Всё это так же странно, как смотреть на воду. Моя кожа, огромными снежными лохмотьями, стала покидать меня перед самым Новым годом. Обычно это происходило на яблочный спас.
В краю, где никто и никогда не видел Луны, из спасённых яблок делали сидр, разбавляли его самогоном и, добавив (для голоса) сушёных лягушачьих пенисов, пили. Потом молчали. Молчали до тех пор, пока кто-нибудь не отыскивал на дне колодца Полярную Звезду. Но новорожденный ребёнок, зачатый последним поэтом виноградно-целлофановой эпохи, сказал:
«На дне колодца каждый может
Узреть Полярную Звезду.
А вы попробуйте иначе».
И теперь они не открывают рта покуда не найдут отражения среднего глаза Большой Медведицы в штормящем море. Но там его нет. Глаза Большой Медведицы отражаются только в развалинах юного Херсонеса…
…в котором жил один старик, что выращивал зубы во рту, словно морковку на грядке. И, причём, делал он это не только со своими, но и с зубами любого желающего. Однако, стоила эта процедура так дорого, что желающих просто не было. Поэтому выезжал зубастый старец по воскресеньям в Ак-Мечеть торговать дисками. Его дискотека – танцы здесь ни при чём – была богата, как евнух в плане воздержания. Но, не смотря на это, старик торговал только джазом.
— Почему иные яйца умнее кур перепелиных? — спросил я мудреца.
— Есть, — ответил мне он (потому что был мудр и зрил в корень), доставая из недр своей вопросительной котомки один из дисков «Tribal Tech».
— А как бы его послушать?
— А чего его слушать? Надо брать, — мудрость хитра и ленива, как удав в джунглях Амазонки, но не лжива. Расплатившись за диск, я всё-таки поинтересовался:
— И всё же, почему куриные яйца крепче перепелиных?
— Невзначай выпущенное на волю заката слово обрастает смыслом только к утру, и его мудрость видна лишь в лучах восходящего солнца, — я ничего не понял, но поблагодарил старика за бесплатный урок словоблудия:
— Спасибо.
— Пожалуйста.
— Пить будешь?
— Нет.
— Почему?
И он поведал мне печальную, но поучительную историю о том, как боги лишили его возможности нажраться. То есть, горькую пить он мог, но в определённый момент у него срабатывал тормоз – качество во всех отношениях замечательное и даже хорошее, однако, все знают, как важно для исконно русского идиота иногда ощутить себя синим в хлам человеком. Не меньше, чем опохмелиться. Но обитатели Олимпа наказали несчастного, и никто на свете не знал – за что ему такая несправедливость.
Такси так сильно затормозило, что сразу стало, как днём ясно – наступила ночь. Разорванная акварель неприкаянной души святого Козьмы Пруткова окрасила бумагу бесцветного неба Млечным путём, и ловцы отражения раскосых глаз Большой Медведицы в волшебно мутной воде Чёрного моря, вновь вышли на свою, обречённую на провал, охоту.
Поймали они только мокрый клочок бумаги – обрывок газеты объявлений. Из того немногого, что в нём осталось, меня заинтересовал лишь текст в стиле кастрированного хайку:
«Ты знаешь, в Ялте выпал снег.
Такое для зимы – большая редкость.
Для лета, впрочем, тоже…», — и всё. Ни адресата, ни подписи. Я с помощью утюга высушил остатки останков старой газеты и, сложив вчетверо, аккуратно поместил их в задний карман. Для чего я это сделал, я не знал. Просто нахождение в чужом кармане моих джинсов этих пятнадцати слов, трёх запятых, одного тире и двух точек приводило меня в блаженное состояние близкое к смерти. Покой и тишина. Моя нирвана, впрочем, не только моя, эгоистична.
Я, как истинный рифмоплёт, люблю только себя, но Лёха Ржавый – последний поэт виноградно-целлофановой эпохи – исключение. Его стихи мне нравятся. К тому же у него есть автомобиль – старенький “Opel”. Прочитав мне несколько своих новых работ, ржавый поэт уволок меня в горы. Но, перед тем как забраться в его машину, я успел, пока Лёха прогревал свой агрегат, позвонить Алику и пригласить его на бутылку чая в заснеженной идиллии ландшафта крымских гор. Он ждал нас на дороге.
— Тормози, — я показал Лёхе на Алика. Пальцем.
— Привет, — выдохнул Алик, проникая в салон.
— Привет, — сказал Лёша.
— Привет, — эхом отозвался я.
— А я стою, курю. Смотрю – вы едете, — стал как бы оправдываться Алик, — хотел, было тормознуть, да вы сами меня заметили.
— Тебя тяжело не заметить, — резюмировал кто-то из нас.
— А вы куда направляетесь?
— В горы. Подальше от цивилизации, — я закурил, открыл окно и выпустил на волю – амнистия – струю дыма из тюрьмы моих лёгких.
— В город. Поближе к цивилизации, — испорченным ревербератором вторил мне Лёха.
