Босой ногой на холодный паркет

Босой ногой на холодный паркет.
Роман.
Автор В. Кон.

«… ряд событий ничем не связанных между собой мы назовем судьбой» Ари-стотель.

Он не любит после душа становится босой ногой на холодный паркет, она после ванны боится промахнуться мимо мягкой тапочки.

Совершает вроде бы обычное бытовое действие и неожиданно разжигается Дух. Сидишь ждешь Его и умираешь. И воскресаешь в другом Духе, ибо тот (от обычных действий) есть дух Мира Сего.
Часть 1.

1
-Закройте дверь!
-А вас не учили говорить, пожалуйста!
Вот начинается война. Маленькое непонимание другу друга. Потом каждый оп-равдывает себя. Отстаивает убеждение. Из внешнего все переходит вовнутрь, там человек пробуждает демонов, чтоб те пересилили совесть. А далее они, уже овладевая им, утверждают ему новую, свою, правду, с которой он во власти их начинает все вокруг разрушать.

Однажды на земле все поняли, что времени нет и не надо никуда торопится, мечтать об отпуске и вспоминать прошлое и дорожить им. Когда пропадает бу-дущее и прошлое, настоящее становиться действительно настоящим, и каждая минута наполнена смыслом и полнотой жизни. Жизнь сразу становиться сейчас и она становиться вечностью, и ты ее ощущаешь и перестаешь думать, как надо или как не надо жить – ты живешь. Раньше это удавалось лишь некоторым кто жил в горах или в лесу, или монашил. Теперь это стало доступно всем…но не все этого захотели. Многие не отказались от вечной мечтательности и превра-тили добровольно свою жизнь в погоню за фантазийным, кто-то не отказался от прошлого, в котором как он считал, было и самое ценное и самое идеальное, и лишь та жизнь была жизнью – они похоронили себя заживо и на вечно сладост-но страдать от своих воспоминаний, которые уже никогда не сбудутся и потому, по их понятиям, они ушли вечность. Настоящая жизнь для них тоже преврати-лась в ад. Были и те, кто признавали новшество о настоящем, но видели в ней многого несовершенств и потому свой день, вместо того чтобы ему радоваться и быть счастливым, работали над совершенствованием, не зная уже, что есть счастье, замыкаясь в кругу своих технологий, ибо позабыл цель, которую поте-ряли вместе с основой в начале. И лишь те, кто легкомысленно беспечно «про-жигал» свою жизнь, соединялись с Богом и всеми счастливцами, живущими на небесах во всем космосе и самой природой на земле.
Но те, кто совершенствовали жизнь каждый день, считали их тунеядцами, объявили на них преследование, так как занимали видные посты у власти зем-ной. Их пытались насильно привлечь к «Высшим целям человечества»…

2
Может быть, это была маска, и за ней трепетало нежное чуткое сердце. Мо-жет быть, но этому предстояло открыться и перестать прятаться. У другого бы-ли устремления, но не было сил их реализовать. В его голове рождались хоро-шие мысли, но что-то мешало ему их реализовать и, они переходили в разряд представлений, потом фантазий. А потом и вовсе просто мечтаний. В этом мы были похожи. И если в одиночку мы этого не можем достичь, то вместе у нас возникает сила способная совершать. Важно только точно определить единые цели и мотивы их реализаций.
-Что у тебя случилась. Почему ты не звонишь?
-Я позволил себя время, может несколько в ущерб нашим отношениям, но скорей во благо. А именно время, чтобы разобраться в опасениях вызванных последней нашей встречей.
-В чем же они?
-В обсуждении моих работ выяснилось. Что стратегия которую мы вырабо-тали не получает должного развития. А на замену ей приходят совсем иные структуры в построении нашей деятельности. Подобная спонтанность разруша-ет тот структурированный подход к проекту, что приведет неминуемо к его кра-ху. Мои предположения могут показаться чрезмерно тревожными и построен-ными на пустом месте, но в моей жизни уже были подобные «грабли» и насту-пать на них мне мы не хотелось и было бы очень жаль сопровождать вас туда.
-Так в чем же проблема?
-Проблема заключена вот в чем. Изначально тобой предложена схема реа-лизации: каждого участника проекта по программе проявления его как личност-ного мироощущения. В этом я увидел хорошее создание пространства для твор-чества и предположил возможность, что и зрителю это так же будет интересно. Мы ограничили разброс концентрацией на одну тему и тем самым дали воз-можность зрителю рассмотреть предлагаемую тему с разных сторон и тем са-мым прийти к той объективности, которая по своей сути дает возможность не ущемлять мнения другу друга, а с уважением к этому относится. Это соответст-вует нашей эпохи и настроении. В обществе, что большой плюс. Но я в этом увидел еще большие горизонты, так как именно этот путь, по убеждению не-многих пока еще, но вполне зрелых авторитетов, дает возможность создания пространства трасцедентального единения, как коллективе проекта так и в зри-тельской аудитории. Более дословно это общество людей объединенных духов-ными устремлениями в прогрессе человеческого духа, на основе личностного свободного без ущемлении этого достоинства качества, то есть к приходу над-личностного объединяющего пространства. Я бы мог его назвать как Царство Небесное, Неосфера. Пусть это мое определение, но те не многие кто определил это пространство более научным языком, мне думается, именно это имели в виду. Итак. В проекте заложилась высота о духовном братстве, где самоценен мир каждого и соединение приходит путем нахождения точек соприкосновения, плоскостей, граней. Из этого можно предположит возникнуть некая образная структура Сот. Как видим, здесь не нарушается пространство каждого и его ин-дивидуальность, но при этом создается единая структура развивающаяся путем включения в эту системе личности, с его индивидуальным миром не нарушая его, предлагая лишь минимальные ограничения вызванные сегодняшним разви-тием. А именно: бюджет, отсюда эфирный формат, и тема, как объединяющее. Тобой еще была предложена цветовая гамма на каждую тему, что вполне при-емлемо.
Но что получилось! Получилась упрощенная форма первобытного общест-ва. Первые ростки: ты не так играешь, не ты не так играешь. Ты не прав — не ты не прав, ты дурак — сам дурак. То есть вмешательство в индивидуальным мир каждого и навязывание своих норм существования и понимания. Если бы кто из нас не имел бы этого, то в принципе могло произойти некое соединение на ос-нове иерархи более развитый и менее развитых. Но так как в нашем коллективе этого нет, то и развивать это не будем. Далее как мы видим возникла ситуация Лебедь, рак и щука. И как мне предполагается телега не сдвинется с места. Это грустно. Мы можем в этой ситуации наступить на горло самому себе во имя общего дела. Но этот путь гарантирует иной механизм отличный оттого, что мы запланировали. А именно: отказ индивидуальности создать коллективное тво-рение, но оно будет столь же безличностно и мало пригодно, ибо этот этап мы уже прошли. Шило, как говорится, в мешке не утаишь и наши Я все равно бы вылезли наружу, и тога потребовалась бы сильная рука, чтобы засунуть их об-ратно. А это уже, как известно. Подавления всякого творчество, ибо оно рожда-ется только на свободной воли. Можно предположить, что был бы найден дру-гой компромисс как слияние всех индивидуальностей и превращение коллекти-ва в единую массу в образе многоголовой Гидры. Страшный образ, правда? Та-кое уже тоже было, я думаю, ты это найдешь в истории. Можно допустить, что вырабатывается еще один механизм сосуществования: люди договорились и выдерживают обретенные правила поведения не преступая их. То есть ограни-чивают свои миры. Но как ты видишь уже в слове «ограничение» заложена тормозящая функция неразвития. Это застой.
Значит, мы приходим, что изначально выработанная, пока еще умозритель-но, позиция о свободном творчестве, ограниченного (временно) бюджетом и эфирным временем, под крышей одной темы (надеюсь тоже временно) является возможной единственной концепцией для существования. (если конечно ты не собираешься набрать группу бездарных и безликий людей, чистых исполните-лей, или людей со слабой волей. Что в принципе тебе ничего не даст.)
Есть еще один главный момент, который можно потерять, если отказаться от этой политики. А именно: если возникает безличностное общество, кто-то должен им управлять. А значит, появляется не только диктатура над участником проекта, но эта диктатура переходит и на зрителя. Проект начинает диктовать зрителю как думать. Как чувствовать, как жить. Это лишает его чувство выбора, и в сегодняшнем времени лишает проект широкой аудитории. То есть останется аудитория тупая, бездумная, безвольная. А такой, как мы видим на сегодняш-ний день, нет. И не надо себя обманывать, что зритель настолько глуп, что его надо чему-то учить.
Зрителю нужно давать возможность выбирать. И в этой свободе выбора мы обретем больше друзей, чем врагом. Ибо им просто нечего будет делить или до-казывать. Бороться за свои идеалы и мировоззрения. Зритель будет с уважением относиться к мнению другого, когда увидит что его мнение оценено по досто-инству другим.
Именно этот принцип позволит проекту не только выйти на рынок с твер-дым ощущением сегодняшних потребностей жизни, и, расчищать себе про-странство, не пытаясь завоевывать и занимать свободные ячейки в сетке эфира.
Нужно точно определить. Что понятие толпы и массы (зрителей). Сегодня уже нет. Сегодня в социальной структуре и мировоззрении общества выстраи-вается новая политика, и она вполне ясна и очевидна (при всех ее пока еще не-совершенствах)
Мы вправе и способны ее создать и в небольшом пространстве. Тем самым перенести на более обширное.
Если мои мысли покажутся слишком обширными и не материальными, мен будет очень жаль, ибо мне «по-казалось» (причудилось, увиделось. Перевод с арабского) у нас вполне конкретная и реальная, вполне воплотимая задача.
И главное, она во-истину ценная.

