Появление Голландца я пропустил. Помню, я стоял у перил на палубе и смотрел в воду. Второй день стоял полный штиль, и яхта шла на двигательной установке, чей тихий рокот, да вялый плеск воды под бортом были единственными звуками во влажной духоте нависшей над океаном. Было душно и скучно.
Все дело было в том, что я плохой журналист. Все чем я был хорош, это способностью ужиться с любым человеком. Издатель уговаривает знаменитость с тем, чтобы мне позволили пожить в его доме недельку, что к чести моей сказать, не доставляет никаких неудобств. А потом я согласованно описываю все то в жизни знаменитости, что обычно остается за пределами вспышек фотографов.
Сегодняшняя знаменитость славился своим скандальным и буйным поведением, и издатель возлагал особые надежды на мое пребывание на яхте. Но… сразу после эффектного отплытия, знаменитость улегся в своей каюте и носа оттуда не казал. И так целую неделю. Он лежал в каюте, его спутницы скучали с телохранителями, а я смотрел на море.
Помню, кто-то крикнул, что по правому борту судно, и только тогда я поднял голову и пригляделся. У самого горизонта в мареве перегретого воздуха то появлялся, то исчезал парусник. Это было завораживающее зрелище. Ровная поверхность воды, стоячий воздух и дрожащий силуэт парусника. Как будто он раздумывал, появляться перед нами или исчезнуть.
Капитан вывел на палубу знаменитость, который с минуту близоруко вглядывался в далекий силуэт, а потом вяло приказал приблизиться. Один из матросов, отважился предупредить, что судно без опознавательных знаков.
— И чего? – поморщился знаменитость, запахивая шелковый халат.
— Ну… — протянул матрос, вцепившись в перила, — пираты. Сейчас это бывает. Подстерегут дорогую яхту…
— Бросьте, — вздохнул знаменитость, — подойдите к нему…
После чего он вновь спустился в каюту к кондиционеру. Оба матроса и капитан еще посомневались, изнывая от жары, а потом махнули рукой, и яхта легла на новый курс.
По мере того, как мы приближались, парусник становился все четче. Как я уже говорил, стоял полный штиль, и все паруса были спущены. Было нечто противоестественное в голых мачтах, опутанных паутиной такелажа.
Наконец, весь парусник стал четко различим. Капитан отвел бинокль от глаз, и ахнул:
— Летучий Голландец…
После чего развернулся и вновь спустился в каюту. Вытащенный на палубу знаменитость вяло посмотрел на парусник, сморщился на капитана и на очередной вздох о том, что это Голландец, рассеянно пробормотал:
— Какая чушь. Подойдите же к нему.
После этих слов знаменитость перестал слушать капитана, и удалился на корму, где лег в окружении подоспевших девушек. Ему было ужасно жарко и ужасно скучно. Я же с интересом принялся разглядывать приближающийся парусник под сетования капитана о том, что Голландец это конец.
Не буду спорить, я совсем не разбираюсь в морском деле, но приближающееся судно совсем не казалось мне опасным. Напротив, от него веяло каким-то теплом. По-моему, вообще не было никаких оснований считать этот парусник Голландцем.
Мы подошли к паруснику вплотную, и в стерильную тишину яхты ворвался скрип дерева, плеск воды между бортами и какой-то весь хозяйственный шум. Борт голландца возвышался над палубой яхты на добрых два метра, и я буквально носом уткнулся в доски из очень старого просмоленного дерева. Сразу стало ясно, что судно – не новодел.
Замелькавшие над бортом бородатые лица оказались совсем не призрачными. Они обменялись с нашим капитаном и командой им одним понятными фразами и привязали яхту к паруснику. Тут же к борту подошел человек в расстегнутом кителе и без фуражки, с распущенными волосами длинной по лопатки и бородой до груди. Он пристально вгляделся в экипаж и гостей яхты и улыбнулся:
— Добрый день, Летучий Голландец приветствует вас!
Наш капитан охнул, а капитан Голландца пристально вгляделся в нашу знаменитость и предложил подняться на борт, поскольку у него есть, что его заинтересует. Знаменитость удивился, но поднялся по веревочной лестнице, а вскоре появился вновь, воодушевленно прижимая карман халата. Капитан парусника вновь обвел нас взглядом и остановился на мне.
— Могу я узнать кто вы?
Я несколько оторопел, но ответил, что журналист.
— Что же, — улыбнулся капитан и продолжил по-русски с каким-то неуловимым акцентом, — тогда я уверен, что и для вас кое-что найдется. Что вы ответите на предложение подняться на борт в качестве гостя?
