Дьявол-мыслитель

Ч А С Т Ь В Т О Р А Я

Б А Р О Н Е С С А, Р Ы Ц А Р Ь, М А Г.

\\\»… Я вам ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не
то что тревожно, а даже как будто болезненно. И меня поразила не
столько ее красота, сколько необыкновенное, никем не виданное
одиночество в глазах! А я вдруг, и совершенно неожиданно, понял,
что я всю жизнь любил именно эту женщину! Вот так штука, а? Вы,
конечно, скажете, сумасшедший? \\\»

\\\»Мастер и Маргарита.\\\» М. Булгаков.

\\\»… Любовь ко мне — твой крест, безумец мой
Ты за нее заплатишь головой!\\\»

\\\»Книга судеб\\\». 13.7. N. V. G.

Г Л А В А П Е Р В А Я

Ночью ветер на всех ладах высвистывал странные, тоскливые серенады
в щели ставень. По небу черной массой проносились тучи, в разрывах
которых изредка являла свой округлый лик багровая луна. Ветер шумел
в кронах деревьев и разносил окрест гниловатую сырость болотных
испарений. Где-то неподалеку громко и победоносно прокричал сыч и
ему радостным хором ответило воронье.

Вдалеке, бесцеремонно и властно ввязываясь в перекличку обитателей
ночи, раздался долгий, злобно-тоскливый вой. И вновь ликующий,
леденящий душу хохот сыча разнесся по округе. Ночь властвовала
над миром, закрыв черным покрывалом земную твердь. Наступило время,
когда демоны сбрасывают опостылевшие им личины и предстают друг
перед другом в своем истинном обличьи. Обманы разоблачаются, зло
уже не рядится в одежды доброты, а громко и властно заявляет о
себе, упиваясь временным, но безраздельным могуществом.

Неожиданно, в ночные звуки, заглушая их, вплелся одинокий звон
колокола. Словно опешив от подобной дерзости, ночные хозяева на
мгновение примолкли, но еще через мгновение, с удвоенной силой
раздался хохот сыча и вой волка. Но колокол упрямо, но заунывно
звонил и звонил и каждый его удар вселял надежду, что тьма вскоре
отступит, рассеется, свалится в дремучие чащобы, затаится в
глубине омутов, поскольку новый день уже не за горами. И
действительно, словно повинуясь этому слабому, но настойчивому
сигналу, далеко-далеко, узкая, подобно дамасскому лезвию,
карминным цветом вспыхнула полоска зари. Едва дождавшись ее,
колокол обессиленно смолк.

Франсуа де Ла Моэль грузно, всем телом повернулся и, вдруг,
широко открыл глаза. С секунду он недоуменно смотрел на узкие
стрельчатые прорези окон, словно видел их впервые. И
действительно, взор его выразил недоумение. Он беспокойно
поглядел по сторонам, потом резким движением отбросил бобровую
накидку, что служила ему одеялом и сел на постели, которая
представляла собой весьма внушительное по величине сооружение,
занимавшее чуть не половину довольно вместительного помещения.
Однако, само ложе было просто толстым слоем соломы, на которую Ла
Моэль смотрел с удивлением, хотя удивление его касалось не того,
что он видел перед глазами, а того, что увиденное его не поражает.

Через несколько секунд, уяснив это, он вдруг вскочил и быстро
подошел к окну; отодвинув тяжелый, только в толщину с ладонь
ставень, выглянул наружу. Взору его представилось нечто, похожее
на дворик, голый и унылый, или, даже, увиденное, скорее напоминало
колодец, поскольку оно было ограниченно со всех сторон глухими,
во многих местах замшелыми стенами. Однако, обозрев все это, Ла
Моэль, похоже, чему-то поразился или, что еще вернее, хоть и не
к лицу рыцарю, испугался. Отпрянув в глубину комнаты, он резко,
явно испуганно повернулся в сторону дверей, которые в этот момент
приоткрылись, пропуская какого-то человека, облаченного в
серебряный сюркот.

