ЧУЖОЙ
Она влюбилась смертельно остро, неожиданно для себя, но если бы кто-нибудь из знакомых об этом узнал, вряд ли удивился бы. Люди, знавшие их по отдельности, в разные времена, мысленно сопоставив ее с ним, немедленно чувствовали сходство и парность. Ничего не менял тот факт, что оба уже принадлежали разным семейным пьесам намертво. Ни он, ни она не мыслили разрыва сюжетной линии жизни, чтобы потом тачать лоскутное одеяло вторичного счастья вдвоем. Надо было жить с этой раной в голове и стоном в горле. Ей было бы легче, знай она, что он чувствует то же. О, да, он давал ей понять, что видит ее и выделяет из всех, что любит даже. Но это было неуловимо двойственно, полу-дружески, словно она была пикантная мелочь в его энергичной жизни.
Она, конечно, могла без него жить. Но совсем без него. Так, чтобы не видеть и не знать его. Внушить себе, что придумала его, приснила себе. Переболеть и выздороветь, чтобы не текла кровь из головы. Ей это удавалось временами. Она была сильная, и слушалась только себя. Все не сходилось на волосок, исцеление срывалось в последний момент. А может, она не представляла себе жизни без него? А может не без него, а без этой муки смертельной?
Они дружили какие-то месяцы, она ходила по краю легко, как слепая. Он был для нее жителем Олимпа. Она внимала и восхищалась, и не мыслила его смертным мужчиной. Она чтила его возвышенно и отстранёно, апологетка и идиотка в одном лице. Она была не готова к тому, что он так волнующе красив, и так бесспорно мужественен. Хотя, нет, это ни при чём. Она бы любила его, будь он толст, лыс и безобразен. Она приговорена была к этой любви, и приговор вступил в силу в своё время.
Теперь этот абрис шероховатой щеки в полупрофиль ранил взгляд. Она боялась смотреть на него, потому, что взглянув, не могла отвести глаз. Она переживала маленькую мгновенную смерть и томительную реанимацию всякий раз, услышав его голос в телефонной трубке. И голос его был, как шероховатая небритая щека. Ей всегда хотелось легонько провести пальцем по этой шершавой поверхности. При мысли об этом в голове перестукивались строки Сапфо: «богам равным кажется мне по счастью человек, который сидит к тебе близко-близко, и твой прекрасный слушает голос».
Странную бесчувственность, почти стерильность ощущала она при случайном физическом касании. Его заключенность в собственное тело представлялась ей чуть ли не преградой. Ее любовь к нему никак не соприкасалась с желанием обладать. Словно она еще мала и ничего не знает о взаимодействии полов, а только испытывает необъяснимое притяжение. А может, табу просто оглушало либидо наотмашь. А может, обладать им было также бессмысленно, как обладать торнадо. Как бы то ни было, их неуловимая общность не распространялась на их тела де-факто и де-юре.
Она измучилась в бесполезных попытках эту общность обозначить. Они были одного рода, но разного вида. Она избегала людской массы, он завоёвывал людей влёт, при этом оба сосуществовали с людьми неслиянно.
Она спасалась от этой любви по старому бесполезному рецепту – с глаз долой — из сердца вон. Но видеться приходилось все равно – общий социум, куда от него. Она дерзила, ее несло, он был подчеркнуто внимателен к жене, она смотрела влюблено на мужа, она шифровала свои действия и без всякой жалости к себе не расшифровывала его взгляды, слова, жесты, и все эти хлопоты были бесполезны, любовь терзала ее, подстерегая и заставая врасплох.
Сколько сил уходило на то, чтобы перемолвиться парой дежурных фраз по телефону, ничем себя не выдав, преодолевая жгут чувств, захлестнутый вокруг горла, никто не знает. Господи, если у него всё так же – то это почти счастье! Нет, нет, конечно, у него не так. Ему по силам и по нраву сдержанность, и он живет тысячью других дел и лиц.
Почему всегда только банальность и пошлость, однажды сказал он, тоскуя по другим измерениям отношений. Почему, почему – потому. Искушение, испытание, все борьба, все победа. Грустно, когда твою тоску по родной такой душе называют искушением. Грустно, что всех нас раздали кому-то в пожизненное пользование, и не вплести в этот сюжет другую женщину, другого мужчину, не порвав основную канву.
Эта тоска, несущая упоение и какое-то терзающее утешение в себе самой, знакомый по жизни спутник. Она переживет, переболеет, перерастет, все равно это не будет длиться вечно, надо просто терпеть и ждать, и все кончится. Не успев начаться.
Это нельзя начинать. Это нельзя развивать, потому что будет больно другим. Потому что никто не поймет. Потому что укрыться негде. Потому что пошлость и банальность только и выжидают момент.
Момент – вот ее ключевое слово. Ей хотелось острого счастья момента. Просто идти с ним рядом, не видя вокруг ничего и никого. Просто открыть дверь и увидеть его. Просто услышать «я больше не могу без тебя». Просто он вдруг позвонит ей ночью и спросит: «Ты спишь?». Она не желала думать о следующем кадре. Просто зажигается свет, конец фильма, все идут домой.
Она понимала, что он не будет заботлив и нежен. Что он не станет жить ее жизнью. Что его мир не замкнется на ней. Что его жизнь не будет бессмысленной без нее. Она понимала, что он дикий, свободный, у него своя стихия, где ей не выжить никогда. Она видела ясно – их орбиты пересекаются только в ее воображении.
Наверно все вокруг уже слышали этот запах притяжения двоих существ. А вдруг люди умнее и тактичнее, чем считается? А вдруг, ей всё это только кажется?
Как она заставляла себя не звонить, не стремиться, не видеться. «Блажен, совершающий недеяния». Сердце стискивала руками, кровь сочилась из-под побелевших пальцев, твердила, как заклинание «Тебя нет, тебя нет, тебя нет…». А он есть, есть, есть…