3
Каждодневный прикосновение к материальному требует от меня Сам Дух, ибо, чем выше достижение его подъема, тем более он внимателен к самому низшему.
Однажды Он (дух) сам меня опустил до самых Основ Самого Себя, дабы явить это во мне и закреплять его на каждом новом витке развития. То есть был заложен фундамент, без которого я прежний мог бы рассыпаться. Вернее он был пересмотрен и, по всей видимости, освещен и осмыслен. Дабы каждый мой шаг был осмыслен, освещен и плотно стоял на основе. Дабы не пошатнулся и не повил в воздухе до своего полного падения.

-Так ты че на критику обиделся.
-Я поднял вопрос о форме общения. В творческом пространстве допустимо обсуждение..
-Какое там у тебя творчество? Творчество это только ширма. – перебивает меня грубый голос.
-Если творчество для тебя ширма, то это не говорит, что твое мнение пре-тендует на объективность.
-Ты там про како-то диктат говорил. Так вот диктат это единственная фор-ма, в которой все работают.
-Ты вновь свое мнение выдаешь за реальность.
-Послушай, у тебя такая каша в голове – бубнил в телефонной трубке голос, не слушая меня.
-Если у нас в таком тоне будет идти разговор, я положу трубку, – отвел я.
—
—

На утро у него звенела электронная почта:
Я пришел из будущего, помочь тебе. Но выбор остается за собой.

4
Я неожиданно забыл свою цель. Но вот у меня в руках книга, которая о нем мне напомнила. Вот тогда я понял, как важно писать и делиться своими ошиб-ками и удачами, не боясь, что это никому не нужно.

Тот, кто однажды стал счастливым, будет боятся его потерять. А тот, кто привык быть несчастным, просто не поверит свалившемуся на него счастью.

Долгий забег в одиночество.

Оми руки опустились, некуда идти. Я застыл. Я мертв. Как прежде. Вос-кресенья жду.
О, как освободиться мне от злой мечты быть признанным и славой упи-ваться. Того ли хотел, о нет, писать хотел, и быть счастливым в этом, но зло чуть раньше появилось на земле. Я зря боролся с ним – все силы потерял, а мог терпением перебороть. Вот черта, вот дверь искомая, вот свет за ней. А я бес-силен даже постучать в нее. Слабеющей рукой мой стук – о, как он тих, услы-шит кто?
Есть те, кого любят и им можно им все прощают. Меня не любят, и потому даже если говорю правду, не прощают. Тем прощают им все – мне ничего. Что это? Есть те, кто называет жизнь дорогой, и них есть начало и конец, есть путь, который надо пройти достойно, не обронив ни капли своей драгоценной души, что принести эту чашу.. куда? что для них дальше? Если все-таки допустить что есть вечность, то, что для этих людей станет вечность – покой и новая тяга к пу-тешествиям, и вся их вечная жизнь превратиться в скитаниях – дорога, на кото-рой ничего не прорастает. Что дали людям скитальцы кроме своего убого поня-тия свободы эгоцентрического духа. Духа несущего ветер? Звуки издалека? Обрывки фраз из неведомого? Увлечение непознанным? Нет ли здесь искуше-ния бросить все и идти куда глаза глядят, и искать то, не зная что? С одной лишь (теперь уже лукавой) мыслью, что блудному сыну будет даровано более? Но там ведь есть и другая притча, про того, кто закопал свой дар до лучших времен? Путь поиска и путь познания не от того ли древа? Что от него мы все умрем, и потому приходим к мысли — весь наш путь бессмысленен и цель нелепа и глупа, прийти к тому, что было там, в начале, лишь с небольшой смещенной мыслью, что ты пришел. А мудрости в сравнениях добра и зла ты не на грош и не обрел, все умерло все стерто жерновами мельниц твоей души, добро и зло так яростно боролись, что друг друга довели до истощенья и погибли. И пустота теперь ест пустота. И то могло бы стать там вечной жизнью, теперь тупое и безмозглое забвенье, лишь оттого, что кто-то поднял флаг величия человека, и ты пошел за ним. Вот получи.
Истина рождается из любви противоположностей. В споре она погибает, ибо остается в одиночестве, когда спорщики поуничтожали друг друга. Но тот, кто рождается в истине, обладает независимостью и свободой. Рожденный ис-тиной свободен от противоположностей, но не свободен от страха в них вновь оказаться. Сколько раз я терял истину растворяясь в мире, с целью примирить противоположности, и сколько раз сталкивался с тем, что мне утверждали, что опыт времен показал о наличии противоположностей и что так будет всегда. Но! Какой опыт? Опыт человечества. С момента его познания этих противопо-ложностей, но что было до этого, об это ни знает они и не принимают во внима-ние, порой навязывая, что там, до них, было тоже самое, что вся вселенная по-строенная на этом. Какой эгоцентризм господа человеки! Приравнивать опыт, каких ни будь сотен лет существования мысли человеческой с мыслью Божест-венной о вселенной. Кто дал вам право такое утверждать?! То крохотное насле-дие, что вы получили, вы называете мудростью?! Стыдно! И безрассудно при всем вашем уме, который впрочем, не выходит за рамки очевидного. И по этой куцей форме у вас перед носом вы сроите вселенную и выдвигаете свои гипоте-зы вровень с Божественными?! А где вы были, когда Он ее создавал?! Кто смо-жет сказать, какая первопричина толкнула Бога на сотворение, какой первооб-раз Он взял за основу для творчества? Но вы убежденны, что все очевидно, уже сотворенное, (заметьте вторичное) есть отображение той великой идеи захва-тившей Бога. Слепцы! Да вы слепцы! И дальше своего носа вы не увидите ниче-го. Пока вам не поднесут под этот самый нос и не дадут понюхать, пощупать. Проверить на анализы и то не факт что вы это примете – вам нужен авторитет-ное лицо с силой власти, перед которой вы всегда посуете. Вы не принимаете Бога, до тех пор, пока он не проявляет свое могущество. Вот тогда вы готовы все подтвердить и принять, и поставить подписи. Посмотрим, как вы будете оправдываться перед лицом Бога на Священном Празднике. Какие вы найдете оправдания к своим андеграундным действам по проверке тайны творения мира на чистоту и расщепление до частиц. Даже если придете к самой глупой моти-вировке, что было бы просто любопытно, то видимо ваш нос тут вас и подведет. Хотели вечность, пожалуйста – вот ваша вечность борьбы противоположностей: жарьтесь в ней и мучайтесь от неразрешимых вопросов за и против. Мне кажет-ся, что даже книги начнете там писать и философию создавать – дерзайте, мо-жет быть, однажды намучавшись, вы сами все сожжете, если к тому времени это не станет для вас нормой. А этот очень вероятно. Ведь отказаться от того, где ты велик в собственных глазах – возможность. Хо-хо, и здесь котел смолы – буль буль. Вся ваша жизнь – театр без просветленья.