Честно сказать, такое предложение, вкупе с тем, что капитан говорит по-русски, несколько удивило меня. Я же не нашел ничего умнее чем спросить:
— Я слышал, что встреча с Голландцем грозит гибелью, что же бывает с теми, кто поднимается на его борт?
Капитан улыбнулся вновь:
— Статус гостя, смею вас заверить, обережет от всех призрачных опасностей. Правда, мы никогда не заходим в порт, но могу гарантировать, что по пути подвернется какое-нибудь судно, на которое вы сможете пересесть.
На этом беседа не закончилась, но чем дальше, тем все более заманчивым мне казалось предложение капитана. В конце концов, ничего нового на яхте я уже не увижу, а плавиться в этой скуке еще две недели… Я спустился за сумкой, попрощался со знаменитостью, поручкался с командой, кивнул телохранителям, улыбнулся девочкам.
Когда я поднялся на борт Голландца, капитан сердечно пожал мне руку и приказал поднимать паруса. Палуба тут же наполнилась резким шумом и суетой. Матросы совершенно серьезно принялись за дело.
— Постойте, — спросил я капитана, — но ведь… штиль?…
Он пожал плечами:
— Были бы паруса – ветер будет!
Затем он помахал рукой оставшимся на яхте, ее отвязали, и она с глухим тарахтеньем начала удаляться.
Едва развернулось первое полотнище паруса, как я ощутил легкое дуновение ветерка. Капитан повернулся ко мне все так же лучезарно улыбаясь.
— Так неужели это и есть тот самый Летучий Голландец? – отважился спросить я.
— Именно тот самый, — еще шире улыбнулся капитан, — корабль, никогда не заходящий в порт. Призрак, встреча с которым несет гибель…
И опять замолчал.
— О-о! – сумел выдавить я.
— Что же, — кивнул капитан, — полагаю, вам необходимо какое-то время освоиться, осмотреть судно. Рено!
Тут же подскочил невысокий человек средних лет с усталым лицом и темными волосами, убранными в хвост, и замер перед капитаном.
— Покажешь гостю наш парусник, — сказал капитан по-английски и вновь повернулся ко мне, — знакомьтесь – Рено. Рено… о да, я забыл о еще одной формальности. Меня зовут Хенри… — он произнес это имя как-то странно, можно было услышать и Генри, и Анри одновременно, — можете звать меня Андрей. Я капитан этого судна.
Я кивнул:
— Валентин Гореев, журналист.
— Так вот, Рено, покажешь все Валентину. Ну что ж, — опять сказал мне капитан, — жду вас на ужин, вас пригласят.
Он еще раз кивнул, похлопал Рено по плечу и сгинул в толчее корабельных забот.
Я огляделся, паруса были полны ветром, и корабль ходко шел по спокойной волне. Чтобы завязать разговор, я спросил у Рено, как называется этот тип судна. Он ответил, но я, естественно, ничего не запомнил. Потом я предложил поговорить по-французски, на родном языке Рено, я знал его довольно сносно, но моряк криво улыбнулся и ответил, что лучше не надо. После чего повел меня вдоль борта на нос.
Вокруг суетились люди, управляясь с парусами, звучали команды, в которых я ничего не понимал, но все же в этом всем было что-то неуловимо настоящее. Здесь все существовало ради корабля, ради его движения. От этого возникало странное ощущение. Его трудно было передать словами, и я пообещал себе, что когда выдастся свободная минутка, подумаю над этим.
— Вот тут спуск к каютам, — показывал Рено, — а там дальше – трюм.
И я внимательно всматривался в то, как здесь все устроено. Рено называл массу морских названий, рассказывал, как работают мачты и реи, как они называются, но как я уже говорил, я совершенно в этом не разбираюсь, и потому не запомнил. Меня удивило, что каждый кусочек свободного пространства, например крыши надстроек, заняты пластинками солнечных батарей. А еще то, что среди команды было полно людей с длинными волосами.
— О, это такая традиция, — ответил на это Рено, — каждый, кто попадает сюда, перестает стричь волосы, либо бриться. Вот у старого капитана была борода это что-то! До пояса. И белее мела. Мы проклятые, это наш знак.
Я кивнул. А он показал на невысокого пожилого матроса, с блестящей лысиной, но косматой бородой и пышными бакенбардами, сидевшего в стороне от суеты и штопавшего парус:
— Вот это наш Боцман, например…
— Боцман? – невольно перебил я, — штопающий парус?
— О нет, — мотнул головой Рено, — за боцмана у нас Хэнк, а Боцмана мы просто так зовем. Как же его еще называть, если он Боцман?
— Конечно, — кивнул я и, присмотревшись, добавил, — пожалуй, действительно. Очень похож.
