В самом начале было слово. Слово, обросшее страхом и поклонением боли. Наша жизнь стала неделимой его частью первородного, но жизнь уходит всегда так неожиданно и странно. Она так быстро тает, оставляя страх шагающим вслед за нею. И хочется нажиться, хочется успеть влюбится, и чтобы все в доме было, чтобы все было как у людей.
За туманами далекими, что над Дымной Сопкой,
За болотами широкими, где в трясине топкой,
Не оставят ноги босые опечатка даже,
Там глаза твои раскосые на лице из сажи.
И уже листву с дубов, с ветром поженили.
Средь распахнутых гробов, в танце на могиле,
Что на кладбище огня, мертвецы плясали.
Вновь оживших хороня, снова воскресали.
За ужасным ходом лет, там, где смерть на троне,
Доживал колдун скелет, в сумасшедшем доме.
Делал золото из грез, а из злата слезы.
Там за осенью, в мороз, плакали березы.
Вступление
Тот, кто создал мир словом, может ли он считаться поэтом?
Умирая, плачут люди, умирая, стонут звери, кричат птицы, шипят змеи, пылают бабочки в огне.
Да, жизнь уходит. Убегает, уносится прочь, неся с собой лепту обиды наших меньших братьев.
Так вот, радостно вдыхая воздух свободы, вся наша жизнь махнет рукой в последний миг, и агония сожмет ладонь в кулак. Бывшая жизнь становится смертью и несется во мрак без надежды.
Создатель слова уже там, тьма покрывает его устаревшую игрушку, успокаивает и холодит печалью.
Я пишу слова, слова складываются в предложения, а те, в свою очередь рисуют картинку моей зачерствелой души. Мне нравиться выживать в нашем городе, в том городе, где всегда не хватает улыбок и так мало радости.
Будущее перерастает в настоящее, а настоящее делает шаг и переступает порог прошлого, такого пошлого и никому не нужного. Прошлого отдающего горечью и утратой.
В стиле хаоса, из малого торжествует огромное, было бы малого в нужном количестве.
Души малых существ. Их полно в этом мире именно так они становятся заметны.
Написанная мною рукопись превратиться в прах, исчезнет в сумрачных днях бытия, от которого тоже ничего не останется.
То, что я творю – просто проверка сил. Я просто пишу о жизни, мой разум летит в дождливую даль, попивая шипучее шампанское и брызгая его соком на разбитую машинами землю.
Так же как и ты, я имею шанс выиграть в земле уютное местечко, ведь в ней закопаны и мои предки.
Я просто пишу о трудном пути познания истины. Я просто, очень просто пишу.
СТИХ ПЕРВЫЙ
Рукопись мага
Огонь очищает.
Он живет, ведь есть раздувающий ветер никогда не сбывающихся надежд, веющим постоянным напоминанием о деле.
Огонь размышляет образами талантов культуры, в бескрайней благодарности, поднимаясь выше он, убивает их.
Не зная, что есть смерть, он весело потрескивает, вея дымом горелого мяса и чувствуя себя актером.
Который год он горит. Который год он так не экономно тратит секунды собственной жизни в самом сердце слова, имя которому Век. Пока огонь очищает, он растет, поглощая собой все живое.
Смерть для него неведома, поэтому она поэтична и даже наивна.
Но с приходом смерти, пустоту огня заполнит боль и она вывернет огонь на изнанку…
В самом начале слово появилось в воображении мага.
После он взял чистый лист и сделал набросок об огне. Так появился мир.
Лист лежал на столе и глупо дрожал, заигрывая с безразличным воздухом. Когда маг снова дотронулся до него, он, не выдерживая нахлынувшей страсти, изогнулся под теплой рукой и стал покрываться темными пятнами знаков.
Маг писал:
Приобретая силу веры, трудно принимать происходящее как очевидное. Приходит истина и забирает разум.
В сладостной истоме, дрожащий лист вкушал глубину человеческой мысли.
Маг думал о том, что мир наполненный звуками и оттенками цветов и запахов, этот мир умирает.
И лист познал страх.
Произрастая из детской наивной добродетели, он перевоплощался в порочную грязь рукописи:
Взойдя на пьедестал, необходимо признавать лишь дело. То дело, которое лежит в основе всех душ и постоянно давит.
Ставший рукописью лист, теперь уже не был чистым, но он был умудренным и богатым, а разве можно в наше время разбогатеть чисто?:
Кому нужны слова, если их можно заменить?