5
Его не понимали, считали лишенным индивидуальности и вообще оторван-ным от жизни (странно) и очень скучным в своем прагматизме. Женщины счи-тали его вялым, друзья эгоистом, потому что никогда их не слушал. Сам он очень боялся людей и предпочитал уединение, и очень от этого страдал. Но чем сильней страдала его и душа и стремилась к общению, тем больше он писал. Но что писал, не знал никто, потому что никто от него ничего не ждал – считали, что он не способен на что-то необыкновенное.
Он курил трубку и, похоже, своим образом жизни, претендовал на классика в литературе. Его новая форма существования, плотно охватила кольцом его романтическую душу, которую сам он уже считал поверхностной. Но мы впол-не можем сказать, что молодежный период его закончился и он успешно, без проблем, с ним расстался и обрел, как теперь уже и он считал самого себя, но мы можем сказать, что духовное начало, которое было отодвинуто явлением временного явления моды на эгоцентрическое блистание, вновь обрело свою ценность, и, выйдя из-под этой зависимости, обретало зрелость и мягкое свече-ние всеобщности и ценности глубины мироощущения. Но чем больше он уде-лял внимание глубине, тем больше действительно отделялся от жизни как тако-вой, потому вполне логично, что душа, теперь уже подавленная духом страдало от одиночества и просила не добрасывать предыдущий опыт. Тем более что он явно говорил об удобной возможности быть в едином не только в мыслях, но и на яву. Эти порывы требовали от него невероятных усилий и порой приводили к еще большим страданиям, так как душа, потеряв былую легкость, была порой легко уязвимой в силу возникшей в ней вновь инфантильности (по всей види-мости, опыт души не имел до конца место созревания, и потому был не спосо-бен в достаточной мере быть хорошим помощником) отсюда следовало, что возвращение иногда к романтизму было необходимо, как необходимо в нас са-мих поддерживать то небесное, что дает обновление и вечную жизнь.

6
Два человека слабые по натуре, обычно винят друг друга в своих бедах, ссылаясь, что каждый влияет на другого не достаточно и потому тот не разви-вается. Каждый ищет защиту в другом, с собой не творя ничего.

Писательство стало для меня привычкой, и это лучшее что я приобрел. Хотя с годами у меня может развиться графомания, но кто дал такое определение – сам видимо этим страдал, а кто всю жизнь творил, иногда впадая в многословие, но кто его за это не бранил – он сам никого не судил. Я стал совершать опро-метчивые поступки, ведь вечность уже на мне и что будут, говорит потомки?
Я стал затворником. И хорошо. Ушел от суеты и света, углубился в суть се-бя, мира и Бога. Нашел и разницы, нашел единство. И хорошо. Единство во гла-ве поставил. А разницу снаружи. Я шел к порогу совершенства, и каждый раз, к ней подходя, вдруг ощущал такую слабость, такую малость самого себя пред чем-то высшим и могучим, что поворачивал обратно и возвращался к своей никчемности, вновь превращая жизнь в безумную работу над собой и теми хи-лостями, что есть во мне. А их так много было!
Неожиданно все отошло, все интеллектуальное потеряло цену. Жизнь рас-пахнулась новой ощупью, словно ветром, вдохнуло в осохшую грудь. Зазвучала музыка. Свет залил все вокруг меня. Так словно чудо засияло. Охватив меня. Как все прекрасно и волшебно. Чарующе и так возможно. Я снова полным сердцем верю в Бога и он во мне. Со мной, везде. И жизнь опять полна чудес. Да будет так во веки!
И вот я стал маленьким. Таким маленьким, что меня никто не видит. Вернее видят и чтоб наступить обходят стороной. А почему я стал таким – я не знаю. Я читаю свои рукописи и вижу по ним, что сам захотел стать таким. А почему я так захотел? Что меня к этому толкнуло? а я ведь был большим. Таким боль-шим, что люди наоборот пугались меня и обходили стороной. Я сам испугался своей величины. Страх Гулливера. Я захотел стать равным людям, чтоб они не пугались меня, приветствовали радостно, протягивали на встречу руку. Я захо-тел стать человеком, и видимо перестарался. Так увлекся уменьшением себя, что не заметил, как это перешло в привычку. Я стал никем. Свою маленькую величину и ту расщепил как атом. Я стал орудием в чьих-то руках. Я стал ис-кать руки, которые используют меня. Я стал искать быть кому-то полезным. Чтоб мной владели, как владеют ядерной энергией. Мой Бог стал подвластным существом. На благо кому-нибудь. Хоть кому-нибудь быть полезным – вот мой нынешний крик. Вы скажите, что в этом великая сила самопожертвования. Что это подвиг. Вы скажите так. Но при встрече сами для себя невольно воспользуе-тесь этим, и сами про себя будете хохотать над и презирать меня. Вот ощутите власть. И будете исполнены величием себя. Я буду вам нужен. Ибо только со мной вы сможете ощущать в себе большого и даже мудрого человека. Ведь пе-ред вами я буду безвольный глупец. Близкий к сумасшествию. Вы даже, если у вас есть сердце, проявите ко мне милосердие. Милосердие унижения. Вы стане-те добрее и жестче. Вы будете мучатся, по началу от такого, а потом привыкни-те. И это станет нормой. Как стало нормой для всего человечества, которое вы-вело формулу о единстве противоположностей. И вы все оправдаете. Оправдае-те мою малость и свою величину. Теперь вы проявите в высшей форме доброде-тель – ведь забота о малом это высшая добротель. Вы будете упиваться ею. А я, зная все это, буду упиваться своим тайным знанием, что сделал вас выше силь-нее. Вот цель достигнута, которая была заложена во мне когда-то. Которую так хотел постичь. «Великая вам награда на небесах» — пронес тихо Христос. И ви-димо он был прав – у каждого своя цель. И никто не знает, что делает в этот момент правая рука от левой. И значит, мне не стать уже здесь на земле вновь великаном, но там – на небеса – я видимо вновь обрету свой прежний облик. И остается ждать лишь смерти. Но, зная это – не есть ли здесь лукавство. Что если так я дальше буду, то сбудется предназначенье, и не воскликнет ли Господь – лукавый бес, ты знал что, делаешь, твой умысел был от лукавого сердца твоего, ты захотел величья на небесах, умышленно проделав весь этот путь.
И буду я повержат вновь на землю до искупления. И может быть, тогда, от-верженный и небесами и очищусь сердцем и свершу весь этот путь без умысла, без лести. Ну, а пока, мое писательство — лукавое желанье вот вползти в бес-смертие. Ведь даже в том, что это сейчас пишу, мечтаю быть услышанным и принятым за покаянье, которое сейчас явил, а в принципе опять решил прель-стить и поиграть в священодейство. Вот почему: когда б действительно моя ду-ша, погрязшая в грехе тщеславия, вдруг замолчала в исступленьи и страдала, молила и вымаливала у Бога вечность. То было верно. А вот так, простите, что и вас втянул в пучину словоблудья.
Но может вы, когда прочтете, так не поступите. Ведь есть же смыл в том, что предупреждать ошибки для кого-то, и может быть и я малую заботу о вас проявил. Простите. И спасибо, что чуточку поверили. Пусть будет это не для красного словца. А пусть в том будет малость правды. Надеюсь, в вас она полу-чит большее развитие. В том есть моя надежда.
Вы думали, что в бесах кружиться литературный слог, а то был сонмы анге-лов, несущих чрез века истоки мысли. Как другие так себя теряли ради вас, дру-зья, так их повторяю путь. И пусть какой-то критик вскликнет – в этом оправда-нье графомана, он плагиатом полон и интерпретатор ловкий, пусть будет. Непо-священный всегда терзаем острыми словами, но стоит и ему хоть раз ступить на этот путь как он окажется во власти высший мыслей, не столь ничтожных как явить себя и мир оторванный от целого единства. «зерно в камнях живет корот-кий срок».
И вот моя жизнь стала никчемным призраком постыдных дней труда и раб-ства от самой же жизнь. Теперь я умереть боялся. И был одним из тех, кто тра-тить жизнь своей души в запорах от несчастных зримых и мукою томимых, глу-бине и в темноте. В любви к комфорту, примиренья и милой тишине, мы усып-ляем совесть и сомненья в «той праведности» что нам несет оно. Мы слепнем, слепнем, слепнем и даже уже боимся и прозреть, глаза открыв, и падают на зем-лю, утопая в глуши телесных дел, вся искренность и подвиг откровенья. И лик волшебности небес. Мы погибаем в слепоте и темноте своих пустых движений. И вечность вновь тоскует, не приняв детей.
И верно она. Вечность, в заботе обо мне, так просто не дает себя рассеять понапрасну в реальной пустоте. И разрушая мою реальность, привлекает к себе. Ящик Пандоры пуст и только малая надежда светится на дне. Но в этот период, что только не приходило на ум: и что где-то я нарушил в своей судьбе, и что я вообще не предназначен быть в этой жизни, и что видимо я живу не той жиз-нью.

