Когда вконец обнаглевший дикий виноград попытался овладеть беззащитной вишней, потомственный военный моряк-литератор Николай Петрович Папин-Крымчанин заплакал, оттого что ничем не мог помочь бедному дереву. Плакал он только левым глазом, потому что в детстве мать кормила его только правой грудью, в то время как левой – в ней было молодое терпкое вино – она поила его отца. И правый карий глаз ребёнка лукаво посмеивался над своим чёрным собратом, потому что отец никогда не задумывался над таким странным соседством в теле своей жены – молоко и вино. Его пропитанные вином мозги терзал куда более важный вопрос: может ли сталь причинить вред дождю? Он пил и думал. Думал и пил. На остальное у него просто не хватало сил.
Утро. Солнце застыло на половине одиннадцатого. Я стою на нашем старом каменном мосту через мелкую речку без названия – помнишь ли ты ещё их? – и, глядя на бегущую подомной молчаливую чёрную воду, пытаюсь понять: почему же нельзя в одну реку войти дважды? Уж не потому ли, что она не поведала мне своё имя?
Хочется курить. Пряча огонь от колючего осеннего ветра в ладонях, я с трудом прикуриваю. С третьего раза. Свежий воздух. Дым сигареты. Хорошо.
Когда хорошо – уже плохо. Не докурив даже до половины, бросаю окурок в воду – он, влекомый холодным течением реки, уплывает от меня в неизвестность – и, с крамольной для утра мыслью: «А не накатить ли мне?», направляюсь к ближайшей кафешке.
В кафе почти никого. Заспанная не худая продавщица считает ртом мух. Мухи упитанны – пищеблок, – но до такой степени проворны, что успевают залететь к жрице торговли в рот и, нарезав там пару-тройку кругов, невредимыми вернуться на волю.
Подхожу к стойке. Беру себе два по сто конины и чашку кофе. Выбираю стол в центре небольшого зала и, легко оторвавшись от пола, подлетаю к нему. На удивлённый взгляд продавщицы я ответил экспромтом, над которым усердно трудился в течение последнего десятилетия: «А в будущем всем, как любить, станет ясно, что не летать – это просто опасно». Та, ничего не поняв, на всякий случай многозначительно кивнула и испарилась в подсобке за бамбуковой шторой.
Ставлю на стол с металлической вазой косящей под антиквариат – в ней, как живые, пластмассовые цветы – две стопки с коньяком и чашку с кофе. Пристуливаюсь. Достаю из внутреннего кармана своего пальто маленький томик стихов Солнечного Генерала.
Читаю…
…кто-то пишет стихи,
некто прозой забавится,
отдельные личности могут летать,
а я выдавил прыщ, прижившийся на моей заднице
и доволен этим актом убийства…
…о чём может поведать разбитый, безухий, как Пьер унитаз? О дожде, которого нет. Друзья через запятую. Кофе через сигарету не в затяжку. Индийская музыка на одном аккорде. Любовь в ритме раста, постепенно разлагающаяся под солнцем египетских пирамид. Верблюды. Кони. Ослы (один из них поведал миру о Христе) и песок. Много песка. Он во рту, в волосах, в волосатых руках и в причинных местах, на зубах и в глазах… и только настоящий Бог может не обращать внимания ни на песок, ни на музыку, ни на любовь и даже на то, что до сих пор нет дождя…
В эпилоге Солнечный Генерал Родина цитирует Вертинского с Окуджавой, а это значит: солнце спряталось за тучами, и в душе его уже третью сотню лет идёт дождь, превращая изумительную, но непонятную стальную вещицу в обычную ржавчину.
Не грусти. Не надо. Я уверен: всё образуется. И непонятная стальная вещица обретёт свои привычные очертания. Если, конечно, окончательно к тому времени не заржавеет.
А, впрочем, давай, мой добрый друг, открой своё сердце для печали и тоски. И пускай на нём скребут дикие кошки. Ну, хотя бы для того, чтобы смог ты (не сейчас, а потом, когда выйдешь из запоя хандры и одиночества) по достоинству оценить мою вчерашнюю шутку: «Я вчера посмотрел фильм о том, как очередной робинзон крузо попал на необитаемый остров. Только остров тот находился в северных широтах, и поэтому фильм был короткометражным».
Неожиданно для себя за соседним столиком я услышал что-то в стиле реггей. Как и когда эти двое появились в непосредственной близости от меня, навсегда останется загадкой.
— Опасный народ эти растаманы, — естественно, восклицание это прозвучало в промежутке между первой и второй.
— Почему?
— Да хрен его знает, — он налил по второй, — не доверяю я гитаристам всяким с накуренными носами, — выпил и поставил в виде вопросительного знака точку: — Ну, что хорошего может выйти из темноты?
— А из синевы, значит, может?
— От синевы в голове не темно, а криво. Поэтому, пусть зигзагообразная, но мысль всё-таки присутствует.
— А кто такие эти растаманы?
— Боже мой, с кем я пью? Он ни хрена не знает, ни о ленивых черных рабах с берегов Ямайки, ни о музыке, которую те довели до совершенства и назвали реггей, ни, наконец, о религии, этой самой музыкой рождённой, — он сделал паузу. Заполнил её водкой. Запил лимонадом и продолжил: — религия эта называется раста, а её последователи – растаманами. Понятно?
— Понятно. Но только может ли быть так, чтобы из какой-то попсы возникло целое религиозное движение.
— Не знаю, может быть, ты и прав, но приятно думать, что религия рождена музыкой, а не наоборот.
Я, словно замороженно-завороженный, забыв о коньяке и даже о кофе, слушал их и думал: «А ведь, действительно, иногда нам просто необходимо обманываться. Ну, скажем, для того, чтобы…»
— Василий, ты Николай Петровича помнишь? — ну, наконец-то, мы с вами узнали, как зовут хотя бы одного из них.
— Это тот, что плачет только одним глазом?
— Угу.
— Ну, как же! Такого забудешь.
— Прикинь, у него была высокая температура. Чтобы сбить её, он выпил чаю с малиной, молока с мёдом, водки с перцем и замёрз.
— Да уж, погорячился Коля, — заметил Василий, налил, выпил и, задумавшись над бренностью жизни нашей, философично резюмировал: — погорячился, потому и замёрз.
02.12.03 г. Ялта.