Кому нужно все это, если нет желания брать?
Стон – это предупреждение, мизер – это уже что-то.
Введение в жизнь цветастых запретов понятно всем. Даже дальтоникам.
Теперь рукопись знает, что за криком не всегда следует боль, а за добром благо:
Небо почернеет и превратится в стон. И день обратится ночью.
В ночи запретов есть своя особая сила духа.
Из неё берется временная и безутешная радость.
Маг, перечитывая рукопись, вдумчиво теребит ее, и она млеет под сильными руками.
За окном начинается дождь.
Уютно расположившись в его ладонях, рукопись открывает себя совершенно по новому перед магом.
Подойдя к камину, маг смотрит в пылающий огонь и рукопись понимает, что огонь очищает.
Но так ли это?
Бросая рукопись в жаркое, пожирающее все живое пламя, маг плачет, а рукопись, проклиная его черствость, корчится оттого, что вынести казалось невозможно.
Такая жертва в хаосе слов неудачливого писателя:
И признает Бог, что человечеству не нужно очищение.
СТИХ ВТОРОЙ
Поза
Снег на лице.
Накопив искусственный свет фонаря, снег приобретает неожиданный матовый оттенок и засыпает до весны.
Я художник пера, я творец чужих судеб, я создатель целого мира.
Рожденная моим воображением реальность является для героев, живущих в ней такой же настоящей как они сами.
Побудьте и вы в ней. Поймите основы быта, основы дел, основы жизни.
Смотрите…Смотрите…
— Мама, мама, не уходи, — плачет мальчик. Его покрасневшие глаза ищут поддержки у миловидной женщины в сером халате. Она присаживается на уголок кровати и, успокаивая, нежно берет ребенка за маленькую ладошку.
— Не бойся мой милый, все будет хорошо. Ты уже достаточно взрослый чтобы спать один. Чего ты боишься?
— Ты будешь спать, а я не буду! — рыданья малыша напоминают истерику, — Кто-то смотрит на меня из темноты, когда я остаюсь один. На похоронах папы, бабушка мне сказала, что он теперь будет всегда рядом с нами, но мы его просто не увидим. Может это мертвый папа пугает меня?
— Ваня, — Женщина обнимает ребенка за плечи, прижимая его к себе, она чувствует, как часто бьется детское сердечко, — Ванечка, ну что ты мой милый. Успокойся. Бабушка старая, она за нас переживает.
— А что сейчас с папой? – шепотом спрашивает мальчик.
— Папы нет, — отвечает ему женщина, и на её глаза наворачиваются слезы от нахлынувших воспоминаний, — Бог, что дал нам жизнь, он словно писатель, но многие не знают этого. Люди рождаются, живут и умирают, не ведая того, что их дела описывает Бог.
Она поднимает свое лицо и смотрит вверх.
Я замечаю в её глазах блеск, эти глаза мелькнули между написанных мною строк и заметили меня.
Я услышал слова, которые были адресованы мне – Ах мой Бог, за что ты погубил моего мужа?
Что я мог ей сказать? Как я мог ей ответить?
Я ведь просто пишу, просто пишу вот и все.
Мои мысли рождаются сами по себе и уходят в бумагу, что бы жить. Мысли сами слушают музыку то свадебный марш, то похоронный.
— Люди говорят, — тем временем обращается мать к сыну — Что после смерти можно увидеть всех кого хочешь. Кто чем занят, кто как живет. Я уверена, что для того чтобы узнать, что мы делаем, о чем говорим, нужно взять нужную книгу открыть её и прочитать.
— А где найти такую книгу? – мальчик крепко прижимается к женщине, он словно утопающий цепляется за неё как за спасательный круг.
— У него, — отвечает ему мать, указывая глазами наверх, — О нас книга есть у Бога.
Малыш смотрит на одиноко висящую лампочку. Глупыш, часто моргающий заплаканными глазками.
И я показываюсь ему.
Он восторженно охает и замирает.
Это было давным-давно.
Ваня вырос, окреп, возмужал, стал статным и красивым молодым человеком.
Мать же осунулась, постарела, словно передала ему свои жизненные силы.
Между тем, снег на лице.
Красноречиво целуя коркою льда, снег крепче сжимает свои холодные объятья. Вспоминая законы морали, он обращает снежинки во вспышки света под фонарем, но не тает на лице, как должно.
В это вечернее время можно спокойно поспать, или подумать об отражении лампы накала, анодах, катодах или просто быть убитым.
