Это был одиннадцатый медведь. Никитка, манси из рода Куриковых, хорошо помнил, что одиннадцать – число для медвежатников роковое. Почему-то на одиннадцатом медведе они чаще всего попадают ему под тяжелую лапу или на зубы. Сверх осторожным надо быть в добыче одиннадцатого медведя.
И Никитка стерегся.
Последняя их стычка завершилась с ничейным счетом. В начале осени он целый день простоял у болота в ожидании лосей, которые часто выходят сюда полакомиться трехлистником, весьма полезным растением – его листики выводят из сохатых глисты и другие паразиты. Издалека слышится тогда характерное чавканье. Но в этот день над болотом – большим, метров четыреста до другого края, слышался только писк куликов. Иногда они чуть ли не пикировали на Ганса, Никиткину лайку, когда он слишком близко, наверно, подбирался к их выводку. Кулик – это тоже дичь, мясо его ароматное и очень питательное, не зря его называют царской пищей.
Ближе к ночи Никитка отужинал – под стакан самогона – куликами, а с утра снова был у болота. К полудню в своем восьмикратном бинокле он увидел, наконец, характерную тень на другой стороне болота. Лось выглядел как черный, с промятостями, матрас. За полчаса, с оглядкой по сторонам, он добрался до середины болота и замер, склонив к земле рогатую голову.
Никитка обошел болото по краю, обросшему карликовыми сосенками и березками, и вышел к лосю с подветренной стороны. Подкопав корни, осторожно вырвал из земли небольшой кустарник и, рассчитав место, откуда можно будет стрелять, пополз, прикрываясь кустарником и замирая на месте, как только лось поднимал морду кверху. Собака ползла рядом; надо было подобраться к рубежу огня, подранить зверя – убить сразу вряд ли бы удалось, слишком большое до него расстояние, а потом собака отрежет ему путь к отступлению и будет держать, пока охотник не подбежит ближе и не довершит начатое дело.
И тут сохатый резко поднял морду кверху и, весь настороженный, стал тревожно поводить ею из стороны в сторону. Никитка замер, прижав к себе собаку; над болотом разносился лишь писк куликов, но лось все не успокаивался и, наконец, направился на выход из болота.
Никитка понял: зверя кто-то вспугнул. Но кто? Другой охотник? Плохо дело, хотя могло быть и хуже. Был случай: отец, тоже из манси, убил на охоте родного сына. Сидели с ним в лесу у костра, слышат – собака лает. Отец сказал сыну: сиди здесь, а я пойду, посмотрю, что за зверь. Вышел на лай – а это лось, собака на него набрасывается, не дает уйти. Отец изготовился к стрельбе и с одного выстрела повалил зверя. Добил лося еще одним выстрелом и зовет сына, а тот не откликается. Вернулся к костру – сына нет. Стал искать его – обнаружил мертвое тело. Сын не послушался отца и тоже пошел на лай собаки, но к лосю вышел с другой стороны – противоположной той, откуда раздался выстрел. Пуля прошила сохатого навылет и убила сына – пули-то у манси точно бронебойные…
Кто же он, охотник, спугнувший зверя? Пока Никитка раздумывал, забеспокоился и Ганс. И тут по всей округе разнесся лосиный рев. Лось ревел жалобно и недолго. Затем все стихло. Тогда-то и понял Никитка, кто был этим охотником: такой же, как и манси, лесной житель, вечный его соперник — медведь. В охоте на лося, излюбленную обоими добычу, их интересы часто пересекаются: один охотник порой уводит добычу прямо из-под носа другого. Но, уступив зверя сопернику, проигравший не так, так по-другому пытается получить свою долю – тушу зверя или хотя бы ее часть. Иногда это переходит в открытое противостояние двух соперников, но чаще всего к банальной краже.
Полтора дня простоял Никитка на болоте, всего раз лишь отужинав куликами, а что в итоге: лось, казалось, верная его добыча, достался сопернику? Нет, Никитка не хотел с этим смириться. Прикинув, где мог раздирать жертву медведь, Никитка зашел к этому месту с подветренной стороны. Так и есть, разглядел он в восьмикратный бинокль, здоровенный медведь закапывал в мох кусок туши. «Ладно, — решил Никитка, — посмотрим, чей будет этот кусок.»
К делу подключился Ганс. Не зря о нем складывали легенды: он знал, что ему делать в таких случаях. Ганс забежал к зверю с противоположной от охотника стороны и с лаем стал набрасываться на медведя. Началось единоборство охотничьей собаки и самого сильного в тайге зверя. Когда звуки единоборства удалились от места медвежьей закладки, Никитка оказался тут как тут. Быстро выкопав из-под мха кусок лосятины, он отрубил от него несколько частей общим весом килограммов на двадцать, уложил их в большой вещмешок и, закопав остатки мяса под мох, двинулся восвояси – в сторону реки, к запрятанной в притопленном кустарнике лодке. Выгрузившись, Никитка сделал еще один рейс к медвежьей закладке, нарубил остававшееся там мясо на мелкие части и, загрузившись сверх меры, кое-как, с перерывами на отдых, снова добрался до реки, а затем выстрелил из ружья – для Ганса это был знак: пора возвращаться.