— Вот-вот, — кивнул Рено, — он здесь лет шесть как. Уж совсем не знал куда податься. Пил. Дрался. Всем говорил, что ему до морских чертей надоела жена с детьми, жизнь ради дома, семьи. Каждый раз на что-то копить, откладывать, потом это покупать и снова копить. Все эти семейные праздники и выходные. Дом… словом… словом, мы проклятые.
Мы прошли на нос и встали у борта, глядя вперед. Над головой пели снасти, впереди расстилалось рассекаемое надвое стрелой бушприта море. Мы помолчали, и я осторожно спросил:
— А вы?
— Я? – пожал плечами Рено, — да что-то похожее есть. Хотя, наверное, просто устал. Захотелось все бросить. В общем, года уж с два как я прямо среди дня на курорте вошел в воду и поплыл. Хотел утопиться. И почти вышло, когда меня подобрал Голландец.
— А сейчас топиться передумали?
— Не знаю, но здесь так можно…
Рено пристально вгляделся в горизонт и добавил:
— Кто-то из наших сказал, что Голландец – это место между небом и землей… тем и этим светом. Если так, выходит, я все-таки утопился. Знаете, вы вообще будьте поосторожнее с расспросами. Поговорить тут любят, но не все любят рассказывать о себе.
Мне подумалось, что настоящий профессионал докопался бы до сути. А я…
Так мы еще постояли молча, а потом он хлопнул ладонью по борту и предложил показать кубрик, конечно, я согласился. Мы обошли надстройку и спустились в прохладный полумрак.
Здесь в свете двух керосиновых ламп покачивались гамаки, вдоль стен выстроились шкафчики и даже выглядывали окованные углы настоящих матросских рундуков. Я спросил Рено о рундуках и керосиновых лампах в сочетании с солнечными батареями, а тот в ответ пожал плечами:
— Так удобнее. Керосин дешевле электричества. На таком судне проще жить так, как жили его создатели. Вы лучше взгляните, — кивнул Рено, — здесь почти вся свободная смена. Познакомитесь.
Людей было человек пятнадцать. Может, в гамаках спали и остальные, но я заметил только чуть больше дюжины. Они сидели на нарах или бочонках, кто-то чинил одежду, кто-то даже читал. Но большинство слушали человека лет тридцати, сидевшего в центре все на том же бочонке:
— Тогда мы тянули ЛЭП на Вилюе, и была у нас одна монтажница. Эх, девчонка! Золото! Мужиков отшила без счета. Я уж думал дрянь-человек, пустая, но когда мы сошлись, гляжу – нет. Она была… я с ней себя чувствовал дурным каким-то. Мы после вахты к ее матери поехали, у нее был дом под Таланском. Потом-то я, конечно, все равно ушел…
— Ты ладно, про дом-то, — перебил высокий матрос в тельняшке, — ты лучше расскажи, как ты ее уломал.
Но продолжения мы не услышали, потому что Рено принялся меня знакомить со всеми. Рассказчик к радости моей оказался русским, а среди остальных полно было выходцев из самых дальних стран. Представив меня, Рено спрятался в тень, а во мне вдруг проснулся профессиональный интерес. Не могу сказать, что все эти люди были мрачными и подавленными, но что-то такое чувствовалось. Как будто они глубоко погрузились в затяжную депрессию, а Голландец заморозил ее в таком состоянии и отодвинул на задний план. Здесь они могли говорить, у них была работа, но при этом никто ничего не требовал, и чувствовалась в какой-то степени умиротворенность. Мне вспомнилось, как Рено сказал: здесь так можно. Да, пожалуй, здесь они действительно могли жить нормально. Свои прежние жизни они исчерпали. В разной степени, по разным причинам. Они были прокляты. Им нечего было делать на земле.
Странно было с ними беседовать. Немного давило то, что никак не можешь этому помочь. «Я устал от жизни. Я не знаю, что делать дальше». Что на это скажешь? Вернее сказать-то можно много, но слова это только слова. Высказавшись, они зачастую становились еще мрачнее.
Наконец, мы с Рено вновь поднялись на палубу. Солнце уже склонилось к закату и стало еще свежее. Теперь на деревянном корабле, овеянный настоящей морской свежестью, под пение ветра я почувствовал себя превосходно. Даже мрачность разговоров куда-то подевалась. Я заметил, как Рено, сильно погрустневший в кубрике, тоже вздохнул полной грудью, а потом вдруг улыбнулся и предложил:
— А хотите, поднимемся на марсовую площадку?
— Куда? — переспросил я, тоже улыбаясь, было приятно, что ему стало на миг, но легче.
— Наверх, — ответил он и показал небольшую площадку на самом верху мачты, у последнего рея.
