Он давно собирался зайти

Он давно собирался зайти, но все дела, дела. Да и стесняется, когда на него внимание обращаешь. А тут зашел. Хорошо — мне позвонили пораньше, предупредили: будет, мол, сегодня часов в шесть вечера, просьба соответствовать. А мне-то что, я соответствовать не умею. Позвала девчонок. Говорю: девчонки, он таки решил к нам нагрянуть. Давайте, говорю, не будем человека доставать. Они засмеялись, конечно. Тоже мне, — смеются, — человека нашла. Но согласились. Собрались мы с утра, стали готовить. Рыбу, конечно. Хлеб. Вина притащили из магазина, но спрятали подальше. Кто ж его знает, вдруг разойдется, начнет чудеса творить, воду в вино превращать — что его расстраивать? Пусть веселится. Вино у него, конечно, никудышное получается. Сладкое-сладкое, аж кагор.
Ну вроде в квартире прибрались. Занавесочки чистые повесили, ковры выбили наконец-то. Картинки со стен, конечно, поснимали. Поди объясни ему, что это для красоты, а не кумиры какие. Хлопотно с ним, ну да ладно. Один раз-то в две тысячи лет и потерпеть можно.
Ну вроде все приготовили, расселись: ждем. А он все не идет и не идет. Мы подождали пятнадцать минут, полчаса, час – нету его. Тетя Маша в слезы: ой-ой-ой, пропал малыш, не уберегли! Я ее как могу успокаиваю, а у самой сердце так и колотится. Он же как ребенок совсем. Обидчивый такой, прямодушный. Я ему уж не раз говорила: надо как-то приспосабливаться. А он как зыркнет своими глазищами! Не могу, говорит, я принципами своими поступиться, и не проси. Ну я и не прошу. Ему-то можно принципиальным быть, вон какая охрана! А где сейчас эта охрана? Ну куда ж он делся-то? Тетя Маша уже за сердце хватается, посерела вся. Меня аж злость взяла. Ну особенный он, но мать-то можно было пожалеть, позвонить хотя бы: тут я, мама, не беспокойся, с мужиками застрял у ларька. Тетя Маша поймет, она и не такое понимала. Вот ведь тоже не повезло женщине с сыном. Я, конечно, понимаю – высокая честь и все такое, но ведь честь домой невестку не приведет, внуков не подарит в утешение на старости лет…
Девчонки телевизор включили. Вот ведь кошелки, ничем их не пробить. Я телефоны обрываю, а сама краем уха прислушиваюсь. И вдруг слышу, диктор говорит: задержан сумасшедший, предположительно исламский террорист. Смотрю – его фотографию показывают! А диктор надрывается: покушение на святыни русского народа, беспрецедентное нападение на храм!
Потом, конечно, суд был. Хотели признать невменяемым, да не получилось. А на неделе как раз опять смертную казнь ввели. Прокурор сказал: я, мол, умываю руки.
Нас, конечно, не пускали, да мне ж закон не писан. Не буду говорить, под кого и сколько раз нужно было лечь, а после этого еще и на лапу дать, но пропустили нас.
Холодно было. Дворик маленький, выложен почему-то не асфальтом, а кафелем. Кафель отмыт – аж сверкает. Вывели его. Он попросил, чтобы глаза не завязывали. Офицер поморщился, как от кислого, но разрешил. Встал он у стенки, голову опустил и тихо-тихо так шепчет что-то… Солдатики стоят напротив, бледные все, как та стенка. Дали залп. А он стоит. Кто-то с нервов еще раз выпалил. А он стоит. И только на рубахе красное расползается. Потом пошатнулся. Голову к небу поднял и сказал спокойно-спокойно:
— Боже Мой, Боже Мой, Для Чего Ты Меня Оставил?