— Не понял, — возмутился, как кот, падающий вместе с водопроводной трубой, Алик, — мне сказали, что мы едем в горы, пить…, — он осёкся, но было поздно.
— Как я вас развёл? — засмеялся счастливый обладатель «Опеля», — тоже мне – конспираторы.
С горами у нас не сложилось. С цивилизацией, впрочем, тоже. Потому что назвать ту халупу, в которую притащил нас Лёша, цивилизованным жильём трудно. Самый обыкновенный сарай. Правда, утеплённый, двухкомнатный и с шикарным, вместительным нужником, но всё же сарай.
Его хозяином был зубной техник Александр Рейган. Я так и не успел выяснить (как говорит моя мама: «за пьянкой некогда»), являлся ли он родственником бывшему президенту Соединённых Штатов Америки, или просто это у него кличка такая.
Пришёл злой, назойливый, как ночные комары (кошмар!!!) и невоспитанный мусор с фигурой отставного тренажёра из фитнес клуба «Bods-R-Us» и обломал нам такую попойку, что негодование своё я могу обозначить только восклицательным знаком! Этот паразит достал из своей малозначительной кобуры саблю-раскладушку и стал мне её показывать, то есть угрожать. Мои собутыльники куда-то испарились. Может быть, испугались, а, может, просто побежали за водкой. Слова липкие, как слёзы папоротника в ночь на Ивана Купала, забирались в мои уши и только после этого заставляли обращать на себя внимание:
— Тебе обязательно надо почитать Джойса, — он, словно Чапаев, взмахнул однорукой саблей.
— Я его и так почитаю, — я чудом увернулся.
— Я имею в виду, — новый замах, — ты должен его прочесть.
— А я его читал, — угроза оказалась мнимой.
— Ну, и как он тебе? — после перекура длиной в жизнь, поинтересовался мой оппонент, вновь обнажив против меня свой перочинный клинок.
— Первые полсотни страниц я съел с удовольствием, а потом аппетит пропал.
— Но ты же ведь пишешь?
— Пытаюсь.
— Тогда тебе обязательно надо прочесть Джойса, — мы вернулись к тому, с чего начинали, — можешь даже брать у него предложения, а лучше – целые абзацы, — это полный абзац, — переставлять слова местами и…
— Так ты предлагаешь мне заняться плагиатом в извращённой форме, — какой же я догадливый, — или, говоря иначе, обворовывая Джойса, ещё и в анальное отверстие его иметь, — я отнял у него саблю, трахнул эфесом по его бестолковой башке (а во лбу звезда горит!) и гордо удалился в непроглядную ночь солнечного города. На солнце блестел девственно-грязный снег.
Блюститель порядка нисколько на меня не обиделся. Напротив, он превратился в женщину (не очень красивую. Ну, уж какая есть) и предложил мне сделать минет. Сначала я хотел отказаться, а потом подумал: когда ещё выдастся такой случай – отвафлить мента? И согласился.
Кончал я бурно, долго и нудно. Где-то, метрах в пяти от меня, возилась (довольно умело) с моим концом не очень красивая дама в милицейской фуражке. Вообще-то, размеры моего маленького Редина самые обычные, и пять метров – это всего лишь литературная вольность, заключённая в жидкую реальность сна. Но слово не воробей… И теперь я со страхом подумываю о пластической операции по укорачиванию своих гениталий. С Новым Годом. С новым счастьем.
Я проснулся в полдень первого января не очень тверёзый, не очень целый, очень больной, но счастливый, как Золушка, с прискорбием узнавшая (но душа – её не обманешь – поёт!), что она вдруг, освободившись от назойливой опеки своей мачехи, стала сиротой. Всё-таки волшебство существует, а чудеса – это привилегия не только сказок. И новогодняя ночь – прямое тому доказательство.
Необходимость в операции отпала вместе с её предметом. В моём паху вместо пяти метров шлангообразной плоти находилось около двадцати сантиметров стоящего (с ударением на любом из первых двух слоге) новогоднего чуда. У меня опять был мой любимый и такой знакомый размерчик. Проверив (в ручную) на вшивость прочность моего агрегата – работает, как хорошие швейцарские часы и с опозданием всего на каких-то полминуты – я, удовлетворённый, но не побеждённый, покинул туалет.
Из туалета я пошёл в ванную, а оттуда – в запой. В нём тихо, спокойно и хорошо. Одно плохо – там нет Кати. И даже изредка появляющееся лицо Алика – гидрологичный контрреволюционер, подпоясанный звенящей струной ми от гитары бас – не спасало положения. А без любимого человека и запой не такой, и нирвана – всего лишь трамвайные рельсы, ведущие в сансару.
Я третьи сутки трясся в трамвае № 5; маршрут: Спартак – Ливадия. Иногда я доставал газетный обрывок и перечитывал понравившееся мне трёхстишие. От этого в трамвае становилось теплей и немного уютнее. Услужливый водитель (или как их там величают?) неоднократно предлагал мне опохмелиться, но – без любимого человека и запой – не запой, и нирвана только сансара – я всякий раз вежливо отказывался.