Это тот самый снег, который укрывает собой резвую Ванину душу. Тот самый снег, который приобретает покой, который забыт, одинокий и злой, за долю секунды в копченом стекле, становится черной золой на земле.
Ваню лишили жизни на пороге собственного дома.
На земле убийство происходит каждый день, каждый час, каждую минуту.
Его старая мать плача ждет, страдая, она молится. Она еще не знает, что голова её ребенка покоится рядом за саманными стенами дома. Что теперь её сын превратился в снежный ком.
Как жаль, что в моей рукописи погибают молодыми.
В доме мать потерянно смотрит, жмуря глаза. В те, что еле заметно мерцают от пламени свечки. Зажатые вороватым углом, образа стекают вниз слезами старушки и ожидают поминального ужина. Ведь их не прокормит простое коленопреклонение, ровно, как и молитвенный шепот в ПОЗЕ СМИРЕНИЯ. Ибо сказано было свыше: не прозреет глухой, но ослепнет услышав.
И сказал я: «КОМ» и появился из снега ком.
Это был просто снежный ком, тот, что когда-то, с весенним дождем лихо долбил зазевавшихся ос, запоминая их позы, он вырос.
Ком знает день юности, знает день превращения из воды в лед, о дне смерти, когда в нем умирало живое существо.
Сейчас снежный ком есть, его не может не быть, но кто точно знает, что в его нутре?
Точно это знает только тот, кто находился в снежном коме.
Переношусь в другой дом.
Там находит находиться девушка без вины убитого Вани.
Юная женщина с шикарными, перекрашенными в рыжий цвет волосами.
Ваня звал её Золотоволоска, а она откликалась Змей Горыныч.
У неё есть пьющий отец и жестокая мать, ей семья не дает покоя.
Итак, ПОЗА ОТНОШЕНИЙ.
Мужчина испуганно засмотрелся в потолок на полу, который отразился в его собственной моче.
Он очень хочет, но не позволяет себе сделать очередную лужу.
Его жена, сотрясает связками стены и находится в ПОЗЕ ГНЕВА.
Гнев постоянен в ПОЗЕ ОТНОШЕНИЙ неблагополучной семьи.
Кричащая женщина предлагает свой вариант решения возникшей проблемы, а мужчина лишь пьяно мычит сидя на полу.
Им не услышать тихие, голубиные стоны дочери, которая наслаждается собой в ПОЗЕ СЛАДОСТРАСТИЯ.
Я не буду её судить, ведь она, как и все, просто хочет счастья в достатке.
Ну да ладно.
Ваня уже никогда не прейдет, не поцелует её в припухшие губки.
Золотоволоска может сильно любить, и пусть не его, пусть саму себя, но разве от этого, что-то меняется? Конечно, нет. Девушка принимает ПОЗУ ЕСТЕСТВА, и преобразует себя в то, что становится ночью сексом, а днем – ожиданием ночи.
Каждый теряет свое человеческое начало, становясь в ПОЗУ ЖАДНОСТИ, растворяясь в желаниях или в запретах поиска наслаждений.
Я придумал все это. Поэтому я могу себе позволить сотворить чудо:
Если говорить честно, то стоит ли говорить вообще?
Я пишу вопрос на листе бумаги, и он отзывается в Злотоволоске. Она мыслит им, лежащая обнаженной в кровати.
«Если говорить честно, то стоит ли говорить вообще?» — Размышляет она и становится ПОЗОЙ ИЗМЕНЫ, — «А если это стоит, то сколько?» — И она преобразуется в ПОЗУ КОРЫСТИ.
Золотоволоска любит страшные тайны и жестокие сказки, ведь каждый любит бояться, но так, чтобы не было больно.
Я вписываю золотовласую девушку в основной сюжет.
И вот она утопает босыми ногами в холодном, обжигающем снегу. Желтый свет фонаря рождает косой коридор.
Перед ней находится снежный ком, но она не замечает его, ошеломленная внезапными изменениями. Оглядываясь по сторонам, в тщетной попытке понять, как это произошло, девушка переминается с ноги на ногу прикрывая руками нежные, озябшие груди.
И сказал я «КОМ», и лопнул с сочным арбузовым хрустом снежный ком. И полился из него накопленный свет фонаря.
Грандиозным подарком к Новому Году, синеющим ледяным призом, сувениром на долгую память из кома выпало мертвое тело Вани.
