Великим поэтом, но слепым был Гомер: так мастерски воспеть супружескую верность Пенелопы и так неверно!
Мы давно сомневались, с чего бы ей, красивой и умной, быть верной какому-то одному Одиссею, и, наконец, опираясь на свидетельства не столь известных, как Гомер, и совершенно неизвестных исследователей древности, пришли к противоположному мнению. Начать хотя бы с наследственности.
Достоверно никому в Этолии не известно имя той легкомысленной наяды, которая без долгих уговоров приняла в свои текучие объятия изгнанного из Спарты Икария и нарожала ему пять сыновей и одну дочь Пенелопу.
Да и у самого Икария братова жена Леда спуталась с Зевсом, который в образе длинношеего лебедя утолил ее лоно, после чего с плюсом сорока недель родила ту еще штучку – Елену Прекрасную, прозванную за тройные эротации с военными Троянской.
Или сама эта Пенелопа в прошлом. Зрела струеволосая и голубоглазая, как снопик льна, сжатого вместе с васильками. На лакедемонских лугах бегала в мини-платьице за овцами. Однажды перед грозой догнал ее, наклонившуюся в каком-то гроте, один козел и беспрепятственно взял самое дорогое.
Хотя мог бы и купить, и уболтать, и по-иному облапошить, потому что был, на самом деле, богом торговли, краснобайства и обмана Гермесом. Пан родился. Не пан, как в Польше – у кого больше, а – с рогами, хвостом, по пояс в шерсти и на копытах. Страшный, как черт. Настоящий, а не малеванный. Между прочим, до сих пор при живых родителях в беспризорниках числится!
Сунулся, было, к отцу, а тот весь в бегах, только крылышками на ногах зашелестел:
– Козел! – говорит.
Крутанул Пан рогами:
– Сам ты козел, – говорит, – ежели одного сына не мог по-человечески сделать!
Гермес как рассердится!
– Пошел, – кричит, – к матери!
В смысле – к Пенелопе. А той и вовсе на дите наплевать. Она уже иностранца Одиссея окрутила и живет себе на Итаке припеваючи, как порядочная. Потому что благородный сын Лаэрта, не обнаружив в свадебную ночь того, что полагалось бы, ничего в объяснение этого, кроме слез рожалой девки, не мог допроситься и потом всю жизнь о том помалкивал!
Старый Лаэрт отдал новобрачным дворец. Родился Телемах. Троянская война началась. Одиссею повестку принесли. Он погнал, было, дуру, но призывная комиссия разоблачила. Пришлось идти. Человек предполагает, а бог располагает. Думал Одиссей, что ненадолго, но только через двадцать лет вернулся…
Вернемся и мы – к сомнениям. Пролетели годы. Все уцелевшие герои осады Трои демобилизовались, а об Одиссее ни слуху, ни духу. Во дворце Пенелопы день и ночь толклись женихи – сто восемнадцать душ. Можно поверить, что она была к ним равнодушна? При ее опыте сокрытия даже добрачных связей?
Даже Гомер не мог скрыть, что кое-кому из женихов Пенелопа отдавала предпочтение. Особенно успешно капали ей на мозги Амфином и Антиной. Но замуж она мудро ни за кого не выходила. Именно – мудро, ибо сто восемнадцать есть сто восемнадцать, а не один и тот же каждый день!
О мудрости красноречиво свидетельствует осторожное поведение Пенелопы – спускается в общий зал из укромных верхних комнат в обществе служанок и держится всегда в стороне от толпы гостей.
Ясно – чтобы ни один фаворит опрометчиво не скомпрометировал ее перед другими! С другой стороны, из огромной толпы можно легко и незаметно, по одному, ускользать и восходить на горючее ложе соломенной или всамделишной вдовушки.
И последнее. Старый и слепой Гомер не всегда был стар и слеп. Подробное изображение Итаки в «Одиссее» недвусмысленно свидетельствует о том, что он сам там был. Не Гомер ли первый утешитель Пенелопы после многих ночей ее одинокой ожидации?
Ведь только в этом случае становится понятным сам факт появления в поэме венка похвал сорокалетней невесте, будто сотканного из глубокой благодарности за незабываемые минуты или даже часы запретной любви: «Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос; ложе покинул тогда»…
Но мы не позволим страстному потоку поэзии Гомера поглотить своим великолепием те малые, скрупулезно суммированные крупицы правды, которые заставляют сделать почти непокобелимый вывод: Пенелопа ничем от своих родственниц Елены и Клитемнестры, как и от других сладострастных дочерей Зевса, не отличалась. Миф о ее верности – не более чем миф.
То-то потому пошло выражение – «ткань Пенелопы»: что днем целомудрие соткет, то ночью страсть распустит. То-то потому, честь Пенелопову стремясь охранить, пришлось Одиссею с Телемахом всех женихов порешить. Чтобы ни один из ста восемнадцати ни под каким живым видом не проболтался!