Загрузив на лодку поделенную с медведем добычу, Никитка проплыл на веслах несколько десятков метров вдоль берега и причалил к месту, где был спрятан мотор. Пока он ставил мотор на лодку, из лесу с радостным лаем – а как же, он снова будет с хозяином! – выскочил Ганс. Никитка позвал его в лодку, угостил кусочком мяса и запустил мотор.
Другая, большая часть лосиной туши досталось медведю. Наверное, это было справедливо: кто знает, может, он еще дольше, чем Никитка, стерег этого лося у болота.
Недели через три после этого случая Никитка пошел было по следу медведя, да вовремя остановился. Медведь, видно, понял, что за ним идут, стал сердиться и подавать знаки: ломал большие ветки и бросал их сзади себя поперек тропы. Это значило: не иди за мной, предупреждаю: я рассержен, зол и готов на все. У такого медведя на хвосте лучше не висеть: обязательно поцарапает, а то и хуже – помнет или «прическу сделает» – сиречь снимет скальп ударами больших когтистых лап. Зная это и помня, что с одиннадцатым медведей надо быть сверх осторожным, Никитка не стал испытывать судьбу и сошел с медвежьей тропы.
Спустя несколько месяцев, в начале весны, Никитка пару недель жил в старом мансийском поселении, откуда вышли многие из Куриковых. Вышли-то многие, да никто не вернулся и от половины из домов, обычных бревенчатых изб, крытых берестой, остались одни развалины. Век поселения был давно сосчитан, постоянно тут жили лишь несколько семей, да временами на неделю, в лучшем случае – на пару месяцев, приезжали сюда выходцы из этого поселения: поохотится да порыбачить, да сходить на могилы предков. Дом Никиткиного деда стоял на краю поселения; останавливаясь в нем, Никитка каждый раз что-то чинил, подкреплял, благодаря чему дом и держался.
В один из этих дней, еще по снегу, Никитке повезло: завалил сохатого, часть туши уложил в прицеп в виде фанерной коробки на маленьких лыжах, а остальное закопал в снегу. Встав на свои широкие, подбитые камусом (шкуркой с лосиных ног) лыжи, часа через два вернулся в поселение. Дело было уже к ночи; усталый, но довольный собой, он сложил мясо в хозяйственной постройке рядом с домом и, едва добравшись до постели, погрузился в сон. Но отчего-то сон этот был очень тревожным.
Снилось, что недалеко от поселения, в пробуждавшемся от зимы лесу, он обнаружил избушку, замаскированную среди кустарников. Не заподозрив ничего дурного, Никитка взялся за ручку двери и хотел было ее открыть, но в последний момент внимание его отвлекла тень птицы, парившей в небе.
Это был ястреб. Для манси, обращенных в православие, но сохранивших и многие дохристианские верования, эта птица была родственной душой: считалось, что манси имели с ней единых предков, также как и с медведем.
Отойдя от двери, Никитка помахал ястребу рукой. В ответ, точно о чем-то предупреждая, он быстро-быстро замахал крыльями и скрылся из виду. Никитка был озадачен: с детства он привык истолковывать для себя то или иное поведение животных или птиц; кроме них, «говорящими» были у него и раскаты грома, вспышки молний, треск огня…
О чем же предупреждал его ястреб? Никитка посмотрел на избушку и его осенило: раньше-то он ее здесь не видел… «Неужто Адины?» Род Куриковых, к которому принадлежал Никитка, смертельно враждовал с родом Адиных. Семейные связи между этими родами были исключены. Адины жили богаче Куриковых, но духом были слабее, и Куриковы постепенно выбили почти всех Адиных. За убийство одного из Адиных Никитку осудили на десять лет, но освободился он раньше, отсидев семь с половиной. Кто-то из Адиных все еще жил в поселениях южнее, но о родовой мести не вспоминали ни они, ни Куриковы.
И вот эта неизвестная избушка. И предупреждение ястреба. Никитка осторожно вернулся к избушке, подошел к двери со стороны петель и потянул ее к себе за ручку. Дверь отворилась и в ту же секунду – с резким посвистом! — из дверного проема вылетела стрела. «Адины! Адины!» – закричал Никитка и… проснулся.
Выйдя из дома, Никитка размялся, походил кругом, прислушиваясь к лесным звукам, потом вернулся в дом, подкинул в печь несколько дровишек и весь ушел в думу. Зачем увиделся ему этот сон? Чтоб не забывал о врагах и опасностях? Особенно когда он один, в лесу?
