Швейцарская Элегия
Сегодня я заметил падающие листья. Их срывал поднимающийся ветер заката, а солнце… а солнце стояло над улицей, над городом, над всей землей сквозь ставшие золотыми черные тучи, и было без десяти девять. Кончался день, кончается лето, и сквозь будничность — улицу, город, жизнь — летит время, озаряемое уходящим солнцем. Я еще здесь: я вернусь домой через арку, как возвращался всегда, и на секунду подниму глаза к твоим окнам, и подумаю: \»Наверное, и ты здесь\».
И нам не покорить мира: мы никогда не замрем, опустошенно глядя друг другу в глаза, в миг, когда уже отзвучали последние слова и перед тем, как зал взорвется судорожной овацией; не выйдем в озаренную факелами ночь, гордо подняв головы, чтобы повести свободный народ к решающей битве: не глядя друг на друга, но зная, что сейчас мы творим — одно: и не простимся без слов на рассвете перед важнейшим в жизни часом: мы не сможем покорить мир. Мы сами уже — покоренные, затихающие. И взамен мир дарит нам ветер и дождь, и тоску по неотвратимо уходящему закатному солнцу, и ощущение уходящего лета и непоправимо утекающего времени — всю ту мудрость, печаль и красоту, которых не видит победитель, не знающий вечеров, а лишь — переход от палящего солнца триумфов к царственным ночам наслаждения. \»Я был бы в твоих руках инструментом, способным звучать и величественно, и таинственно, и нежно, воодушевлять и пленять и изумлять невиданной сложностью созвучий…\» — но скорее всего, мне только так кажется. Наверное, я инструмент сломанный и фальшивый. И наверное, сейчас, именно сейчас, я нахожусь в моменте своей собственной тихой истины — без надежды, без планов, без затей, даже и без мечтаний. Лишь простое чувство наполненности тобой, простое созерцание и ощущение — не чего-либо-другого, а лишь просто тебя, твоего существования, экзистенции, по сравнению с чем любое свершение, осуществление было бы лишь разсеянием этой простой и тихой истины.
Мне не написать пьесы, в которой впервые показывалось бы на сцене, как герой влюбляется в свою любимую. Как некоторое время он сам не догадывается об этом. Как, начиная прозревать, он пытается с ходу превратить, перевести это в нечто внешнее — хотя бы во внешнюю любовь. И как, потерпев неудачу, он понимает, что это пришло, оно — насегда, и он может освободиться от этого, попытать снова счастья в жизни с кем-либо другим только лишь ценой изменения себя, измены себе и забвения той простой, настигшей его истины, которую уже невозможно адекватно перевести во внешние положения. И герой понимает, что он уже не хочет меняться и гнаться за жизнью, он уже может себе позволить безнадежную, бескорыстную верность истине и себе — и он остается один, теперь уже навсегда. Но все это только слова — символы действительности, они не могут адекватно уловить то, как это происходит на самом деле, и вряд ли возможно это адекватно сыграть на сцене. И еще — это немного кощунственно. В глубине, на дне своей души каждый знает, как это бывает, и жизнь каждого — и моя в том числе — это серия измен и изменений, начатых снова жизней, оставив прежние — недожитыми.
Я сейчас не хочу когда-либо начать жить снова. Я хочу, чтобы
одна жизнь — эта вот самая — дошла до конца, каким бы он ни был. И я
рад, что наступает осень и что дальше будет — зима. И что каждый
раз, выходя в мир или возвращаясь из него, я буду проходить через
твою арку и бросать взгляд на твое окно. И знать, что существует
наконец та, которой я больше не изменю. Таких обещаний я знаю
бесцельность, я знаю тщету. Но сейчас — по крайней мере сейчас — это
правда, и совесть моя спокойна, как никогда, — и пусть угасает природа, и пусть погружается в сумерки жизнь.
1/2 августа 2001