— Жиль! — приглядевшись, обрадованно воскликнул Ла Моэль и сделал
непроизвольное движение по направлению к вошедшему, но тут же,
словно споткнувшись, осекся, остановился, и, настороженно, с
явной опаской впился глазами в лицо гостя, одновременно стараясь
скрыть это.

Вошедший был среднего роста, широкоплеч, молод и строен. Лицо его
выражало некоторое смущение, смешанное с замешательством, подобно
тому, что заметно было у Ла Моэля. Однако, карие глаза смотрели
весело.

— Успокойся, успокойся Мишель, — прозвучал хрипловатый, но звучный
голос вошедшего, — Возьми себя в руки, Ла Моэль — ведь таково твое
имя?

— Жорж! — облегченно выдохнул Ла Моэль, — хотя — тьфу — Жиль де
Мартинье, как я рад тебя видеть!

— Не сомневаюсь, поскольку и сам испытываю подобные чувства.
Однако, не будем тратить время и пока слуги почивают, давай
постараемся привести свое состояние в порядок.

— А что надо делать?

— Почем я знаю? — засмеялся Жиль. — Полагаю, что перво-наперво
надо просто привыкнуть к самому себе. Дай-ка я хорошенько на тебя
взгляну, глазами Жоржа. Так, так, молод, здоров, как бык, а это
сейчас самое главное.

Действительно, Ла Моэль был высок ростом, фигура атлета выдавала
его недюжинную силу, а лицо, обрамленное длинными, вьющимися
волосами, было просто красиво неподдельной мужественной красотой.
Ла Моэль тоже осмотрел себя, как мог, но, похоже, не заметил ничего
необычного.

— Жорж, но все-таки что же надо делать? — повторил он настойчиво.

— Я же сказал уже: привыкай к самому себе, вернее к телу и мыслям
Ла Моэля.

— Прекрасная идея! Но хотел бы я знать, как этого можно добиться.

— Ну, для начала, давай присядем, — и, произнеся это, Жиль прошел
в угол комнаты и опустился на один из грубоватых, деревянных
табуретов, что в количестве четырех штук, в некотором беспорядке
стояли подле не менее грубо сколоченного стола. — Что там? —
кивнул он головой в сторону вместительного жбана, который гордо
возвышал свои пузатые бока на неструганных, а отполированных
локтями досках столешницы.

— Кагор, — рассеянно ответил Ла Моэль, — и довольно не плохой.
Это вчера аббат здешний прислал. Я забыл тебе сказать. Сам он
почему-то не пришел, хотя весь день навязывался в собутыльники.
Он здесь и за эконома. Впрочем, — Ла Моэль озадаченно посмотрел
на собеседника, — Жорж, отчего я это говорю и почему я все это
знаю?

— Зови меня Жиль, — поправил его тот, — меня зовут Жиль де
Мартинье. Сир де Мартинье, к вашим услугам.

— Я это тоже знаю…

— Вот и называй меня именно так, а не иначе. А теперь, когда с
представлением покончено, давай присядь и первым делом отведаем
кагор отца эконома.

Франсуа де Ла Моэль осторожно потрогал рукой табурет, словно
опасаясь, что он то-ли развалится, то-ли исчезнет, затем, убедившись,
что этого не произошло, пожал плечами, уселся и принял из рук Жиля
кубок.

— Действительно неплохая лоза, — совершив крохотный глоток,
прокомментировал свои ощущения Жиль и спохватившись добавил: — за
ваше здравие мессир! — после, не мешкая, осушил кубок. Мишель или
ныне Ла Моэль молча последовал его примеру.

— Ну вот, благородный рыцарь Франсуа де Ла Моэль, сегодня мы еще
побудем здесь, а завтра двинемся далее.

— Да, не ранее, — рассеянно ответил тот, — Марго что-то
нездоровится… Жорж! — вдруг испуганно вскричал Ла Моэль,
— ведь я женат!

— Да, — тяжело вздохнул Жорж, и по этому вздоху стало ясно, что
Ла Моэль коснулся одного из сложных вопросов, — и с этим придется
мириться. Ничего не поделаешь.