7
«… у нас на Тральфамадоре телеграмм нет. Но в одном вы правы: каждая группа знаков содержит краткое и важное сообщение — описание какого-нибудь положения или события. Мы, тральфамадорцы никогда не читаем их все сразу, подряд. Между этими сообщениями нет особой связи, кроме того, что автор тщательно отобрал их так, что в совокупности они дают общую картину жизни, прекрасной неожиданной глубокой. Там нет ни начала, ни конца, ни напряже-ние сюжета, ни морали, ни причин, ни следствий. Мы любим в наших книгах главным образом глубину многих чудесных моментов, увиденных сразу, в одно и то же время». Курт Воннегут.

они проносятся как ветер. А ведь могли быть зерном в землю. Они несут опустошенье, а ведь могли и созидать. Вот так вот наши знания, приходят из-вне. Игра игрой и все как пустомеля, Емелин День, быть принесет и волшебст-во, когда оно все ж есть.

8
Это был кошмар. Меня словно окунули в самое пекло ада. Я любил свою жену, но при этом осознавал, что все это произошло без моей воли. Мне словно навязали сверху эту миссию (или ангела хранителя) и я был в плену этой любви. Словно этот плен единственное спасение для меня. Но не желаемое спасение оборачивается тюрьмой. Я задыхался, но вторая половина моего сердца (может быть лукавая) твердила, что это единственное мое спасение. Но вторая, задав-ленная, мечтала и рвалась в дорогу в нищее убогое существование, свободное от правил и догматов. И что-то во мне боялось этого. Что-то приводило разум-ные доводы в пользу обеспеченное тихой мирной жизни. В которой как все, что было во мне и вокруг меня говорило в пользу. И лишь одно – вот это вот – словно гвоздь сверлило меня и требовало и требовало и рвалось наружу. Если мне вновь предстояло ее выпустить – то, что ж, пусть это будет.
Человеческая природа ужасна, но есть возможность родится в другой жизни и быть лучше.
Я умер. Во мне умер Адам и вместе с ним вся история человечества.

Воскрешение.

Хватить терзаться от непризнания этого мира.
Терзать душу, которой мир иной.
Не нужно тащить ее туда, где ей не место.
Перенесем ее на алтарь – вот ее истинное предназначение: творить молитву.
Я падаю ниц, я поднимаю перо, все – все, что льется на бумагу – все свя-щенно.
Свет.
Льется сквозь мои пальцы.
Стекает.
Белый свет на белые листы.
Белыми буквами.
Они почернеют от солнца.
Они почернеют от глаз человеческих.
Но будет миг, когда они будут едины с Богом.

Чернота.
От множества слов, образов.
Полнота, от которой задыхаешься.
Полнота, которая словно поленья в печи, не дает разгореться огню.
Воздух.
Нужен воздух. Приток свежего чистого воздуха.
Явление Христа.
Нужен Христос, иначе все мы, человечество, задохнемся от собственного угара.

Наждачная бумага.
У меня есть одна проблема. Я попробую рассказать, и может в ходе что-то прояснится.
Вы знаете – есть такое чувство любовь, а есть влечение.