Несколько со страхом, но я согласился. Мы принялись подниматься по веревочным лестницам, и я понял, что опасался не зря. Во-первых, лестницы оказались не такими удобными, как казалось в кино, и я карабкался с таким трудом, словно вместо рук и ног были протезы. А во-вторых, палуба стремительно уменьшалась и… Словом, очень неуютно было глядеть сверху на такую маленькую палубу, окруженную синевой океана.
В конце концов, мы поднялись, и я встал, обнявшись с совсем тонкой на такой высоте мачтой. Не могу сказать, что открывшийся вид меня захватил сразу. Все-таки это надо прочувствовать. И надо было освоиться, привыкнуть к тому, что ты стоишь на крохотной деревянной платформе, которая жутко раскачивается на вершине огромной мачты.
Постепенно я начал воспринимать то, что было вокруг меня, хотя страх и не исчез полностью. Ничего, казалось бы, особенного, ветер, чистое море вокруг, опускающееся в него солнце, и такое же чистое небо. Именно в такие моменты я буквально с болью вспоминаю, что я никогда не смогу описать это так, чтобы вы поняли что испытываешь, глядя на такое. Чтобы представили и разделили это со мной. Это дикое ощущение, когда висишь в небе над морем в потоках чистого ветра, перед лицом заходящего солнца. Когда… не могу. Слова выскальзывают, вываливаются из пальцев… и я остаюсь один на один со своим бессилием.
— А это тяжело, — решил спросить я Рено, — никогда больше не заходить в порт?
— Это правильно, — пожал он плечами, пристально глядя на солнце, — Нам, проклятым, тяжело на земле.
Мы еще постояли, молча или перебрасываясь короткими фразами. Он продолжал объяснять мне, как устроен такелаж, но, я ничего не понимал, но не останавливал его. Он должен говорить. Я должен слушать.
Затем мы спустились, и он проводил меня в каюту и оставил наедине с мыслями. Я сел на узкий топчан и огляделся. Все та же керосиновая лампа. Стол, намертво прикрученный к полу, и сундук. Небогато. А впрочем, что я еще желал увидеть на корабле, который не предназначен для гостей? На ум пришли слова «приют проклятых». Я только-только покатал на языке это словосочетание, как в дверь постучались. За порогом обнаружился сам капитан.
— Я подумал, что не стоит беспокоить по пустякам никого из команды, и зашел за вами сам. Готовы ужинать? – сказал он по-русски.
Я кивнул, и он провел меня в кают-компанию.
— Обычно я ем один, — продолжал капитан, — поэтому здесь обедаю редко.
— А почему один? – удивился я, в моем представлении уж не знаю, кто должен быть еще, но капитаны не едят в одиночестве.
— Вам же уже говорили… — улыбнулся он, — этот корабль – приют проклятых. А они не самые интересные собеседники.
— А вы сами – не такой?
— Я, конечно, тоже. Но я проклят дорогой. А это совсем другое дело, — сказал он, и бросил едва заметный взгляд на окно.
За столом было уже все накрыто, и мы принялись за еду. Честно сказать, с разговорами я не спешил еще и потому, что не совсем представлял, с чего можно начать. Все это было как-то очень необычно и плохо укладывалось в голове.
— Ну что же вы, — вытер капитан губы салфеткой, — спрашивайте, ведь это ваш профессиональный долг.
Да уж, подумал я, долг. Но, поднатужившись, спросил:
— Вы говорили, что судно никогда не пристает к берегу. Значит, вы пользуетесь современными системами связи, или чем-то таким, чтобы точно знать, где сейчас…
— Именно, не пристает. Если вы заметили, на борту нет якоря. А по поводу навигации, все вовсе не так сложно и поверьте мне, можно прекрасно обходиться без всяких спутников. В конце концов, важно не точно знать, где мы, а не приставать к берегу.
— Это должно быть очень сложно, ориентироваться по солнцу, звездам…
— Достаточно сложно для новичка, и сам бы я во всем этом никогда бы не разобрался. Да и, честно сказать, старый капитан немало потрудился, прежде чем научил меня этому.
После слов «старый капитан… научил» у меня в мозгу тут же возникла картинка: в большой каюте стоят ряды парт и огромный бородатый человек втолковывает серьезным мальчикам, как вести корабль по солнцу. Хотя, почему мальчикам? Взрослым матросам тоже. Я тут же поделился этой мыслью с капитаном, но он улыбнулся и покачал головой:
— Нет, он учил только меня.
— Он выбрал именно вас? Как?
— Я этого не знаю. Надеюсь, что когда придет мой черед, пойму.
— А если вы не заходите в порт, откуда еда, вода?
— Это просто. Дары моря и отличный опреснитель.
— Солнечные батареи?
— Именно. Раньше стоял генератор, но для него необходимо было возить слишком много топлива.
— Солнечные батареи, опреснитель, живые люди из современного мира… но где же овеянная легендами мистика Голландца?