— Но ведь я люблю ее! — Ла Моэль в возбуждении даже привстал
со своего места, но тут же обессиленно опустился на него опять, —
то есть люблю Надю! Тьфу ты пропасть, — вскричал он и в интонациях
его голоса прозвучало неподдельное отчаяние,- Жорж, как быть? Что
делать?

— Успокойся, успокойся, мой друг. Это ненадолго, — однако в
голосе Жиля довольно ощутимо проскользнула неуверенность.
Почувствовав это, он постарался придать больше твердости и
убедительности своим речам: — Не спеши и не впадай в отчаянье.
Попробуем разобраться и наметим, как тебе быть. В любом случае
нам необходимо исполнить наше задание. Это главное. Отсюда
вытекает, что все поступки придется увязывать с нашей целью и
только с ней.

— Хорошо, хорошо, но до Парижа еще два дня пути, да и то, если не
придется где-либо задержаться. А Марго, бедняжка, что-то тяжело
переносит дорогу.

— Может опередим ее? Оставим на время; пусть путешествует
неспеша? — предложил Жиль.

— Оставить Марго? Да вы, сир, не в своем уме! Даже если бы я
это потребовал, даже попросил, она не подчинится, а бросит свиту
и нагонит нас налегке!

— Да, это так, — вновь вздохнул Жиль.

Ла Моэль какое-то время пристально смотрел на сира Мартинье,
потом, запинаясь, произнес, почему-то шепотом:

— Но почему аббат не предупредил нас?

Жиль пожал плечами и нехотя ответил:

— Этого я не могу объяснить, поскольку сам не понимаю, почему
так произошло. Возможно, хотя это и маловероятно, что в расчеты
Иоганнеса вкралась ошибка, или, что более соответствует логике
событий, можно предположить, что вкралась она не случайно. Однако,
— он поднял голову и в упор глянул на собеседника, — все это не
может или, по крайней мере, не должно изменить наши планы.

— Причем тут планы? Никто не собирается их менять, в этом ты
всегда найдешь поддержку с моей стороны. Тем не менее я хотел бы
знать, как совместить нашу задачу с существованием моей крошки.

— Очаровательной крошки, к тому же, — удрученно вздохнул Жиль и в
комнате наступило продолжительное молчанье. Ла Моэль с
расстроенным видом обозревал доспехи, которые на распялках висели
на стене. Через некоторое время он вдруг встал, прошел к панцирю
и провел пальцем по блестящей броне.

— Бездельник, — проворчал он.

— О ком ты? — осведомился Жиль, рассеянно следя взглядом за
действиями своего друга.

— Да все о Гильоме. Как таскаться по кабакам, так он первый, а
как позаботиться о своем господине, так сразу становится глух и
слеп. Смотри: панцирь не смазан! Да он сам, со всеми своими вонючими
потрохами не стоит и сотой доли этой миланской брони!

— Он, вроде, приболел. Сегодня поутру, когда шел к тебе я мельком
заприметил его подле коновязи и, обратил внимание на то, что он
сильно бледен.

— Как же, приболел! А что бы ты сказал, если б знал, что он всю
ночь напролет бражничал с ключарем аббата. Причем упились до
того, что собрались идти в деревню за непотребными девками! Орали
об этом на весь приход, да приглашали с собой всех желающих.

— Ключарь? — давясь от смеха, вымолвил Жиль, — да ведь он старик!

— Седина в бороду, а бес в ребро. Так вот: схватили их уже у
ворот монастыря. Ключаря поместили в погреб, где он всю ночь
буянил, требуя, чтоб ему подали вина. На рассвете же его не могли
добудиться, не говоря уже о том, чтобы заставить приступить к
своим обязанностям.

— Ну, а Гильом?

— Этого я велел запереть в каморку под лестницей.

— И он тоже буянил? Требовал вина?

— Сир! Я не зверь какой. Ему оставили кувшин и он клятвенно
пообещал за это бдеть всю ночь и читать псалтырь.

— Ну и как?

— Сон сморил пьяницу-альфонса. Когда я навестил его, кувшин был
пуст, а Гильом так бдел, что стены дрожали от его храпа!