9
Мы сидим за столиком. Под столом по самой банальной фигурации мы ино-гда касаемся ножками. У нас деловой разговор. Она директор, я приглашенный на разовое выступление. Мы обсуждаем программу вечера. Круглые линии ли-ца, яблочки на груди, она фыркается, когда говорит, что одетой она выглядит тонкой, а без нее аппетитной. Высвободив из-под ладони нос, благодарит за комплимент. Разговор банально перетекает на личные темы. И мы спотыкаемся. Далее следует приглашение продолжить вечер. Я вспоминаю, что она крутнула головой: Ох, это влияние Венеры. Она улыбнулась, что я Рак. Дальше мы за-мерли. Не слишком ли рано? И может быть стоит растянуть прелюдию. Она упомянула про мужа, но вскользь – ее обеспечивает муж. Может быть, она хо-тела сказать, что они не живут вместе. Я долго потом сверлил взглядом ее паль-цы без кольца. Женщины часто его носят даже без факта, как защита. А здесь даже с подчеркиванием. Что-то вызывающее было в голых пальцах без единого перстня. Я представил как эти пальцы, с вот такими вот ногтями, вонзаются в мою слабую плоть и я растекаюсь в сладостном упоении. От нее исходит тепло-та. Я это почувствовал когда мы расстались. Я не хотел с ней расставаться и все говорил. Это было неожиданно. Мелькала мысль, что, официальная часть окон-чена и ей самой, похоже, неловко за затянувшуюся беседу. Она вновь мотнула головой – похоже этот жест ей привычен – дальше потекла беседа в прежнем русле, закрепляя ране сказанное. Она подняла руками волосы на затылок, я уви-дел ее шею. Мы вновь говорили о предназначении женщины. Лицо ее было за-думчиво, а руки оголили шею. Я готов быть впиться в нее как банальный лев, я мысленно трогал ее тело и чувствовал – оно упруго и мягко. Когда она встала, передо отрылись узкие бедра и круглый-круглый стан. Я представил ее: аппе-титно. Я вспомнил очень похожую на нее: ее экстаз. И взорвался. Семя потекло в моей голове талыми снегами, сбивая, разрушая.
Свежий воздух меня не освежил. Улица проглотила и понесла, я стал рас-творятся в ней. Я проклинал себя, что вновь дал втянуть себя в эту власть – власть материи. Женственной материи. Земли. Любви! От которой все у меня переворачивается. Которая дает силы и отнимает их меня. Я полностью во вла-сти ее. Ни один шаг, ни жест я не делаю не по ее воле. Я дернулся с надеждой вырваться, и тем подписал свой приговор.
И усадив на поезд, она бросила меня в Петербург. Холодный мерзлый при-зрачный Петербург. Все это мне зразу открылось в предчувствия ночи, когда мое тело подпрыгивало на стуках колес и горело жаждой к объекту, которая тихо посапывала на соседней полке, ни о чем не подозревая, даже тем, что она стала вратами в северную столицу. Грезы охватили мой слабый ум, а руки пы-тались успокоить тело. И это им удавалось только на миг. Миг, ради которого я готов был отдать все, что у меня есть.
Вокзал меня не встретил. Я приставил к уху телефон. В трубке забулькало шепелявящим американским акцентом о радости, что я прибыл, и горечи что меня не встретили. Но это оказалось рядом, и я взялся сам отыскать дом.
Входя в метро, я бурно представлял, что помимо запланированной творче-ски – деловой встречи мне предстояло встретится с особой, о которой мечтал уже долгое время. Мне оставалось только залезть в интернет и по указаниям моего друга там разыскать ее телефон. Я предвкушал.
Я видел, как протягиваю к ней руки (они сами тянутся у меня и это их един-ственная услада, помимо того они иногда утружлимо бряцают по клавишам пе-чатной машинки, но и они жаждут человеческого. Руки Бога, с какой то целью тянутся к человеку, как Отец все равно любит своих детей). Мои пальцы уже ласкали нежную ткань ЕЕ руки. Все материализовалось. Дух Петербурга увле-кал мою душу в свой мир, мне предстояло постичь его еще многие закалки – ло-вушки. Те, кто в них попадает, тот оттуда не выходит. Это осознание придет позже, но пока я ослепленный метался среди вывесок без названий в поисках нужной станции метро.
Верещащая свобода, оставившая мою тяжелую, беременную Москву, вы-кинула мое сердце и тело, хорошо откормленное ее заботой, на режущее весен-нее солнце Сенной площади. (как оказывается редкое и очень ценное явление). Я летел навстречу ЧЕМУ-ТО. Сделав круг, это видимо магически, меня понесло на вторую линию моей сверхзадачи. Повороты, углы домов, мостики через ка-налы, казалось им не будет конца. Казалось то, что я вот сейчас трону рукой бу-дет уже со мной, но они рассыпались в капельки пота (стоял обычный рабочий день) и я продолжал двигаться, пока сердце не начало колотить тревогу, что первая линия задачи уже заждалась и бьет в набат. Я болезненно прищурил глаза (здесь моя болезнь почему-то была и приятной и оправданной – видимо это стало в последствии еще одной причиной, по которой я слился городом), прикинул еще московским рациональным путем, что мое блуждание может стать затяжным и не столь конкретным, что мне ничего не оставалось делать, как повернуть свои ноги в уже очевидном направлении, ибо буквально уже со-рок минут назад я почти был у цели своего прибытия в Петербург.
Цветы хрустнули вместо меня в домофон и закружили в моем носу вальси-рованную атаку. Подъезд как всегда был страшным, я это знал и раньше, пото-му миновал это пространно мужественно, наконец, распахнулась дверь и я ока-зался в первой цели моего путешествия.
Американка была зрелой женщиной, красивой от внутренней элегантности, ее жесты выдавали это и подчеркивали так же естественно, как и ее простое приглашение помочь ее дочери с поступлением в театральный вуз. Как я мог отказать такой женщине! Не знаю, что в ней было от американского, но то, что эта женщина, после прибытия в Россию, переехала из Москвы в Петербург, об-рекая себя на …., это было удивительно. Но я прибыл, что было еще более зага-дочно. Квартира сделанная со вкусом, была именно сделанной, иначе не ска-жешь. Это был солнечный остров Голема, это был…но я не забыл свой второй план, и потому не давал себе растворится в этой игре красок, масок, куколок ве-сящих на люстре, книг разбросанных и разбросанных словно так и надо, среди всяких других вещей. После я подчеркну в своем мозгу – вот где американский прагматизм становится подверженным богемную беспорядку художественного Петербурга. Город, где каждый и поэт, и писатель, и художник, и рабочий како-го-то маленького социального пласта. Разбросанность или богемный беспоря-док стал для меня чем-то вроде форточки в мир произвольных движений души (если Петр это нес в своем подсознании, перенося себя на эти болота, то был поистине гениальный рывок для художника – но художники тем и опасны у власти, что создают подобные удобства для себя, а хуже всего что порождают последователей себе подобных – о, ужас, неужели этот так и я прибыл сюда, для того чтобы со мной свершилось новое преображение с моей душой, как цепь предыдущих) но, тем не менее, моя душа ликовала, а раскисшее тело получило поддержку со стороны возбуждения, когда из ванной мелькнуло хрупкое ми-ниатюрное тельце с тонкими плечами выразительными икрами ног, и падаю-щим черным дождем с небес, то есть с головы. Я упал тоже, где-то в сознании зародилась мысль, что второй план, о котором я так долго мечтал, может, не со-стоятся, и душа моя заныла. Манящая призрачная душа Петербурга уплотнялась и обретала запах. Он стрельнул в меня, когда я коснулся пальцев тонкой руки, через черные глаза. Я был к ним готов, но, находясь там, в жирной Москве, это принесенное телефонным проводом казалось чем-то экзотичным и потому весьма смешным. Экзотика в Москве это экзотика, здесь она стала воплощени-ем смерти моего второго замысла. Все в моем теле дернулось. К тому же глаза имели привычку, это было сразу очевидно, увеличиваться в размерах от простой органической реакции произнести что-то веское. Я попал. Верхняя губа милой смеси американки с ливийцем подпрыгнула вверх, и представила воочию до ба-нальности мной влюбленный образ какой-то кинозвезды. Какой ужас – и это со мной! Но удивляться здесь было нечему, как старый ловелас я был готов ухле-стнуть за любой юбкой, даже если туда примешаны большие суды банально-стей. Порой они мне даже становятся привлекательными, особенно когда ты знаешь, что в своей коллекции этого еще не было. О, вот они литературные ми-ражи Петербурга, уже захватывают мой мозг! Мой бедный мозг…
Кто знает клокочущее вожделение, тот меня поймет. В городе холода и пле-сени это единственное спасение, если конечно не начать пить как то, по понят-ной интеллигентской мотивации, петербуржец прибегает, дабы не растлеть свое тело – уж пусть оно лучше сгорит в похмелье. Но я был уроженец теплой страны, где любовь является естественным занятием, как то убиранием кар-тошки и прополки огурцов. И питие в той стране стоит на равной величине и ценность ее не преумножается, а является чем-то одним целым, как то пить, за-ниматься любовью, и полоть грядки называется жизнью. Посему с каждой вы-питой рюмкой коньяка, в моем сердце разгорался огонь желания и смотрел на молодую американку, как, впрочем, и на зрелую, сгорая и удивляясь собствен-ной воздержанности. Эта воздержанность удивительным способом стала выте-кать из других частей моего тела, у меня появились непроизвольные движение в область обнимания всех кто мне попадался под руку. Моя сексуальность сме-шила окружающих, вызывала улыбки и я, растворяясь в них, как закоренелый актер, чувствовал, что теряю человеческое и становлюсь, что называется духом театра, то есть любить всех, всех всех, и получать за это аплодисменты, купать-ся в них как в ванной, и уже ничего не хотеть другого. В какой-то момент у ме-ня мелькнула мысль, что еще не все потерянно, что еще можно себе вернуть че-ловеческий облик и заглянуть в спальную мамы-американки, ибо дочка была с молодым тщедушным и мягким петербуржцем. Которого мне в течение всего вечера хотелось схватить за козлиную бородку и крикнуть в лицо – чего тебе надо, это чистого созданья. О чистоте юной американки у меня не было под ут-ро сомнений. Пока в течение дня, оставаясь трезвым, я ходе занятий по актер-скому мастерству выуживал из нее откровения, ссылаясь на исследование твор-ческой стороны ее души, приходя в изумление от способности ее отдаваться полностью чему-либо, разгораясь в груди и не смея тронуть ее открытые места тела, и даже закрытые – О, этот ужасный Петербург. Но, иногда приблизившись на расстояние нескольких дюймов, я глотал запах ее кожи, упругий, мощный, он стал ярким воплощением удушливого коньяка, когда под утро я дотелепал до дивана, предложенного мне в столовой. И, слава Богу, в середине разгорающей-ся страсти появился Он. В желтом (хотя это был цвет мягкой охры, но для меня это стало солнцем) пальто, не напряженно, а вполне органично сдерживаемыми эмоциями, аккуратными перемещениями в пространстве и тихим излучением в лице. Он говорил с улыбкой, чуть шепелявя как все иностранцы, только в сло-вах его была таже мягкость и неназойливость. Я подскочил к нему словно за спасительным кругом для утопающего, опрокидывая одну рюмку за другой, он, ссылаясь, что его, ждет жена и двое детей, незаметно для себя перемещался от двери в центр залы. Краем глаза я заметил что американка, потеряв интерес, за-нялась игрой в шахматы с козлин-мягким петербуржцем, на что про себя зло-радно усмехнулся и поднял последнюю рюмку этой бутылки, провозгласил тост за продолжение вечера. Англичанин, а как вы поняли, именно это выделяет их среди других, с понимаем, кивнул головой и с заинтересованностью продолжал наблюдать за моими импульсивным движениями тела и языка, извергавшем потоки слов, по всей видимости, хорошо пропитанных постмадерниским угаса-нием проглоченных мною книг. Зрелая американка сверкала глазами и удо-стоила меня поцелуем в губы. Я не забуду этот поцелуй!
Бедный, голодный Петербург!
Уже обратно, трясясь в поезде Петербург — Москва, я, ворочаясь на верхней полки от нового приступа бессонницы, вызванного не воплощенным желанием, представлял, как могли, повернутся события, не сдержи я свою сексуальную энергию:
После того поцелуя мгновенная вспышка в ее глазах, у старшей американ-ки, как и младшей при этом широко открываются глаза, только у старшей с го-дами это стало мягче и элегантней, и как сама на (интересная особенность – днем мне рассказывала, что бродила по городу в поисках знакомства, а вот те-перь она стала более спокойна) более спокойна и не отказалась и ее острый по-целуй (подставлял я щеку) в губы, словно призыв – маячок. Приглашение! Так у меня инстинкт воспринял подобное обстоятельство. Но пока я смотрел, как она мне рассказывал, что вот это ваш диван, как здесь можно убрать лишние по-душки и станет свободней, какое белье, инстинкт затуманился душевным рас-положеньем благодарности и уюта и смотрел на нее уже как на добрую женщи-ну, тем более в глазах у нее уже светилась только теплота и, как мне казалось, больше ничего. Но стоило ей выйти из комнаты и отправиться в душевую, как во мне во мне вновь все заклокотало, острым жалом била теперь уже не плоть, это была совесть, совесть того, что я способен женское превосходство заменить в своем сознании на материнскую опеку, что самое драгоценное, что можно вы-разить по отношение к женщине это сделать ее желанной, а не существующей, это самое что способно возвысить ее и придать значимость очень личностного ощущения в невероятно огромном океане космоса. Дать женщине возможность из пылинки стать звездой! Вот сейчас нужно только распахнуть двери в ванную комнату, она стушуется наверняка и …вот интересно как ведут себя американ-ки, когда их застают (не врасплох) в душевой комнате. И как интересно на ней отложился покров Петербурга? Что заставить ее проявить в первую очередь со-кровенное желание или игру ума? Необходимость устыдиться немолодой при-родой или раскрыться как бриллиант в потоке света? Еще миг и я это сделаю. Что меня держит, черт подери?! (я призвал к ответу черта – черный Петербург) ЧТО-ТО!! Это.. ой, ой, ой.. в этот миг я увидел, как женщина поворачивает ко мне лицо у нее на глазах улыбка. Еще более прекрасная – да, да, я вам должна, ведь вы приехали не просто так, и более ничем я не могу отблагодарить. Мгно-венно рядом стало молодое лицо дочери с таким же – да, да, да – столь скорым, что у меня перехватило дыхание – я видимо, вам что-то тоже должна! И их губы – я очень хорошо помню их губы: у одной тонкие и быстрые и на удивление молодые, другие прячущиеся тревожные, словно боящиеся самой себя и воз-можности любить – они прилипают ко мне. Сладкая, сладкая истома вселен-ской любви, от которой больше нечего думать и еще чего-либо хотеть. Полная захватывающая любовь понимания. Я вижу, как сменяются одна за другой, как смотрит одна, когда я целую другую, как улыбка счастья не сходит с наших лиц. Сердце огромное сердце. Красное. Рождающее жизнь вечную.
Я встряхнул головой. Голова была тяжелая. Тяжелый жар. Смесь пылаю-щего желания и огненного коньяка. Нежное чувство от воспоминания охватило мою душу: под моросящим дождем Петербурга, в неожиданно резких поворотах переулков, я рассказывал англичанину свою любовную жизнь. Он кивал голо-вой, он очень хорошо понимал, ему уже было так знакомо. Мы вместе подбра-сывали в душевном возгласе вопрос – почему? И смотрели друга на друга: хо-рошие люди, но почему-то сорятся. Любят и сорятся. Любят и причиняют друг другу больно. Это для всех, это не только для русских. Осознание и мы уже ша-таемся как старые друзья, в руках колыша пакеты с молоком. Мы потом еще встретимся на следующий день. Допьем коньяк. Заговорим об искусстве. Не-ожиданно станем друзьями.
Ночь бушевала в моем сознании. Рядом в нескольких шагах были две жен-щины, которых я желал всем телом и душой. Незримое таилось между нами и удерживало от порыва. Старшая блеснув глазами, успокоилась, что для нее уже позади, младшая – я смертельно устал – прижалась к случайному мужчине и за-крыла глаза – ее страх был по-прежнему велик. Еще недавно пережитая драма. Драма, которая толкала ее по ночным блужданиям Его – единственного в моло-ке белых ночей, драма повергшая душу в волнение, которые по сей день не ус-покаивается в ее дрожащих пальцах. При расставании, она, удерживая меня за рукав, в коридоре – пространстве, где мы на миг остались одни – горячо прого-ворила – я помню ее глаза – я вновь поверила в человека. Я смутился, внутрен-не. Внешне, и за это мне стыдно как показателю портрета своей эпохи, вывил ничего не значащую улыбку. Моя рука снисходительно погладила ее по голове. Но внутренне! О, как я внутренне желал, и искать малейшего повода ее кос-нуться.
Еще днем. Мы, занимаясь актерскому ремеслу. Оставшись в полумраке комнаты – в Петербурге, когда идет в полдень снег, по-прежнему темно – слов-но две тенисные ракетки передавали самих себе через шарики слов. Мне так ка-залось. Мне так чувствовалось, я видел ее жажду любви, я видел как ее новый тщедушный «козлик» лишь временная опора и защита от прошлого и будущего. Но сердце – ее сердце – в котором бушевал огонь, огонь человеческого проис-хождения, которому завидуют все ангелы небес и Бог не исключенье, не нахо-дил созвучья. Там, за столом, освещенным сочным абажуром, чуть успокоив-шись от мысли о невозможности, она вспыхнула вновь – зачем все игры, если можно подойти, сказать: я хочу быть с тобой, с тобой навсегда. В ее изломан-ном американским диалектом слова, для русских ставшие чем-то банальным и невозможно-идеалистичным, в ее устах, и в том порыве духа, они горели прав-дой и чистой. Я в тот момент весь застыдился от своего, от нашего современно-го цинизма о романтизме и идеи. Мне стыдно стало за всех, кто потерял вот это чувство, спрятавшись за лампу, в темноту – какое малодушье! Позднее я пред-ставил (все в представленья, ужас!):
Между нами три шага. Их можно преодолеть одним рывков – как всю нашу жизнь: никчемную, убогую – три шага. Но я сижу, чуть развалясь, а просто ведь скрываю свою немочь, и на самое большое, что меня хватает – я боюсь быть неправильно понятым и боюсь быть понятым именно так как я хотел: я хотел плоти – произнести: я вас хочу. Я знаю это правда, я знаю – это, правда самая убогая – я знаю.. но знаю я, что за этим стоит тайна. Таинство движения муж-чины в женщине, и никто – слышите! кричу я – никто не в силах этого отнять. Это можно задавить тысячами моралей, этикетов, домыслов о высших и низших мирах, мыслями о совершенстве. Но именно в этом движении есть смысл, и все подчиняется ему. Но я сижу, на холодное обращенье она, смутившись – ведь она в другом пространстве: другие люди и я совсем другой, таких она не знает, она столкнулась со многим, и это многое ее повергло дух в смятенье – отвечает тем же звуком. Вот так творит реальность человека! Она заговорила тем же языком что я. Она ответила: хорошо. С таким же холодом. Самоотдачей. Не обидеть. Или ТАК НАДО. И стала раздеваться. Точнее, со спокойствием, без пыла, сказала, что нужно ванну, а затем, когда я, словно тухлый барин, прикры-тый теплым одеялом (опять все тот же образ!) на диване, ее встречал с глазами сала. Она, увидев, свои укрыла: Как бы вы хотели меня?
Вот она стоит надо мной. Прекрасная, обнаженная. Тело ее не пылает от желанья. Оно лишь тело. Я получил того, что я хотел. Ка-ко-е счастье, что я все-го этого не захотел! Что все-таки она не стала вот так надо мной, и я не крутил ее как куклу в страсти, не зная, куда б еще вонзить свой жезл. Какое счастье! Ведь на утро, подобным упоенный, я словно петушок ходил бы взад вперед, ве-щая о трудах научных, а творчество ушло – все без любви свершилось. И мерт-вый груз так было.
Она, подобная, вся отдалась доверью. С глубинки, словно американка, смотрела на столицу раскрыв глаза и верила. Я ей руководил. Она любила. Я желал. И все смешалось. Было чудо. И чудо осталось все у нас. Так часто про-исходит – мы держим счастье для себя, когда оно не свершилось, и потому те-ряем все. Мы потеряли не только время, мир, себя мы потеряли полноту единст-ва с Богом. И Он покинул нас. Мы разбежались словно звери.
Вот так могло случиться вновь. Я уехал бы с полным ощущением выпол-ненного долга и сладким упоеньем плотью. Она осталась бы твердить, зубрить задания, оставленные мной. И пустота, вновь обретя права, все больше, шире, тверже разрасталась. Какая смерть!!!
Могло быть все иначе. И я представил вариант второй: без слов, отдавшись воле руке, ее, прижав к себе, я приласкал. Она в испуге не отвергла. Мы заня-лись любовью: пылко, страстно. Я от желанья, она от страха. Потом, осмыслив это – это было тело – мы вновь вернулись к творчеству. Оно, вдруг, преврати-лось в набор орудий для освобожденья от тела. Мы стали ангелами, улетев под облака. Что в том? Преодолев тело в паденьи, мы возвращаемся на небеса, не обретая крыльев. Без них, нам остаться там! Так где же крылья для полета! Где проясненная душа?! И где главнейшее – любовь… я провалился в темноту.
Сны. Сновиденья. Живой реальностью. Короткое мгновенье. На утро кот, голубоглазый кот, ест лепестки цветов – нет не моих, мои на кухне: она сказала что такие любит – хруст. Он сбивает их лапой – они увяли – и жует. В висках стучит – коньяк. Глаза легки, открыты, видят за окном пушинки снега – снова снег среди весны. И тишина. Ничего не случилось. Лишь только поцелуй застыл от старшей женщины и теплота дыханья англичанина в холодной улице Санкт – Петербурга, и образ младшей, в испуге заслонивши очи, прижатой телом к тщетному «козленку». Да я хочу. Всего! И загораться в творческом порыве, вторя стихи, теплеть с улыбки старшей в приглошеньи к утреннему кофею и жаждать встречи с литератором с далекой Англии, покинувшем страну, отдав-шем жизнь свою неведомой стране России. В том мой инстинкт. Инстинкт Рос-сии. Я жду их пробужденья. Я помню: старшая сказала, что будет спать «аж до полудня», а младшая проспала мой приезд и значит, утро для нее сегодня будет подобно прошлому (я ничего не сделал, чтоб изменить!), и встреча с англичани-ном за недопитым коньяком – он захотел вновь встретится. Из них троих не все переменилось.
Американка старшая взглянув с какой-то грустью, что у меня защемило под сердцем – неужто я обидел тем, что не пришел к ней в спальню: а ведь -_ я вспоминаю — рассказывал весь вечер, как был влюблен и в пожилых – я так ошибся?! Конечно кофе, черный, я не откажусь – произношу. А я уеду – слышу я в ответ – а Аааана (дочь ее и называет она ее по-американски нараспев – странно, но у них очень певучий язык, может быть это именно у них – у этих двух женщин, от которых я сошел с ума) останется, и вы оставайтесь.
-У меня, к сожалению, выступление – выдавливаю я. Да, я очень сожалею, я сожалею, что не могу остаться дольше, что у Анны сейчас есть этот «заморыш», что я вообще живу не той жизнью, что я в свои 35 остаюсь НИЧТО – случайный режиссер с одним случайным проектом.
-Вы приехали еще по каким-то делам…у вас еще какие-то дела? – она по-вторяет вопрос, боясь неправильно построить фразу на русском языке, а для ме-ня в этом повторении заложено все – весь смысл моего поступка. Я торопливо отвечаю – Да, да, да! словно боясь, что меня уличат в том, я очень нуждаюсь в профессиональном переводчике своих текстов, что мне нужно было вырваться из столицы, из семьи, того бытия, которого я создал сам, от которого чуть не за-дохнулся, где даже кот с пушистым великолепным хвостом раздражительный и нервный. Что я просто бежал от самого себя… чтобы обрести себя другого – сделайте из меня…помогите мне.. нам всем нужно измениться. Когда можно после спектакля зайти в блинную и к ним заказать какого-нибудь неизвестного мне вина, и словно в вину себя, за свои непоступки и невозможность быть на сцене, много говорить о театре. И с невероятной неистовостью отдаваться обу-чению Анны перед поступлением в театральный вуз. Все от жажды полноты – природа не терпит пустоты, русская природа не терпит пустоты, человеческая природы не терпит пустоты – я готов много раз повторять, словно еще и еще раз пытаясь себя убедить и настроить на могущественнейший лад мыслей о суще-ствовании доставшихся нам от предков. Святые Отцы – мудрейшие и просвет-ленные – так говорили. Но мы люди, по странной невероятности, сами строим себе преграды и делаем обрезание – урезание своей жизни, своей плоти земной. Ты ведь не дашь мне, Господи, ошибиться?! Ведь все мое творчество это дви-жение к тебе, каждая строчка – мазок на полотне это молитва, каждый шаг ос-вобождение от ветхости в перерождении.
Аннушка, Аннушка, что обратило тебя к «козленку». Ты рассказывала, что встретились вы в кафе (до литературной банальности пошло) и ты заказала ме-лодию из кинофильма «Амели» (ты мечтательница о Париже), тебя чуть об-смеяли за эту банальность (ты потом назвала за это всех русских циничными людьми), но они все-таки поставили ее и тут появился тот, со словами кто зака-зал эту музыку и вы познакомились. Вас соединила музыка, вкус к Парижу, а ведь «козлик» в первый миг прискакал, чтоб посмотреть и посмеяться над «ба-нальностью», и он продолжает смеяться – ему это нравится, я это увидел в его глазах, это тип человека готового над всем смеяться, он так, чувствует, себя, свободным – но его удерживает от этого страсть твоя, которой он сам лишен и питается от тебя (судьба, судьба – ты так подвержена судьбе!), и конечно это тип меркантильного – ведь он значит, что ты американка, и он лелеет тайную надежду, что однажды вы уедете в Америку. И он все-таки виноват, как ты его не оправдывала, что по-прежнему в его крови, как и всего народа русского, жи-вет миф о свободном, обеспеченном западном человеке и что стоит только там оказаться, как жизнь его расцветет словно…фикус – это я шучу – но ничего большего не получится. Конечно, все, что находится за пределами Петербурга, мрачного сырого Петербурга, которого любят за плесень и неподвижность – в нем можно ничего не делать – сама жизнь уже подвиг, и все кто там живут ге-рои без поступков, они обречены, они уже ходячий музей и москвичи ездят на них посмотреть, как на живые экспонаты – ведь где ты еще увидишь в такой форме иллюстрацию интеллигентности. Страшно – двух мерные люди, и ты, вместилище юга и техно, захотела здесь быть. Конечно, ты не могла знать, что этот город притянул тебя, чтоб питать свое бескровное тело твоей алой кровью. Чтоб призраки людей на миг оживали с тобой – ты жертва, ты жертвенник. Ты не осознаешь еще свой поступок, и я не скажу тебе. Без осознания твоя боль бу-дет нежнее. Твоя смерть будет нежная.
«Какая депрессия умереть в этом городе» – воскликнула ты, значит, однаж-ды ты исчезнешь.