— Мистика? – улыбнулся капитан, — ну вот хотя бы… это деревянное судно не заходило в доки невероятное количество лет и все равно идет, как только что построенное. А, как вам известно, днище надо регулярно чистить, да и дерево не вечно. Чем не мистика?
— А как же мрачное пророчество о гибели тех, кто видел Голландца?
— Как правило, капитаны встречаемых нами судов достаточно профессиональны, чтобы справиться с этим самостоятельно.
Надо же, подумал я, но беседу надо было продолжать, а развить эту мысль я всегда успею.
— Вы встречаетесь с судами, у вас солнечные батареи, может, вы и торгуете?
— Все верно. И довольно часто.
— Чем же?
— Дарами моря, конечно. Экзотические виды рыб… и даже… хотя, вам не следует знать обо всем…
Вот как? Надо будет обратить на это внимание, неужели даже легенды не миновали грязи современного мира?
— Ну а как же со мной, — тем временем спросил я, — на борт Голландца поднимаются только проклятые…
— А вы расскажите о себе, – улыбнулся капитан.
Я задумался, с чего начать. Рассказывать-то особенно было нечего. Журналист из меня вышел никудышный. Живу в квартире родителей, женат гражданским браком. Друзей великое множество, а просто посидеть за чаем не с кем… жизнь как-то сама сформулировалась так, что рассказывать о ней расхотелось.
Капитан все это время не отводивший от меня внимательного взгляда, благожелательно кивнул.

Весь следующий день я был предоставлен сам себе, и странное дело: казалось бы, я все так же был погружен в безделье, как и на яхте, но скучно не было. Я наблюдал за жизнью парусника, как матросы ставят и убирают паруса, как ловят рыбу тяжелыми сетями, а потом вываливают ее на палубу, чтобы разобрать. А потом моют эту палубу до блеска. Я почти ни с кем не разговаривал, и все равно скучно не было.
Вот и сейчас я стоял у борта и размышлял, но уже без прежней скуки и безразличия. И мне действительно хотелось всем этим поделиться: качающейся под ногами деревянной палубой, хлопающими над головой парусами, пением ветра в снастях… Мысленно я постоянно брался за статью о Голландце, но ничего не выходило. Это надо видеть, слышать, за этот деревянный борт надо держаться руками, и глядя на воду самому чувствовать, как легко парусник скользит над водой. Это стоит того. Честное слово, это того стоит.
Поднимитесь на борт, ступите на скрипящие доски палубы, вцепитесь в грубую пеньку туго натянутых канатов и подставьте лицо под тугую струю романтики моря под парусами. Это освежает, и ты уже по-другому начинаешь думать и смотреть на вещи. Другое видеть в самых привычных вещах…
— Земля!!! – ворвался вдруг в мои мысли крик марсового, — слева по борту ЗЕМЛЯ!!!
Оставив юношескую романтику, я внимательно вгляделся в горизонт и заметил темную затуманенную полоску. Земля… Возникло очень странное ощущение: этот корабль и земля… то, что не должно встречаться. Здесь все нестойкое и плывущее, а земля неподвижна и определенна, но вот она, за близким горизонтом.
Парусник замедлил ход, сбросил паруса и, полностью развернувшись к суше левым бортом, почти замер покачиваясь. Нельзя сказать, что замерла и жизнь на борту, но она словно замедлилась. Время от времени, чтобы скорректировать положение судна, поднимали малый парус. Корабль доворачивался, а потом вновь замирал.
Почти вся команда под тем или иным предлогом оказалась на палубе. Словно они стыдились, но все равно тянулись к суше. Так мы и простояли до ночи.
Тихонько покачивался корабль, темнела вдали туманная полоска, а люди на палубе бросали украдкой странные взгляды в сторону берега. Почти все стали молчаливее и задумчивее. К ночи прекратились разговоры, кто-то спустился вниз, кто-то, уже не таясь, стоял у борта. Не могу сказать, что все напряженно размышляли. Скорее наоборот, готов поспорить, что их мысли текли вяло и неторопливо под гнетом символизма встречи с сушей, ступить на которую им не суждено. Что-то было такое в их взгляде, о чем я бы хотел рассказать, но никогда не смогу это сделать. Слова ускользают, текут соленой водой сквозь пальцы.
К ужину я вновь был удостоен приглашения в кают-компанию. И опять мы ели молча, пока не насытились. Честно говоря, я с трудом мог собраться с мыслями.
— Вы ведь хотели спросить о суше? – начал капитан, как и в прошлый раз, вытирая губы салфеткой.
— О да, — кивнул я, — но не представляю, с какого конца к этому подойти. Ну, словом… вы говорили, что никогда не пристаете, а как же тогда это воспринимать?