— Ну вот видишь, — когда было заниматься твоим панцирем?

— Не смейтесь, сир. Я добр, добр, но это ему с рук не сойдет. Мне
совсем нет охоты облачаться в ржавые доспехи. Если Гильому угодно
быть шутом, то он станет им, а мне быть посмешищем королевского
двора нет ни малейшего желания…

Пронизанную эмоциями речь Ла Моэля прервал стук в дверь.

— Войдите, — отозвался рыцарь.

Дверь отворилась и перед господами предстал герой их разговора
Гильом — дюжий детина, одетый в грубоватый, но добротный, кожаный
полукафтан. На его лице ясно просматривались следы недавней
попойки, хотя Гильом успел уже облиться водой, о чем красноречиво
свидетельствовали его мокрые волосы.

— А, вот и он! Помяни черта, а он уж не заставит себя ждать! —
воскликнул Ла Моэль, — Жиль, сделайте милость, полюбуйтесь на
этого альфонса!. Ты забыл кому служишь? — обратился к Гильому Ла
Моэль и не дожидаясь ответа продолжил: — если панцирь ты не
смажешь тотчас, то каждое пятнышко ржавчины я заставлю тебя
тереть языком, покуда броня не заблестит или твой язык не
сотрется, чему я особо буду очень рад!

— Сию минуту мессир! Извините, мессир, не извольте беспокоиться, —
скороговоркой проговорил Гильом, успев за то время, пока он
произносил эти слова, снять панцирь со стены и устремляясь с ним к
дверям, за которыми тотчас исчез.

— Шлем приведи в порядок, бездельник! — прокричал ему вслед Ла
Моэль, — Да шосты походные приготовь, зеленые! — и добавил
обращаясь к Жилю, уже не хмурясь, — при всех своих недостатках,
это на редкость проворный малый.

— Да. Я хорошо это знаю, как впрочем и то, что он душой и телом
предан тебе.

— Не могу не признать, что до сих пор в его преданности не
приходилось сомневаться.

Вновь разговор прервался. В молчании, Жиль взял со стола жбан и
наполнил кубки. Поднял свой и жестом предложил Ла Моэлю
последовать его примеру. Однако, тот, вместо того, что бы
присоединиться к Жилю, произнес:

— Еще раннее утро. Боюсь, не будет ли лишку.

— Не думаю, а впрочем, поступай, как знаешь. Мы сегодня на
отдыхе, можно малость и расслабиться. Хотя, — тут де Мартинье
отставил кубок, помолчал и вдруг рассмеялся.

Ла Моэль вопросительно и несколько недовольно поглядел на него.

— Я смеюсь оттого, — пояснил Жиль, — что, вдруг, почувствовал, что
и мне не просто совладать со своим вторым \\\»я\\\».

— Прекрасно, что ты наконец-то признался, однако, согласись, что
ноша, которую нам предстоит нести, не зависит от твоего признания
и никак не становится легче, — проворчал Ла Моэль.

— Согласен, согласен, — милый друг, но не думаю, что если мы
впадем в уныние, то верный путь нам откроется, — примирительным
тоном проговорил Жиль.

— Все это слова, вернее словоблудие, — вновь проворчал Ла Моэль.

— Сир! — слегка покраснев, выпрямился в кресле Жиль.

— Покамест я не слышу дельных предложений, а лишь замечаю, что ты
пытаешься увильнуть от конкретных решений, — не обращая внимания
на недовольное лицо Жиля, продолжал говорить Ла Моэль.

Лицо Жиля вдруг приняло задумчивое выражение.

— Я пока и сам не знаю, что можно и нужно предпринять, —
сопровождая слова тяжелым вздохом, признался он, — беда еще и в
том, что не с кем посоветоваться. Прервать опыт, едва столкнувшись
с первой же трудностью? Стыдно как-то впадать в отчаяние, еще не
попытавшись что-либо сделать. С другой стороны поглядеть, то если
из-за каждой мелочи отвлекаться, то все наши старания и надежды
могут оказаться под угрозой.