9
А снег неожиданно пошел в самом разгаре весны, и припорошил все… я снял с груди крест и подставил ее встречному ветру. Наконец мои московские амбиции потеряли ценность и гордыня, замешанная на стыде, что я уменьшился в размерах, исчезла, словно пелена с глаз. Я вновь задышал свободно и мысли о высоком и низком искусстве пропали, я вновь занялся творчеством. Свободным от человеческого опыта. Но наткнулся на свою болячку.

Часть 2
В чем же болячка моя? Нет ли в ней боли всего человечества? Нет ли здесь проблемы русской души? – Конечно, можно найти ее везде, и тогда по СВО-ЕМУ (это очень плохо!) усмотрению она станет корнем всего сущего, но нет ли причины иного характера? Попробуем предположить:
Я вижу ее длинные красные ногти, красные до рези в глазах, словно при-зывный флаг — возьми меня! Если б я не знал что эта барышня замужем, я бы принял этот вызов как само собой разумеющееся, но, похоже, это лежит в каж-дой женщине, но не каждая готова в этом признаться и быстренько укрывается за стеной формальностей. Если природа женская столь земна и ей присуще все что присуще земле, то можно предположить что потребность быть желанной не только для одного, а для всех (это я исхожу из позиции русских философов о всеобщей любви – правда, они говорили о вселенской опеке (шучу – заботе!) и женщину как не странно подгоняли под образы матери (видимо ссылаясь на Бо-городицу) – конечно ведь одна из целей соединить светское с религиозным – а тут как мы видим, нет места женщине. Почему же религия умалчивает о Магда-лине?! Женщине, которая первая признала воскресшего Христа, женщина, лю-бившая всех не как мать, а как женщина – видать не по нутру подобная любовь, в ней видят то самое распутство, из которого рушиться понятие брака и откры-вается пространство свободной любви. Так почему же, если Христос принес свободу и любовь не соединить в женщине эту возможность или это доступно только мужчинам? Или то, что вы, господа мудрейшие, называете духовной любовью – бестелесной?! Значит, по вашим рассмотрениям будущий человек бестелесен — иначе, куда он будет девать ту свободную духовную любовь, кото-рая вошла в тело? Что-то не вяжется у вас…всюду недомолвки – вы обозначаете это таинством. Но всякое тайное однажды становиться явью – так сказал Хри-стос. Но вы сразу же мне вторите – да время еще не наступило. Оно и не насту-пит, пока вы будете его сдерживать, а ведь сказано «проложите стези..» безус-ловно, вы найдете очевидные факты, что на сегодняшний день это чревато бо-лезнями тела и души. Да! И Христос мучался, и те, кто прокладывают Ему но-вые стези тоже в болезни. Моя Болезнь! Это боль безответной любви, это боль ограниченности наших чувств и омервшление ее посредством аскезы – превра-щение в воздух. И человек становиться призраком. Все превращается в призрак. Земля не родит в таком нового человека, а те, кто мечтали о бестелесном суще-ствовании сами возопиют — человек не ангел и ему предназначена иная сущ-ность. Я обращаюсь к красным ноготкам – барышня, не отвергайте чуть (это я деликатничаю) влюбленного мужчину, иначе вы скоро превратитесь в заводной апельсин по производству искусственным благ на земле. Однажды ваша приро-да одержит над вами верх или откажется совсем.
Девушка опустила голову и упрямо затвердила – у меня есть муж, у меня есть муж. «Муж объелся груш» – подумал я. «Милая девушка, неужели ты ду-маешь, что мне хочется выглядеть в твоих глазах старым развратником, да ви-дишь, мила, сама природа говорит — когда слишком много ума его необходимо уравновесить чувствами, без этого не бывает творчества, – а это на сегодня для нас с тобой единственный путь к спасению – нет, конечно, не через плоть, а че-рез плоть – символ: моя любовь к тебя не требует однозначного решения чтобы мы сейчас слились плоть в плоть (это ты так думаешь) важно движение души к целостному единению – порой достаточно касания руки, что я и делаю, но ты этого не замечаешь, ты видишь к чему это приводит, ты сама прокладываешь дорогу, по которой все идут: не зная меня, не зная себя, ты невольно подталки-ваешь нас обоих – своим противлением, а меня ответным напором – туда, где падают. Одной лишь фразой, что все так делают, низвергла человеческое в мертвечину» – говорили мои глаза.
После, выйдя из кафе, разбитый и пытающийся оправдать свою грубость в собственных глазах, я продолжал низвергать в сторону прекрасной сотрудницы (а прелестная барышня с красными ноготочками была моя новая сотрудница в вопросах ШОУ-БИЗНЕСА (в этом пространстве все становится подобно таким вот буквам).