— Ну, — улыбнулся капитан, — в буквальном смысле ничего не нарушено. Суша далеко. Якорь не брошен. Вы должны были заметить: ребятам нужна земля. Хотя бы вдали. Хотя бы иногда. И я порой делаю им этот подарок…
Надо же, а ведь я заметил совсем другое: сам капитан, с тех пор как стала видна суша, на палубе не появился ни разу.
— Кроме того, — продолжал он, — у Боцмана завтра годовщина пребывания на борту. Вообще-то мы не отмечаем такие даты. Ребята вообще редко помнят, какое нынче число, но мне захотелось сделать ему приятное. Именно у этого берега его дом.
Он откинулся на спинку стула, все так же пристально глядя мне в глаза, на сей раз и я принялся его разглядывать. Этот прищур, вечная улыбка… они непробиваемы. Похоже, ему действительно нравится такая жизнь. Именно такая. И если бы он был один, Голландец никогда не появился бы ввиду земли.
В этот момент в дверь кают-компании робко постучали, а потом она с легким скрипом отворилась. На пороге стоял смущенный Боцман. Капитан посмотрел на него, встал и взял за плечи:
— Решился? Садись, дернем чуток.
Тот грузно сел, поерзал на стуле, обнаружил в пальцах стопку, всунутую туда капитаном, и опрокинул ее внутрь.
Вздохнув, он проронил:
— Вы уж, Генри, извините… видать, не могу без них…
Капитан ласково смотрел на человека в два раза себя старше и кивал, а Боцман еще чего-то говорил о жене и детях, и работе, а потом опять и опять о жене и детях.
На берег он отправился сразу после. Спустили на воду шлюпку, и под счет Хэнка проклятые отвезли пассажира в ночную мглу.
— Вот так, — сказал капитан, появившись вдруг рядом со мной и оперевшись о борт, — вот так…

Когда я следующим утром покинул каюту, земли видно уже не было. Голландец вновь принадлежал только морю, взлетая над волной под полными ветром парусами. Как я уже говорил, во всем его облике было что-то невыразимо естественное, правильное.
Я встал к борту и, погрузившись в пение ветра, и плеск волны вновь попытался представить, как все это можно выразить словами. И вновь оказался бессилен. Море, ветер, бездонное небо, эта чистота, это…
Вдруг мне подумалось, что все это, радость, странный поворот мыслей, это не обязательно только парусник. Да что угодно может это вам дать! Автомобиль, несущийся по трассе, парящий самолет. Да стоит просто пешком отправиться в путь, при этом не важно куда, отбросив конкретное место, и вот оно… ощущение дороги. Меняющее мысли и восприятие.
Идти целый день, а вечером вытянуть усталые ноги под кроной раскидистого дерева и чтобы листья были непременно огромными, а звезды яркими. И тогда приходят совсем другие мысли, и мир становится другим. Тогда можно отвлечься от всего, что с тобой было и взглянуть на себя и свои проблемы с иной стороны.
Голландец никогда не заходящий в порт и его странный капитан, оживающий в открытом море, это дорога в чистом виде. Здесь можно спокойно думать о том, что… да о чем угодно думать, главное не давит то, что от этого что-то зависит. Не давит темп жизни, вообще вся суета жизни. Воодушевленный понятым, я поднял голову и широко раскрыв глаза оглянулся. Тот же скрип старого дерева. Та же команда. Но все это уже было у меня глубоко в душе. Дорога…
Пел ветер, плескалось море. Доносились непонятные команды Хэнка, и слышалась речь давешнего русского рассказчика:
— Это когда я в Сызрани грузчиком подвизался. У нас завскладом была… ну не сказать что писаная красавица, но посмотреть было на что. Вот она меня по-настоящему зацепила. У меня аж, душа пела. Я до того пил много, а как с ней повстречался, бросил…
— И что? – спросил кто-то.
— А что? Потом работка подвернулась в Самаре…
Вот так… Тому, кто вкусил дороги, уже трудно остановиться. И все-таки… это того стоит. Тот же Боцман именно здесь понял, что для него значат жена и дети, от которых он когда-то сбежал.
Да, подумал я, это заразно. И я обязательно должен оказаться здесь снова, чтобы додумать и понять до конца, чтобы прочувствовать. Надо только ненадолго вернуться, сдать материал. И написать о Голландце. Хотя, кто мне поверит? «Я знаю, это звучит дико, но я побывал на Летучем Голландце, корабле-призраке». Бред!
Рядом со мной кто-то встал у борта. Надо же, тот самый рассказчик.
— И вы опять ушли? – вырвалось у меня.
— Что? А, это… да, ушел.
— А почему? – меня почему-то тянуло продолжать этот разговор прямыми вопросами.