— Хороша мелочь! — не сдавался Ла Моэль, но было видно, что он
согласен со словами своего друга.

— Ну, мелочь — не мелочь, но препятствие. Нам нужно его
преодолеть. Не просто пытаться, а преодолеть.

— Ценой того, что-бы отказаться от Марго? Ты безумен, Жиль! —
вскричал вдруг Ла Моэль.

Жиль только молча вздохнул. Переборов свое второе или, вернее,
первое \\\»я\\\», Ла Моэль тихо проговорил:

— Одно сознание того, что имея Надю, я вдруг оказался связанным с
другой женщиной, ввергает меня в транс. Более того, не могу не
признать, что я, то есть он, ну в общем, Марго на редкость хороша
и душой и телом. — Он замолчал и о чем-то задумался.

Долго безмолствовал и Жиль де Мартинье. Наконец он пошевелился и
начал говорить:

— Так или иначе, но нам нужно поторопиться в Париж. Все же думаю,
что денек надо провести в этом аббатстве, которое, кстати говоря,
не славится строгостью нравов. Мне пришла в голову мысль, что
приключение Гильома и ключника можно использовать. Погоди, дай
договорить, — произнес он, заметив, что Ла Моэль пытается что-то
сказать, — дело в том, что аббат не сильно расположен к
прекрасному полу и неохотно встречается с его представителями.
Марго это знает и не будет удивлена, если ты сообщишь, что аббат
возмущенный поступком твоего слуги и ключника, в которых по его
мнению вселился легион бесов, требует их покаяния, за которым
последует операция изгнания демонов в ад. Ключник не может
интересовать Марго, но зная хорошо Гильома, а в особенности
приемы, которыми изгоняются бесы, встревожится за его будущность.
Ты не разубеждай жену, а наоборот, подтверди, что Гильому грозит
опасность, поскольку от архиепископа поступил секретный циркуляр,
где предписывается следовать методам доминиканцев, в чьих руках
тайное судилище, а после процесса над тамплиерами все настоятели
наперебой демонстрируют свою лояльность по отношению к
инквизиции, а раз так, то ты должен приложить все старания, что бы
выручить беднягу. Ну как, по вкусу тебе мое предложение?

— А что оно изменит? — скептически осведомился Ла Моэль, — Разве
только оттянет на небольшое время встречу с Марго.

— Ну, изменит многое. Во-первых ты более привыкнешь к своему
положению. Во-вторых, у нас будет некоторое время, для того
что-бы поговорить с аббатом о тамплиерах и особенно о Жаке де
Мале. В третьих — надо наметить план наших действий.

— В четвертых, то, что во-первых, — сказал Ла Моэль, — но как я
сообщу все Марго? Меня прямо-таки холодный пот прошибает, когда
подумаю о том, что она может что-либо заметить, а тем более
оттого, что совершенно непонятно, как себя вести, если она ничего
не заметит.

Жиль на мгновение задумался, потом ответил:

— Давай я рискну и возьму на себя такую миссию. Прямо сейчас
отправлюсь к ней и сообщу то, что мы придумали.

— Ну, за неимением лучшего, придется поступать так, — вздохнул Ла
Моэль, — только не забудь справиться о ее здоровье, —
меланхолично добавил он.

— Об этом не беспокойся. Я тоже лишней секунды не задержусь,
поскольку меня тревожат те же сомнения, что и тебя. А вот ты
позаботься о том, что-бы Гильом и носа не высовывал из монастыря,
а то, ненароком, отправится в деревню и уж, будь уверен, обязательно
повстречает кого-нибудь из свиты твоей жены.

— Об этом можешь не думать, — ответил Ла Моэль, — передашь, что
завтра на заре тронемся в путь.

— Правильно, — кивнул головой Жиль, — пусть знает, что спасение
бедняги Гильома сопряжено с риском и посему надо будет убираться
поскорее…

— Эй! — прервал его Ла Моэль, — Ради всех святых, не
переусердствуй в описании опасностей. Мне сейчас не до того,
что-бы выглядеть героем в ее глазах.

