Иван Петрович

Иван Петрович спокойный человек, тихий такой, можно сказать ласковый. Никогда почем зря голос не повысит, не заругается, чтобы прогнать минутную злость, несмотря на то, всю жизнь на заводе проработал и заводской средой до самых костей пропитался. Бывает какой работяга кроет всех и вся, на чем свет стоит, а Иван Петрович подойдет молча, неспеша сделает что надо и слова лишнего не скажет.
Живет Иван Петрович в заводском общежитии, в одной комнате с молодым инженером Степой. Степа же, полная ему противоположность: худой, как жердь, лицо острое, движения лихорадочные. Он вечно спешит куда-то, вечно что-то забывает и поэтому злится на себя все время. Но Степа тоже человек не злой, просто молодой еще.
Ни тот, ни другой семьей не обзавелся. Живут в своем холостяцком мирке: вдвоем делят тесную комнатушку, вдвоем отмечают праздники и по одинаковым бедам горюют. Так и живут, но почему-то жизнь получается не очень веселой.
Иногда Иван Петрович приносит домой немного картошки. Тогда, вечером, Степа идет на кухню и, разведя там страшный дым и пламя, жарит гренки. Жарит долго, зато гренки получаются очень вкусные.
Потом они сидят за столом, молчат, лишь теребят в руках горячую дымящуюся картошку, сваренную вместе с кожурой. И только когда картошка делается холодной, Иван Петрович начинает снимать с нее кожуру. Медленно, так, неспеша, порой сокрушительно поглядывая на Степу, который расправляется с ней намного быстрее. Но такие дни случаются редко. Обычно на завтрак у них только чай с маленьким кусочком хлеба, даже масло не всегда есть, а на ужин – до смерти надоевшие макароны с чесноком и тем же хлебом. Иначе – никак не получается. Где же брать продукты, если зарплату не платят месяцами!
После ужина Иван Петрович, как правило, ложится спать. Изредка, бывает, послушает перед сном что-нибудь по старому, видавшему виды, радиоприемнику. Но обычно не выдерживает и пяти минут, в сердцах выключает его и ложится спать. А Степа в это время корпит над своими чертежами.
Но один раз в месяц, Иван Петрович приносит откуда-то бутылку водки и палку сухой колбасы. Откуда все это берется, он не говорит, а Степа и не спрашивает. Обычно это случается в субботу или в воскресенье. Тогда Степа складывает свои чертежи в тубус и идет мыть рюмки, а Иван Петрович нарезает колбасу тонкими, аккуратными ломтиками. Иногда, к колбасе он приносит еще и соленые огурцы. Тогда, нарезав их маленькими полосками и сделав нечто вроде бутербродов, он делит все на две части, после чего терпеливо ждет Степу.
Водку разливает Иван Петрович. Он же следит, чтобы в рюмках было одинаково налито и делает все молча и неторопливо. Они успевают выпить по одной-две рюмки, прежде чем выключат свет. А свет выключают с завидным постоянством – раз в день, с шести вечера до десяти. Когда свет гаснет, Иван Петрович, тяжело вздыхая и кряхтя, достает со шкафа огарок свечи, и дальнейшее распитие водки происходит при ее крохотном трепещущем пламени.
Опрокинув очередную рюмку, Иван Петрович вздыхает:
— Эх-эх-эх!
И Степа тогда начинает внимательно изучать дно своей рюмки.
— Разве можно было подумать, что все так получится. – Снова вздыхает Иван Петрович. – Ну, давай, еще по одной. – Это он к Степе обращается и снова наполняет рюмки.
Пьют они не чокаясь, причем Иван Петрович пьет солидно, со знанием дела, запрокидывая рюмку и выпивая все одним глотком. Потом, крякнув пару раз, возьмет кусочек огурца, шумно понюхает его, откусит немножко и положит обратно. Степа же пьет быстро, маленькими глотками, а допив – страшно кривится и заедает куском колбасы с хлебом.
— Нет, не подумай, что я жалуюсь, — часто говорит Иван Петрович, когда в бутылке остается уже меньше половины, — просто за себя обидно. Где ж это видано, чтобы рабочий человек, повторяю – рабочий человек, — и стучит пальцем по столу, — жил, как последняя скотина. Да ведь и ты, Степа, все-таки ученый человек. Как-никак институт закончил.
— Университет. – Поправляет Степа.