— Да как почему? Не грело…
— И сколько раз вы так уходили?
— Без счета, — ухмыльнулся он, — вроде уж окопаюсь… Врасту… а чуть повод и срываюсь…
— Может быть, вы что-то искали?
— Искал? — еще шире ухмыльнулся матрос, — может, и искал. Только что? Вот был у нас один, еще при прежнем капитане. Утверждал, что искал смысл жизни. Как-то вот так же стоим у берега, а он вдруг как бросится в воду и вплавь. Мы ему вдогон кричим: Нашел? Тот кричит, нашел. Мы, конечно, спрашиваем: так в чем? А тот: в этом!!! Вот так.
Он еще постоял, хмыкнул и отошел.
Раз за разом вновь стремишься в путь. Как этот русский, как Боцман. И это уже становится настоящим проклятьем, и только здесь можно понять, что ты ищешь. И, наконец, найти. Только капитан на Голландце потому, что получает чистое удовольствие от дороги как таковой. А остальные… Пытаются разобраться и осознать… сами того не понимая.
Естественно, додумать мне не дали. Подошел один из матросов и передал приглашение к обеду от капитана. Конечно, я согласился. В этот раз беседу вел капитан.
— Должен извиниться, что не предупредил вас заранее, но в качестве гостя вы не можете находиться на борту дольше трех дней. Сегодня мы как раз встретимся с филиппинским судном и они, скорее всего, любезно примут вас на борт. Итак, вы должны выбрать: остаться на борту в качестве члена команды или покинуть его.
Я задумался. Конечно, он прав, в качестве гостя я здесь чужой. И, честное слово, я бы не отказался войти в команду призрака, но не сейчас. Надо сдать материал, подготовить этот, и вообще у меня целая куча старых дел. Но потом я обязательно вернусь, в этом я был уверен.
— Я должен поблагодарить вас за гостеприимство, мне было необыкновенно приятно провести это время на борту, но сейчас я должен отклонить ваше предложение. Я сойду.
— Конечно, — улыбнулся капитан, — конечно. Но тогда я хотел бы знать, что вы поняли, находясь здесь?
Вот как, подумал я, надо же, и здесь то же самое.
— Вы должны понимать, я неважный журналист, да и публика… вряд ли статья о Голландце будет когда-либо написана или опубликована.
— Боюсь, вы неправильно поняли меня, — качнул головой капитан, — главное, что вы должны были понять это то, что на борт Голландца поднимаются только один раз…
Я кивнул, и на этом наша беседа закончилась. Я еще спросил его о женщинах, я не видел ни одной среди команды. Капитан ответил, что женщины действительно бывают здесь редко, и им, как правило, нужно не то, что делает мужчину счастливым. На его памяти ни одной пары не сошло на берег. Старый капитан говорил что-то о двух случаях. Мы обсудили еще какие-то вопросы, а потом в кают-компании появился Хэнк и заявил, что справа по курсу рыболовное судно. Филиппинское.
Капитан кивнул в ответ и приказал держать к рыбакам.
Филиппинцы действительно оказались столь любезны, что согласились принять меня на борт, я быстро собрал вещи и попрощался со всеми. Я спускался в шлюпку филиппинцев с каким-то странным чувством. Я все сделал правильно, многое узнал, и многое понял, и отныне дорога, какая бы она ни была, никогда не будет для меня просто дорогой. Мне действительно надо было многое доделать… но не оставляло ощущение, что что-то я сделал не так…
Это ощущение не покидало меня все время, пока смуглые матросы гребли к своему судну, и даже когда я уже стоял возле борта и смотрел, как исчезают за горизонтом паруса. Я твердил, что обязательно вернусь, вот только разберусь с делами, но это странное чувство так и оставалось со мной…

Уже в который раз за день я вышел на палубу и облокотился на перила. Помогло мало, та же жара. Второй день стоял полный штиль и яхта шла на двигательной установке, чей тихий рокот, да вялый плеск воды под бортом были единственными звуками во влажной духоте нависшей над океаном.
Айлин, заметив меня, поднялась со своего места на корме, где она шепталась с одним из охранников, и прошла мимо меня на нос где, профессионально изогнувшись, подставила грудь солнцу. Телохранитель нахмурился. Она, права, конечно. Скука. Но я все-таки плохой журналист.
В этом все дело. Единственное, что во мне обнаружилось хорошего это то, что я уживаюсь практически с любым человеком. Издатель уговаривает знаменитость с тем, чтобы он позволил мне пожить в его доме недельку, что к чести моей сказать, не доставляет никаких неудобств. А потом я согласованно описываю все то в жизни знаменитости, что обычно остается за пределами вспышек фотографов.