Это верно: о врагах и опасностях забывать нельзя. Только Адины тут не причем – столько лет прошло, да и времена другие: много ли их осталось-то, манси, живущих в родовых селениях, соблюдающих родовые традиции? На пальцах пересчитать можно. Старые оленеводы поумирали и некому теперь разводить оленей: молодые все больше пили, жили обычаями русских, на русских и женились. У Никитки и самого жена русская – бойкая Любаша, вроде бы ладно живет с ней в лесхозовском поселке; дом там купил – заработал на собольих шкурках, да приезжему с Харькова на кругленькую сумму продал золотого корня и медвежьей желчи, хорошо ценятся они в крупных городах.
Нет, про Адиных и вспоминать не стоит, кто из них мстить-то может? Был у них один вояка, его-то Никитка и утопил: сначала лодку таранил, а потом, когда вояка вынырнул из воды, Никитка его веслом… Напрасно веслом, по другому надо было, не сидел бы потом столько лет. Посчитали бы: сам утонул, по пьяни. Лодку-то так и не нашли, Никитка и мотора с нее не снял, вместе с ним утопил. Ладно, дело прошлое, только Адины тут не при чем. Самострел – хитрость известная, да только ставить его надо с умом, иначе сам на хитрость эту и попадешь. Это не петля на лис, и даже не капкан. Ладно, спасибо ястребу: в лесу лишний раз вспомнить об осторожности не помешает…
Наступивший день не предвещал никаких осложнений, однако, прибыв в месту, где были закопаны оставшиеся части лося, Никитка понял, что проблем не избежать: цепочки следов на снегу говорили о том, что ночью тут побывал медведь, вынюхал закладки лосиного мяса, а одну целиком вытащил из снега и куда-то утащил. Ганс бросился было по следу, но хозяин вернул его обратно: чего мол, рваться, зверь сам сюда явится…
Никитка призадумался. Можно было еще разок нарубить мяса, какого получше, и уйти восвояси. Черт с ним, с медведем, пусть добирает, что осталось. Скорее всего, это шатун – с осени шастает или из берлоги его подняли, раньше времени, с таким лучше не связываться. Да мало ли сам он крал у медведей добычу. Между медведями и манси, этими лесными жителями, так уж повелось: бьются они за одну добычу, и тут, кто ловчее окажется, тому больше повезет. Или кто у кого украдет…
Но Никитку одолевала жадность. Присел он на пенек от кедра (гады какие-то, такого красавца спилили, шишек настучать им было лень!), вытащил бутылочку с настойкой из клюквы, с половину выпил на раз, закусил куском строганины. И решил-таки поиграть чуток с косолапым.
Он раскопал в снегу одну из закладок мяса, вырубил из нее лучшие куски и сложил их в вещмешок, а оставшуюся часть мяса уложил в снег: так, чтоб видна была – как приманка — только ее верхняя часть. Затем отвязал от своего прицепа веревку (фактически это был довольно крепкий канат в два пальца толщиной), сделал на одном ее конце петлю и замаскировал около приманки.
Второй конец веревки Никитка привязал к комлю большого дерева. Затем он внимательно осмотрел приготовленный для шатуна «сюрприз» с петлей, этим гениальным изобретением человека, пригодным для поимки любого зверя. Присыпав снегом веревку от приманки до дерева, Никитка перекинул вещмешок с мясом за плечи и, встав на лыжи, покатил в сторону поселения.
Через несколько часов он снова был недалеко от этого места. С ружьем наизготовку, придерживая, чтоб не рвалась вперед, собаку, он медленно приближался к приманке, готовый тут же выстрелить в угодившего в петлю зверя. Фактически он уже видел перед собой готовую шкуру, которую оставалось только продырявить, но так, чтобы не сильно повредить; поэтому желательно было сделать это одним выстрелом.
Но ничего он не увидел: ни живой еще шкуры, которую оставалось лишь продырявить, ни приманки. Только новые следы да петля, гения человеческого изобретение: зверь умыкнул приманку, не задев веревку.
Однако Никитку эта неудача лишь подзадорила. Он раскопал еще одну закладку мяса, вырубил из нее несколько кусков мяса, тех, что похуже, а затем так же, как и в первый раз, положил рядом петлю, только сделал ее пошире. После этого он отошел подальше вглубь леса, нарубил сухостоя, развел костер и стал ждать, то и знай прикладываясь к бутылке с клюквенной настойке. Часа через полтора Ганс стал завывать и рваться в сторону закладок с мясом. И тут заорал медведь – на весь лес было слышно. Долго медведь орал, потом замолчал.