— Не переживай, мой друг, — рассмеялся Жиль, — постараюсь что бы
тебе не грозила эта неприятность. Я доложу ей, по секрету, конечно,
что увещевание аббата происходит исключительно в атмосфере винных
паров. В этом случае и расспросов можно будет избежать. Да и наш
озабоченный вид, тревога, что мы будем демонстрировать, в
достаточной степени объяснит некоторое изменение в ваших
отношениях, тем более, что в самом скором времени мы будем в
Париже, а там, пока Марго устраивается, надеюсь, нам удастся
добиться желаемого.

Ла Моэль помолчал, вздохнул раза два и ответил:

— Честно признаться, твой план довольно слабоват, но лучше иметь
такой, чем никакого. В нем есть только один положительный момент
— возможность выиграть некоторое время, пусть даже это будет
короткая передышка, но которую можно использовать для того, что
бы привыкнуть к нашему положению.

— Именно это сейчас и есть самое главное. — вставил Жиль.

— Посмотрим. Все равно пока у нас нет выбора. Ты когда
отправишься к Марго?

— Немедленно. Чем быстрее мы начнем приводить наш план в
исполнение, тем лучше.

— Ну, ладно, — вынужден был согласиться Ла Моэль. Он протянул
руку и взял со стола кубок. — Ну, давай выпьем за удачу.

— Давай, — поддержал его Жиль и тоже поднял кубок.

Через несколько минут, Жиль де Мартинье покинул своего друга и
приказал тотчас седлать коня. Еще через несколько минут он
покинул обитель.

Оставшись в одиночестве, Ла Моэль прошелся по комнате и не находя
выхода своим чувствам, с досадой пнул ногой солому, на которой еще
недавно почивал. Подойдя после к дверям, он прислушался. То, что
услыхал, видимо, встревожило его. Ла Моэль быстро вернулся к
столу и вновь опустился на табурет, опасливо поглядывая на дверь.
Через несколько мгновений в нее тихо постучали.

— Войдите, — отозвался Ла Моэль.

Дверь медленно отворилась и на порог вступил аббат монастыря. Это
был весьма дородный, но все же не заплывший жиром монах. Седые
волосы, дряблая кожа, выдавали его возраст. Хитроватые карие
глаза и полные губы, вкупе с фигурой, намекали о некоторой
слабости в области чревоугодия, но все это затмевал своей окраской
мясистый нос святого отца, который безошибочно указывал на
истинную склонность сего достойного представителя монашеского
сословия. Судя по всему облику прелата, легко можно было предсказать,
что провинившийся ключарь наврядли понес сколько нибудь суровое
наказание.

— Приветствую вас, благородный сир, — произнес аббат голосом, в
интонациях которого слышалось достоинство и чуть ли не величие.

— Рад видеть вас, любезный приор, — не замедлил с ответом Ла Моэль
и подошел под благословение.

Аббат, исполнив эту обязанность, сопровождаемый Ла Моэлем, с
неподражаемой важностью, прошествовал к столу и взромоздил свое
тучное тело на табурет, на котором еще недавно сидел Жиль.

— Присядьте, сын мой, — указал он на свободный табурет Ла Моэлю.
Когда же тот воспользовался приглашением, аббат, бросив
мимолетный взгляд на жбан, посреди стола, произнес: — Как
почивалось вам, благородный сеньор, в стенах нашей обители?

— Прекрасно, отец мой. В вашей обители все дышет благочестием и
сами стены располагают к умиротворенному отдыху.

— Не разбудил ли вас, некоторый шум? — осведомился аббат.

— Святой отец, к своему стыду должен признаться, что один из моих
слуг, видимо, добрался до запаса вина, что мы везем с собой и на
радостях хлебнул лишку. Я, конечно, сурово наказал наглеца, но
боюсь, что своим поведением он несколько помешал вам.

— Нисколько, сын мой, — живо возразил аббат, — более того, я
решил навестить вас, что бы предотвратить гнев сеньора,
направленный на слугу. Долг христианина прощать и поступите, как
завещали нам святые отцы, — в этом месте своей речи аббат набожно
перекрестился.