Холодный (пар на окнах и изморозь изо рта), но гостеприимный трамвай – рельсы, словно лыжи – я покинул в ночь под Рождество в заснеженной степи, недалеко от станции «Диканька». Он, прощаясь со мной, то ли грустно, то ли лениво звякнул в свой рождественский трамвайный колокольчик и укатил по несуществующей лыжне за чудесами. А я, сжимая подмышкой мистическую повесть Гоголя «Вий» («поднимите мне веки, раздвиньте мне ягодицы»), пешком по снежной целине направился домой. Извилист, но совсем не труден путь в нирвану.
За несколько часов до этого по квартирам бегали предприимчивые дети и за сладости продавали своё бессмертное творчество: «Сеем, сеем, посеваем…».
Ночь прилипла к оконному стеклу так сильно, что её нос – греческий профиль – сплюснулся и стал похож на пятачок поросёнка. Пришёл Алик, сказал: «Христос воскрес» и сразу ушёл за красным портвейном – дёшево и сердито. Босая Луна (всё равно делать нечего) строила мне рожи похожие на задницу – одна забавнее другой – и освещала его недалёкий путь.
Вернулся он довольно быстро, и пока он возился с пробкой, я решил провести с ним ликбез на темы теософии:
— «Христос воскрес» надо говорить на Пасху.
— Ты чё, за лоха меня держишь?
— А кто тебя знает? — я поставил стаканы в радиус действия бутылки, — Хватило же у тебя извращённого чувства юмора сказать «Христос воскрес» в Рождество.
— Да, богохульством попахивает, — это было отнюдь не признанием вины. Простая констатация факта.
— Я бы сказал: разит, — данное высказывание он пропустил мимо ушей – верное решение – и наполнил стаканы.
— Сегодня нам сам бог велел пить красное вино, — сказано это было, как тост. Я только заметил:
— Что мы и делаем, — и мы выпили.
В принципе, всякий праздник, за незначительным элиминированием наличия повода, мало чем отличается от заурядной пьянки, и Рождество, к моему искреннему сожалению, не исключение. А по сему нет нужды насиловать себя живописанием, обычной, хоть и не рядовой (праздник всё же) попойки.
На следующее утро – кофе и сигареты – я, сидя на кухне в одном носке и майке, читал сказки Андерсена и слушал песни Гребенщикова. В голове моей была сплошная каша из Русалочки и старика Козлодоева; пятнадцать голых баб, выйдя из горящей избы, тщетно пытались совратить Кая, а Герда остановить на скаку электрического пса.
Медленно, очень медленно открылась дверь на балкон. Сквозняк обидел мои голые коленки. Тут нужна драматическая музыка. Я поёжился, встал и вышел на свежий воздух.
Снег растаял. По улице шла дама. На её лице шёл дождь. Женщина сгибалась под тяжестью огромной авоськи. Авоська была набита помятой памятью. Память была желтого цвета. Жуткое зрелище (это я о содержимом авоськи).
Однако, воздух слишком свеж. Одно слово – не май месяц, пора бы и одеться. Своих джинсов я не нашёл. Обычно на ночь я оставляю их под диваном или на кресле кремового цвета (синее кресло для этих целей не годится. У меня нет синего кресла). Не смотря на то, что джинсы имеют ноги, сами ходить они не умеют. Я уверен в этом. Значит, их кто-то куда-то убрал.
Нашёл я их в ванной комнате. Они печалились в мыльной воде большого таза – синие, как смерть утопленника и одинокие, словно радость онаниста. Нехорошее предчувствие овладело моими руками. Они беспокойно забегали по карманам заморских штанов. И хотя я знал, что сложенный вчетверо предмет моих поисков находится в левом заднем кармане… об этом знал я, но не мои руки. После суетливого осмотра всех пяти карманов (Пистон. Мои пальцы побывали даже там) я извлёк из вышеозначенного кармана газетную жижицу. Стихи умерли. Я не мог вспомнить ни строчки. А говорят, что рукописи не горят. Они не горят, они размокают, превращаясь в кашу. С горя я решил нажраться (благо, хоть это у меня ещё получается). Но в моём доме водка водится только непосредственно перед употреблением. Придётся идти. Напялив на себя свадебные брюки, свитер, плащ и кроссовки – хорош костюмчик, ничего не скажешь – я открыл входную дверь.
Передо мной стояла девочка лет четырнадцати. И только дождь на её лице сказал мне, что это та самая дама, которую я видел с балкона. Авоськи не было. Женщина, избавляясь от тяжести своей памяти, вновь становится молодой.
— Это Вам, — она протянула через порог почтовый конверт.
— Спасибо.
— До свидания, — сказала она, зная, что мы больше никогда не увидимся.
Я закрыл дверь и вскрыл конверт. Стоит ли говорить, что там были стихи:
«Ты знаешь, в Ялте выпал снег.
Такое для зимы – большая редкость.
Для лета, впрочем, тоже…», — и всё. Ни адресата, ни подписи.
Я вышел на балкон. На улице было белым-бело.
13.01.03 г. Ялта
172