Её крик. Он словно разбитое стекло. Поражает внезапностью звона. Притягивает к себе, заставляет обернуться, посмотреть и отойти. Крик перерастает в жалобный вой никогда не сбывающейся надежды. После девушка широко раскрыв глаза, узнав в мертвеце своего возлюбленного, скулит, целует его и теряет себя…
Я показал настоящие чувства. Чувства, разрушившие разум. Я описал все то, что смог разглядеть в своих мыслях и душа моя плачет, сладко смакуя останки, она страдает.
Сознание девушки пережившей чудо, показанное ей с моей помощью, унесется в кошмарную безвозвратную даль. Ставшей плохой от горя, совсем плохой, осознав ПОЗУ СМЕРТИ, сознание девушки становится ПОЗОЙ ТЛЕНА.
СТИХ ТРЕТИЙ
Дела в Слове
Вы видели, как летит голубь?
Вы слышали, о чем поет жаворонок?
Вы чувствуете, как умирает перепелка, пытаясь спасти замерзающих и голодных птенцов.
Птенцы прижались друг к другу и дрожат, глядя с испугом на мать.
Птенцы замолкают, вслепую подчиняясь инстинкту самосохранения. Инстинкту, увитому жгутами мускул, которые нарастали веками. День за днем, ночь за ночью, тень за огнем ведь огонь в темноте виден так далеко. В темноте ночного тумана, в тревожной тишине могил мертвых предков.
Мне кажется, что вы и сами знаете все это. Я уверен как никогда, что имя всему – выживание, ведь для нас оно наши дети.
Дети перепелки тревожно дрожат, глядя на мать – инфантильного, стандартного цвета.
Но им не странно видеть свою мать притворяющейся умирающей.
А знаете ли вы, какой цвет у смерти?
Иногда, когда бывает особенно грустно, смерть стучит белесой сединой в висках старика, когда он поправляет плед на коленях.
В автокатастрофе, грязная смерть создает эффект багрового заката.
В палате для коматозников смерть светит синим отражением кафельных стен.
В родильном отделении смерть демонстрирует бледно-фиолетовую улыбку кесарева сечения.
Смерть находится рядом с нами уже тогда, когда мы испытываем первую мучительную боль во время своего беспокойного рождения.
Смерть преобразуется в черного аиста и, вытаскивая мертвого младенца из мусорного бака, она, степенно пересчитывая ступеньки подъезда, подходит к женщине курящей в дверях.
Спрашивает её: — Ваше?
— Голову отсекают, если нечем платить, так, опухоль удаляют, чтобы общество было здоровым, — думает женщина. Она выглядит усталой, но видимо, на это есть свои причины, ведь на все есть причины. Имя всему выживание, но для неё оно – мертвые дети.
Как и многие другие, она проживает жизнь в городе. В этом городе нет площадей, нет фонарей и нет улиц. В этом городе бродячие псы так голодны, что поедают собственное мясо. Над этим городом кружат вороны в тени за огнем заката. Так день за днем и ночь за ночью в хорошем смысле этого слова. Вороны в сумрачном городе — это ангелы умерших детей, которые копытами царапают паркет.
Между тем, смерть крадется к глупым птенцам перепелки.
Священник, заметив её, поплевал на жилистые руки, ухватил длинную жердь и закинув за спину крест. Его работа прощать при рождении, отпевать при жизни, наставлять при смерти. Он удобно перехватывает палку, ведь каждому понятно желание убить.
Забытый смертью мертвый младенец проснулся.
Мухи продолжают петь ему колыбельную песнь, но как можно спокойно спать, когда хочется есть?
Я спросил его: — Можно ли убить мертвого?
— А мне можно? – Спросил меня в свою очередь он, скаля крепкие зубы, и губы их не прикрывали.
Внося аргумент деловой эротики в несостоявшееся тело, он широко открыл рот и из него вышел стон. Стон закрыл собою половину неба.
Так над городом начался закат.
Слово, что сказал Господь – это не только моя жизнь, не только мои страхи, не только мои страдания.
Я сел на землю, которую Господь назвал «землей», я взял в руки перепелку, которую Господь учил претворяться раненой в спасении своих детей. Она не понимала, что её птенцы погибли, что смерть идет за ней.
В самом начале было Слово.
Оно, рисованным пузырем вырвалось из шершавой гортани и зависло в пустоте.
Со своими грамматическими ошибками, Слово явило свет за огнем и тьму за отсутствием огня.
Появившееся Слово было самым большим, самым уверенным и самым добрым.
Добрым, ведь его не было.