— Тем более. Вот смотрю я на тебя и честное слово, обидно делается. Ладно я, рабочий человек, но ведь ты – образованейший, грамотный инженер, еще молодой совсем! Ты же ни за что губишь свою жизнь. Вот, бывает, иду по городу, смотрю и думаю – за что же все это? Почему вокруг такое безобразие делается. А, как увижу какую сволочь, разъезжающую на своем поганом «мерседесе», — тут Иван Петрович делает особое ударение на букве «е», стараясь выразить все свое презрение, но не столько к самой машине, сколько к факту ее существования у кого-то другого. – Так и хочется скрутить его поганую шею, — говорит он. – Ведь он же, сволочь, не стоял за станком, как я свою спину не горбатил, или хотя бы, как ты, вон вечно торчишь над своими чертежами. Все обманом да воровством нахватал денег, а теперь жирует. Да я бы их, гадов, своими руками душил!
Иван Петрович умолкает, чтобы выпить очередную рюмку водки, а Степа в это время глядит в окно и думает о том, что было бы весьма хорошо съесть сейчас яблоко или хотя бы попить компоту, но его мысли перебивает Иван Петрович.
— Нет, раньше такого бы не допустили, — разгорячившись, говорит он. Ему становится жарко, поэтому он сидит в одной майке, сквозь вырез которой видна широкая волосатая грудь, но ему все равно жарко. – Эх-эх, — снова вздыхает он. – Везде сволочи, куда ни ткнись. Вот, бывает, сижу, слушаю приемник, все эти ихние заседания-расседания и, скажу тебе Степа честно, — такое впечатление складывается, что там самые главные сволочи сидят. И такая, знаешь, злость берет! – С этими словами Иван Петрович до хруста сжимает кулаки. – Ведь ничего не делают, а все болтают и болтают. Поставить хотя бы одного гада на мое место, да на десять часов в сутки за станок, да чтобы на мою зарплату, которую платят-недоплатят, глядишь, оно может и лучше бы стало. Нет, — вздыхает он, — все-таки раньше было получше.
Здесь Степа обычно саркастически вставляет:
— Раньше и в Бога верили.
— Ты что, думаешь Бога нет! А шиш вам! – Горячится Иван Петрович, подсовывая этот самый шиш под нос Степе. – Вот, погоди! Это все не зря здесь творится. Там, — и тычет пальцем в потолок, — все знают, что и как. Пусть они пожируют, покатаются на своих машинах, а потом в один прекрасный момент – бац! – и он бьет кулаком по столу. Лежащая рядом вилка с наколотой на нее колбасой летит на пол. – Да, бац – и все! Доездились, голубчики – пришла расплата. А расплата будет, я это твердо знаю. Я знаю, — говорит Иван Петрович, — а ты, не ухмыляйся! Молодой, еще ухмыляться. Давай лучше выпьем.
— Ты что, думаешь можно над народом без конца издеваться? – говорит он, закусывая водку огурцом. – Нет, уж. Мы, — и бьет себя в грудь, — народ простой до поры, до времени. А придет пора, тогда уж все попляшут. Это тебе я говорю – Иван Петрович! Ты вот думаешь, петушится, мол, старый хрен. Да я, если захочу, могу свой завод с ног на голову поставить. – При этих словах Степа начинает снисходительно улыбаться, а Иван Петрович горячиться еще больше. – Ты что, думаешь, я неспособен? Духу, думаешь, не хватает?! Все! – Лупит кулаками по столу. – Завтра же на заводе соберу людей, а меня-то люди уважают и тогда посмотрим! Уж мы тогда покажем кузькину мать!..
И они допивают остатки водки, потом сидят в темноте, пока не погаснет свеча или не включат свет. Затем, словно по какому-то сигналу Иван Петрович тяжело поднимается, кряхтя достает с полу упавшую вилку с колбасой и, присев на кровать, раздевается. Степа тоже идет спать. Водка выпита, огурцы и колбаса съедены, но убирать все будут завтра. Сейчас не до этого. И через десять минут в комнате уже слышится раскатистый храп и посвистывание. Иван Петрович храпит громко, раскатисто, но в то же время как-то равномерно и спокойно, Степа же лишь посапывает во сне, беспокойно ворочаясь.
А завтра, придя на работу и отработав положенное время, хотя работы можно сказать, никакой и не было – весь день «козла» забивали, Иван Петрович будет радоваться тому, что у него есть эта работа. Ведь могло и ее не быть, а там, глядишь, и зарплату выдадут, не зря же вчера на собрании обещали. Да и вообще, если посмотреть, то не все так плохо. Могло быть и хуже. И придя домой, поужинав макаронами и послушав на ночь приемник – Иван Петрович спокойно засыпает, громко храпя, как и положено доброму человеку, который никому не желает зла.