Ла Моэль немедленно последовал примеру своего собеседника и, еле
сдерживаясь, что бы не расхохотаться, сказал:

— Однако, отец мой, — мне бы не хотелось, что бы из-за моего
слуги в вашем монастыре возникали некоторые неудобства.

— Что вы! — махнул рукой аббат, — Наш долг прощать заблудших.
Кроме того, подношения вашей светлости нашей обители, вполне
достаточны для того, что бы лишний раз помолиться за
нравственность оступившейся овцы.

— Ну, разве так, святой отец, — развел руками Ла Моэль, — мне
остается пожелать вам всяческих благ и выразить надежду, что
среди вашей братии нет места людям, подобным моему слуге.

— Вне всякого сомнения, ваши слова верны! — поторопился с ответом
настоятель.

— Да, святой отец, — постарался перевести разговор на другую тему
Ла Моэль, — позвольте поблагодарить вас, за присланное мне вино.

— Не стоит благодарности, сын мой, — отозвался аббат, — я рад,
что оно пришлось вам по вкусу.

— Право, я надеялся, что вы навестите меня и посему лишь чуть
пригубил ваше превосходное вино.

— Как, вы не распробовали сей напиток? — искренне удивился
достойный прелат.

— Почту за честь это совершить в вашей компании, — более не
откладывая, Ла Моэль наполнил кубки.

Аббат не возражал и через несколько минут Ла Моэль повторил эту
процедуру. После третьего возлияния аббат повел речь о том, что
интересовало его собеседника.

— Сын мой, я искренне завидую вам. Вы сможете присутствовать
при примерном наказании вероотступников.

— Это вы о рыцарях храма? — уточнил Ла Моэль.

— Да, о них, о тех, кого в миру именуют тамплиерами, хотя их
несомненно надо называть ратью Бофомета, — ответствовал аббат и,
в знак значимости своих слов поднял указательный палец.

— Они и вам помешали? — с самым невинным видом, на который был
способен, осведомился Ла Моэль.

— А как же, сын мой, — с жаром отозвался аббат, — тут,
неподалеку, располагалась их прецептория. Так поверите ли, сын
мой, эти выродки не позволяли нашей братии изредка половить рыбку
в реке, что протекала по их землям.

— Но разве нельзя ловить рыбу выше или ниже по реке? — спросил Ла
Моэль.

— Сын мой, вы не знаете этих мест, равно, как и здешних
тамплиеров, — важно ответствовал аббат, — Рыба в изобилии
ловится на перекате, что находится на их территории. Но
слава Богу, — тут аббат с неподдельным жаром перекрестился, —
теперь все свершилось по Господней воле.

— А что именно свершилось? — поинтересовался Ла Моэль.

— Богомерзких вероотступников арестовал присланный нашим
благословенным королем отряд лучников. Они препроводили воинство
сатаны в Париж.

— А что сталось с их имуществом? — осведомился Ла Моэль и чуть с
досады не прикусил язык, поскольку заметил, что его собеседник,
после этих слов заметно изменился лицом. Оно несколько
вытянулось и даже, насколько это было возможно, приняло сероватый
оттенок. Пытаясь исправить оплошность, Ла Моэль поторопился
наполнить кубки и провозгласил тост за погибель рати Бофомета.

Несмотря на разбирающий его хмель, аббат несколько опасливо
взглянул на Ла Моэля, но убедившись, что тот задал неловкий вопрос
не связав с истинным интересом, проговорил:

— Сколько бед наносили округе эти богомерзкие вероотступники,
невозможно исчислить. Местные жители, воспылав праведным гневом
начали громить это гнездо сатаны и растаскивать собранное
колдовскими путями добро тамплиеров. Пришлось нам, на время,
покуда не пришло распоряжение на этот счет из Парижа, взвалить
на себя бремя занятий их хозяйственными делами. Надо сказать, —
поторопился добавить аббат, — что многое уже успели растащить.
Увы, — закончил он, сокрушенно покачивая головой, — содержание
обители на наши скудные средства не покрывает даже доход от
рыбной ловли.