Сдерживая Ганса, с ружьем, заряженным на оба ствола, Никитка вернулся к месту закладок и увидел здоровенного медведя, раскапывающую последнюю закладку с мясом. Одна задняя лапа его была стянута петлей. Никитка встал за сосну, прицелился и отпустил курок. Осечка! Медведь услышал щелчок от бойка, поднялся на задние лапы и стал всматриваться, принюхиваясь, в сторону, откуда послышался щелчок. И тут вылетел Ганс и с лаем принялся набрасываться на медведя. Медведь опять взревел и опустился на передние лапы. Тем временем Никитка переломил ружье, снова закрыл и, готовый выстрелить, направил его на медведя. Но прицелиться не получалось: медведь вертелся с Гансом на одном месте, а вместе с ними кружился и остаток веревки. «Порвал, зверина. Или перекусил…» — успел подумать Никитка и снова нажал на курок. Раздался выстрел. Очевидно, пуля лишь задела медведя; зверь пришел в ярость и бросился на Никитку, не дав ему выстрелить из второго ствола. Никитка успел лишь спрятаться за сосну, и медведь как граната пролетел мимо. Охотник выстрел ему вслед – и промазал! Хорошо, выручил Ганс: он стал накидываться на медведя, медведь – на него, а затем они оба скрылись в кустарнике.
Никитка спешно вынул из карманов патроны и принялся перезаряжать ружье, да вставил лишь один патрон: увидел подлетающего к нему медведя. Не целясь, он едва успел выстрелить. Медведь взвыл от боли и упал.
Никитка снова разломил ружье, вынул стрелянную гильзу, зарядил два «бронебойных» патрона и направил на медведя. А тот и не шевелился. Ганс с лаем кинулся к зверю, показалось, он даже цапнул его, но медведь все лежал на боку, спиной к Никитке, и не шевелился. Собака понюхала его, отошла в сторону и села на снег.
По всей видимости, Никиткин «бронебойный» сделал свое дело. Охотник подошел к дереву, к которому была привязана веревка, посмотрел на ее обрывок – знать, медведь перегрыз ее или сначала надрезал клыками, а потом разорвал. Здоровый же был зверюга! Никитка прислонился к дереву, достал папиросу и закурил, наблюдая, как нервно дрожат его пальцы. Да, не зря предупреждал его ястреб об опасности. Да и примета говорила о том же: с одиннадцатым медведем надо быть крайне осторожным. Так что, считай, Никитка, тебе повезло, не то сделал бы он тебе «прическу»…
Никитка перекинул ружье на плечо и, докуривая сигарету, направился к медведю. А тот вдруг ожил, вскочил на ноги – и к человеку! Никитка не успел перехватить ружье — зверь сбил его на снег и, схватив за ногу, стал выворачивать ее, качая головой то в одну, то в другую сторону. Никитка закричал, ружье его откинулось в сторону, и он стал совершенно беспомощным. И опять выручил Ганс: он хватанул медведя сзади и повис на его ноге. Медведь резко развернулся, собака улетела на несколько метров в сторону. Лесная громадина бросилась за ней, и они оба исчезли за деревьями.
Никитка попытался встать и понял, что это ему не удастся: одна нога онемела, а на другой пятка торчала задом наперед – видно, был выворочен сустав. Попробовал поставить стопу на место – не получилось, от острой боли лишь едва не потерял сознание. Тем временем медведь вернулся, приблизился к охотнику и уставился на его ногу, из которой обильно сочилась кровь. Никитка лежал не шевелясь, только несколько отстранено (видно, сознание все ж помутилось от боли) смотрел на зверя. Медведь поймал его взгляд, раскрыл пасть и цапнул охотника за лицо, поранив нос, щеки и лоб. От ужаса и боли человек закричал как сумасшедший, возможно, он и был тогда сумасшедшим, и это помогло ему вынести дальнейшее. А дальше медведь снова раскрыл пасть – широко раскрыл, может, на все девяносто градусов – и, захватив в нее едва ли не всю голову побежденного соперника, стал сдавливать ее своими страшными челюстями. Никитка смолк, зато Ганс буквально зашелся лаем и раз за разом стал рвать шкуру на медвежьем заду, что вынудило зверя отпустить охотника и развернуться в сторону храброй лайки. Наскоки Ганса были отбиты, и медведь снова погнался за собакой по лесу. Тем временем Никитка пришел в себя и одним глазом – второй был закрыт шматком кожи, свисающей с того, что было лбом, — осмотрелся по сторонам. Лай собаки раздавался где-то недалеко, а в метре от охотника, зарывшись стволами в снег, лежало ружье.
Никитка пошевелил руками – они были в порядке. Он чуть подполз в сторону ружья и дотянулся до него рукой. Несколько минут, с ружьем наизготовку, хладнокровно и даже несколько равнодушно, он поджидал возвращения зверя. А затем, с коротким интервалом, в лесу раздалось два выстрела: Никитка выстрелил в появившегося медведя из обоих стволов…
