Я тоже ловить буду! Папа сказал нарыть червячков, у меня лопатки нету, я её дома позабыла, папа скахал ты не жадный, ты мне червячков дашь. Ты дашь? Дашь?
— Дам. Только, чур, насаживать сама будешь. А?! – он хитро улыбался, а я не поняла, почему.
— Я умею, — сообщила я на всякий случай.
— Не боишься?
— Кого? – я даже оглянулась.
— Червячков.
— Но они же не кусаются! – возмутилась я. – Ты, дядя Барков, не надо со мной, будто я маленькая! Я не маленькая, я уже давно стала большая, я знаю, что они не кусаются.
— А вдруг мои кусаются? Я их привёз из Африки, где Бармалей живёт.
— Бармалея нету, я его наизусть знаю. Вот. А Африка — это где река Лимпопо, я про Айболита тоже наизусть знаю. Их Чуковский написал. И ещё про Бибигона. Вот.
— А они всё равно кусаются. Ха!
— Дедушка говорил, что не кусаются! Ты, дядя Барков, всё врёшь, наверное! — ужасно разозлилась я.
— Нельзя говорить «врёшь», надо говорить – «обманываешь»!
— Обманываешь, — легко согласилась я, и дядя рассмеялся. Открыл большую банку, и я увидела копошащихся в ней розовато-серо-коричневых червяков.
Выбрала, который пожирнее, насадила на крючок, плюнула на него, закинула подальше и побрела вслед за течением, как учили старшие давно-давно, когда я ещё была маленькой…

— Ты куда это отправилась? – взволновался дядя Барков.
— Так надо, — сказала я, сурово нахмурившись, и, высунув от усердия кончик языка, продолжила путь. Далеко уйти не успела — ярко красный поплавок дёрнулся, притопился, рыбка попалась на крючок! Тянуть вверх удочку у меня не получилось, очень уж я разволновалась, и я просто побежала от реки спиной вперёд, крепко держа в обеих руках удилище. Когда рыба оказалась на берегу, я бросила удочку и поскакала лошадкой за папой – снимать рыбок с крючка мне было запрещено категорически. Наверное, потому что рыбки, в отличие от червячков, умели кусаться. Это меня не удивляло, любой бы закусался, если бы его поймали на крючок. Об опасностях, которые исходили от самого крючка я как-то даже не задумывалась в те блаженные времена.

Папа послушно пошёл снимать рыбку и остался – увлёкся. Он потирал ладони и радостно вскрикивал, когда очередная рыбка попадалась мне на удочку. И смеялся, слушая тихую ругань дяди Баркова, который не поймал ничего за весь вечер. В какой-то момент папа не выдержал, отобрал у меня удочку и принялся ловить сам. Ха! Как бы не так! Не ловилась рыбка, ни большая, ни маленькая, не ловилась и всё тут. Ни у кого не ловилась, только у меня.

Вскоре вокруг стали собираться раздражённые рыболовы.
Они тихо переговаривались, чертыхались и сопровождали криками каждую очередную поклёвку. Они смотрели на меня с осуждением и каким-то ужасом. Теперь уже понимаю, что ужас тот был сродни священному, ведь в тот момент, я для них была эдаким маленьким эльфом, которому неизвестно за что вдруг широко улыбнулось необыкновенное рыболовное везение.

А я, знай себе, насаживала, поплёвывало, закидывала и шла вслед за щепочками, плывущими куда-то вдаль. Дедушка всегда говорил, что если в реке что-то куда-то плывёт, то нужно идти вслед, чтобы обмануть глупую рыбу.

Рыбка ловилась и ловилась, папа снимал её с крючка, я возвращалось на исходную позицию и всё начиналось сначала. Чужие дядьки качали головами, грозили мне толстыми пальцами, щупали червяков дяди Баркова, крали их потихонечку, насаживали, шли, как я, по течению и вскоре возвращались, не солоно хлебавши.

Мама пришла за нами, когда уже стало совсем темно. Она молча отобрала у меня удочку, зачем-то покрутила пальцем у виска, сказала папе и дяде Баркову, что они два дурака и ничего не соображают, приказала им идти чистить рыбу, чтобы варить уху, взяла меня на руки и унесла в машину – переодеваться.

Я так устала, что немедленно уснула и проснулась посреди ночи от какого-то внутреннего толчка. Не хотелось больше спать, не хотелось есть… Я стала смотреть из окошка нашей «Волги» на небо, на огромную Луну, на спутник, в котором летел дедушка…

В ту ночь я чуть не уплыла от своих родителей за звёздами… В ту ночь я впервые увидела их по настоящему и поняла, за что их так любил дедушка.
Но это уже совсем другая история…