Я сижу в мастерской художника. Мы обсуждаем проблему, что такое время: время появилось с того момента, когда человек стал человеком, когда он отпал от вечности, значит время понятие человеческое и оно соразмерно человече-скому сердцу. Подобно человеческому сердцу оно способно быть не только свободным, но иметь свою червоточину оно конечно как человек. Время подоб-но сердцу способно замирать. Учащаться, бежать быстрее, течь медленнее, дер-гаться, идти рывками, спотыкаться и падать. Все что присуще человеку прису-ще времени. Время, эпоха, столетие, отображает жизнь человека. Человечество подобно одному человеку. Жизнь человечества подобна человеку. Время всего человечества подобно одному человеку. Через жизнь одного человека мы по-знаем жизнь всего человечества, всего время. И как человеку дана свободная воли творить время, так время способно творить себя через человеку. Органиче-ское и фантазийное время. Мир чувственный и мир искусства. Кто скажет, что это далеко от вечности?! Да! от той, что мы знаем, от той, что осталась там. Время и человек не делимы и творят они, как живут, создавая новое пространно времяисчисления. И настанет день, и это верно, когда человек совершенствуясь, преобразует время вечность – постигнет ее суть. И время, и вечность будут не делимы, как человек вновь обретя Бога, будет с ним не делим. Итак, говорим, мы друг другу – пожав руки на прощанье – попробуем еще одним путем соеди-нится с Богом.
Оставшись один в своей комнате наедине с маленьким ноутбуком, я много думаю, почему в одновременном движении к небу я не освобождаюсь от своего (больного как мне кажется) влечения к телу женщины, и именно к той части, которая рождает и странным образом созерцание ее мне приносит невероятное удовольствие, а еще больше возбуждает. Что за сила меня пытается удержать или наоборот этому способствует? Чем больше я всматриваюсь в область низа живота, тем больше во мне поднимаются силы жизни, творчества и проникно-вения – не может ли это определять Дух Времени, где Эпоха начала свое новое шествие или это чисто привилегия, атмосфера Москвы купеческой, но Петер-бург вызван у меня уже с разницей в возможность трансформировать эту энер-гию. Ведь я по гороскопу воды, впитывающая все, освобождая тем самым дру-гих – другим становиться лучше, а я более (похоже, я невидимый лекарь – а в гороскопы я верю. Как и во все другие знания) Но я пробивался через это все.

Привет – кричу я в телефонную трубку. Привет – со смехом отвечает мне женский задорный голос (она порой выступает в моей жизни как чудотворная богиня, снимающая с меня боль наполняющая жизненной силой) Привет – вновь кричу я (это для смеха) – ответь мне, пожалуйста, на такой вопрос. Толь-ко не сразу отвечай, а сначала подумай – долго-долго, а когда я приеду – ты мне детальненько все расскажешь…Что может, значит, моя тяга…

Мне очень сложно рассказывать о минутах разрыва. Кто-то в этом видит целую философию, я сам, даже будучи молодым повесой, часто предавался раз-мышлениям над этим, но скорей это были мотивации оправданий, порой разду-тых до космического масштаба. Сейчас я не могу и думать об этом, и уж тем более возводить в разряд искусства. Мною видимо настолько овладела мысль о вечном и неизменном, что все остальные доктрины кажутся пустыми и ненуж-ными, потому разрыв в человеческих отношениях сегодня для меня целая тра-гедия, которой нет смысла и оправдания, есть только боль утраты – глупой и ненужной ошибки. Боль безысходности, и теперь я не могу свалить эту пробле-му на судьбу и ее закономерности это слишком инфантильно – человеку дана сила над судьбой, ее нужно только найти.

Вы знаете, что такое болезнь любви? Нет, нет, не венерического происхож-дения – душевного. Это когда ни о чем больше не можешь думать как о ней. И если есть в этом высота, то это действительно высокая болезнь, рядом с которой ничего нет более. Она источник всех сил, она и поглотитель этих сил. Ты жи-вешь только ради нее, в нее и для нее. Она рождает нас из себя и нас пожирает. Вновь возвращая в свое чрево. Мы ее источник жизни. И мы же большая про-блема, когда хотим от нее убежать, скрыться, освободится от замкнутого круга власти и победы, бессилия и тоски по могуществу. Мы в ней все и ничто. И если есть какая-то иная мудрость – Господи! – я приму ее с распростертыми объять-ями. Пошли нам всем иную жизнь, иную судьбу!
Вы свободны? – в ее глазах задор живой – мы все свободны! (кто бы мог произнести подобную фразу – ого-го!)

Она шла рядом по тверскому бульвару, и все говорило о чуде. Чудо исходи-ло из нее. Светлый плащ, белые волосы, голубые джинсы и голубые, голубые глаза.

Теперь он находил утешенье только в любви. Он целовал женщин, любил, боготворил, он заполнял ими пустоту, возникшую в результате долгого писа-тельского труда. Он обретал жизнь, которую отдал до последней капли.
Но мысли его были по-прежнему заняты проблемой тайны человеческой природы. Отчего? Почему? Зачем? – человек порой вновь и вновь, даже обретя опыт, продолжает совершать злодеяния, как в отношении себя, так и вот отно-шениях близких. На улице стоял весенний пост, а моя природа словно взбеси-лась в своих страстях. Иногда мне вновь приходила мысль, что я губка, впиты-вающая самое дурное в своем времени, но это уже не давала утешения, а прино-сила огорчение еще большего масштаба.
Когда я встретился с ней, случайно (если вообще что-либо бывает таким) на Новослободской – она несла пакет с сосисками и, смеясь мне об этом, сразу ска-зал: она была по-прежнему открытой, только похудела немного и что-то нехо-рошее отложило отпечаток не ее лице, которое для меня всегда представало как детское лишенное хитроумности, так и материнское с великолепием святости заботливой любви. Я задрожал, записывая ее номер (последний раз она смотре-ла перед собой и говорила, что замужем – теперь она просила звонить и не за-бывать) и вновь признался ей в любви как много лет назад. Она заулыбалась и помогла по цифрам еще раз занести свой телефон в справочную моего мобиль-ника. Мы немного продвинулись по наводненной мостовой и я, походу отвечая, чем жил раньше, ощущал, как все во мне колышется, пробуждаясь, словно ото сна открывает глаза душа. Она перешла проезжаю часть, и я бросил взгляд вслед увидел в ней тоже щемящее движение сердца: это не могло быть моим, но сколь желанно, что боль и радость перемешались, вместе сделав круговорот, осели вновь во мне. Это бессознательное проявление для обретения полноты жития, целью которого служит обретения Бога в человеке. Много лет назад, ко-гда я впервые столкнулся с религией на меня обрушился первый пласт ее вос-приятия – свод законов и ограничений – очень необходимых, чтоб обрести дальнейшую полноту Божественного бытия. Но с некоторых пор мной овладел страх что моя вера в эту идею не получает реального воплощения и что все это теоретическая иллюзия, бесплотная по-своему существования. И эта встреча должна была, как мне показалась, решить действительно ли это так или данный мой период загрузки данными и ее воспроизведения – чем больший объем идеи, тем длительнее ее подготовка к реализации. Теперь я должен увидеть знак, ко-торый мне даст понять – что думать обо всем этом.
Лишенный земного счастья за распыление тайны высшего мира, он был прикован к письменному столу и обречен на то чтобы писать и сжигать свои рукописи с шифрами к этой тайне.
Мне всегда было трудно идти от себя, потому что меня давно нет – мое рас-творилось в Боге и говорить что это мое, я не могу, а говорить что это от Бога — примут за богохульство. И я перестал говорить, и стал делать – к этому никто не придерется. «Отройте сердце навстречу болям чужим».