— А что решил король?

— Мы и только мы должны наследовать тамплиерам, — с горячностью
заговорил аббат. — Я так и отписал его преосвященству монсеньору
Мариньи. Недавно я получил от него обнадеживующие известия, что
дело будет решено в нашу пользу.

— А разве есть еще претенденты?

— Есть, — нехотя признался аббат, — доминиканцы. Но, — вновь
воодушевившись заговорил он, — когда их ключник был здесь, он
воочую убедился, что обитель нищая. А то, что он имел наглость
заявить, что многого недостает, то кто им мешал тотчас поселиться
в прецептории и предотвратить праведный гнев окрестных жителей?
А что касается золота сатанинских выродков то, несомненно, они
его успели припрятать или ухитрились взять с собой. А мы, бедная
братия, живем на подаяние и лишь заняв земли тамплиеров можем
вносить лепту в казну его преосвященства. Все это знает монсеньор
Мариньи и он меня поддерживает! — вдруг воскликнул святой отец и
от избытка чувств грохнул кулаком по столу.

— Не сомневаюсь, не сомневаюсь, любезный прелат, — проговорил Ла
Моэль, подливая новую порцию горячительного напитка собеседнику,
— однако, позвольте узнать: разве процесс по делу тамплиеров
завершен? Вина их доказана?

— Сын мой, — наклонившись поближе к собеседнику, таинственно
зашептал аббат, — я имею верные сведения, что тамлиерам не
отвертеться. Их богомерзкий магистр будет осужден, вместе со
всеми приспешниками Бофомета.

— Но согласиться ли король со столь суровым приговором? Ведь Жак
де Мале крестный отец его дочери Изабеллы?

— Разве это препятствие, сын мой? — снисходительно усмехнулся
аббат, — Папа Климент давно разрешил сомнения короля. Что ж,
светский государь может совершать ошибки, — глубокомысленно
изрек он.

— Ну и что ждет тамлиеров? — поинтересовался Ла Моэль.

— Смерть и забвение! — торжественно изрек аббат. — Сын мой, —
обратился он к собеседнику, уже заметно заплетающимся языком, —
вы должны исполнить мою просьбу.

— Охотно, святой отец.

— В Париже надо навестить его преосвященство монсеньера Мариньи и
передать ему письмо от меня, а также кое-какие бумаги тамплиеров.
Я вижу вы согласны и потому распоряжусь, что бы их уложили в
повозку.

— В повозку? — удивился Ла Моэль, — Бумаги?

— Ну, бумаги в ларе, — замялся аббат, — а ларь тяжел. Но там
записи тамплиеров и запечатан он их печатью, — поторопился
добавить он.

— Хорошо, святой отец, — заметив, что своими вопросами он смущает
аббата, ответил Ла Моэль. — Бумаги в ларе будут переданы монсеньеру
Мариньи. Даю вам в этом рыцарское слово.

— Отлично, сын мой! — просиял аббат, — ну, теперь я могу быть
уверен, что прецептория тамплиеров несомненно будет нашей!

— Но может, отцы доминиканцы тоже пошлют какие-нибудь бумаги? —
не выдержал и сказал Ла Моэль.

— Нет, — твердо возразил аббат, коснеющим языком, — их приор жаден,
как еврей.

— Ну, в таком случае, я пью за ваш монастырь, — поднял кубок Ла
Моэль.

Попойка продолжалась еще некоторое время, но весьма короткое,
поскольку аббат довольно скоро начал путать Ла Моэля с другом
своего детства, каким-то Рудольфом. Уяснив, что более ничего, по
крайней мере сейчас, из собеседника не вытянуть, дождавшись, когда
он уснул, Ла Моэль позвал нескольких человек монастырской братии
и препоручил им святого отца. Те, нисколько не удивившись состоянию
настоятеля, тем более,что сами приложились к вину, любезно
предложенному Ла Моэлем, поволокли грузного прелата в его покои.
Ла Моэль тоже прилег, поскольку решил освежить свою голову сном,
покуда не вернулся Жиль де Мартинье.