Сегодняшняя знаменитость славилась своим скандальным и буйным поведением, и издатель возлагал особые надежды на это пребывание на яхте. Но… Сразу после буйства отплытия с музыкой, ослепительными женщинами, шумом и гамом, знаменитость улегся в своей каюте и носа оттуда не казал. Так все и тянулось уже неделю. Знаменитость голый лежал на кровати, стереотипные девочки скучали на палубе, охранники рычали друг на друга, деля девушек. Вот и Айлин, собиралась, видимо, разрядить обстановку, приблизив меня и отдалив телохранителя. Вот только дело в том, что я… И никогда не допущу чтобы из-за меня в доме что-то изменилось. Это моя работа. Поэтому я отвернулся к морю, перегнулся через перила и всерьез задумался, плюнуть за борт, или все-таки этого не делать.
В этих раздумьях я и пропустил первое появление Голландца. Помню, кто-то крикнул, что по правому борту судно, и только тогда я поднял голову и пригляделся. У самого горизонта в мареве перегретого воздуха то появлялся то исчезал парусник. Зрелище это, надо сказать было завораживающим. Ровная поверхность воды, нетронутая рябью, стоячий воздух и дрожащий силуэт парусника. Как будто он раздумывал, появляться перед нами или пропасть как призрак.
Тем временем капитан привел на палубу знаменитость, который с минуту близоруко вглядывался в далекий силуэт, а потом вяло приказал приблизиться. Один из матросов, отважился предупредить, что судно без опознавательных знаков, и возможно всякое.
— Чего возможно? – поморщился знаменитость, запахивая шелковый халат.
— Ну… — протянул матрос, вцепившись в перила, — пираты. Сейчас это бывает. Подстерегут дорогую яхту…
— Бросьте, — вздохнул знаменитость, — подойдите к нему…
После чего он вновь погрузился в чрево кондиционируемой каюты.
Два матроса и капитан еще постояли, изнывая от жары и сомневаясь, потом дружно махнули рукой, и яхта легла на новый курс.
По мере того, как мы приближались, парусник становился все четче и все реже пропадал в своем призрачном дрожании. Как я уже говорил, стоял полный штиль и, соответственно все паруса были спущены. Честно сказать, мне показалось, что было нечто противоестественное в этих голых мачтах, опутанных паутиной такелажа.
Наконец, весь парусник стал четко различим. Капитан отвел бинокль от глаз, и ахнул:
— Летучий Голландец…
После чего развернулся и вновь спустился в каюту знаменитости. Вытащенная на палубу знаменитость вяло посмотрел на парусник, сморщился на капитана и на очередной его вздох о том, что это Голландец, это не к добру, рассеянно пробормотал:
— Какая чушь. Подойдите же к нему.
После этих слов знаменитость совсем перестал слушать капитана, и удалился на корму, где лег в окружении подоспевших девушек. Ему было ужасно жарко и ужасно скучно. Я же напротив с интересом принялся разглядывать приближающийся парусник под сетования капитана о том, что Голландец это конец.
Не буду спорить, все-таки я совсем не разбираюсь в морском деле, но приближающееся судно совсем не казалось мне опасным. Напротив, от него веяло каким-то теплом. Согласен, было что-то потустороннее в этом тепле, но… глядя на эти голые мачты беспомощно застывшие посреди штиля, слабо верилось в зловещие предсказания.
Ему, капитану, конечно лучше знать, но, по-моему, вообще не было никаких оснований считать этот парусник Голландцем.
Так или иначе, но мы, наконец, подошли к паруснику вплотную, и в стерильную тишину яхты ворвался скрип дерева, плеск воды между бортами и весь спектр хозяйственных звуков парусника.
Борт голландца возвышался над палубой яхты на добрых два метра, и я буквально уткнулся в доски. С первого взгляда я так и не понял, что меня в них зацепило, но, приглядевшись, разобрался. Очень старое просмоленное дерево. Глядя на него ясно, что судно – не новодел. И стоит только представить, сколько лет этот парусник бороздит морские просторы, если он действительно Голландец, то поневоле становится жутковато и начинаешь понимать оторопь капитана.
Но замелькавшие над бортом бородатые лица оказались совсем не призрачными.
Они обменялись с нашим капитаном и командой им одним понятными фразами привязали яхту к паруснику. Тут же к борту подошел человек в расстегнутом кителе и без фуражки, зато с распущенными волосами длинной по лопатки и бородой до груди. Он пристально вгляделся в экипаж и гостей яхты и улыбнулся:
— Добрый день, Летучий Голландец приветствует вас!
Наш капитан охнул, нахмурился, вдруг вытащил трубку, которую я никогда не видел у него раньше и принялся ожесточенно выбивать ее о перила.
А капитан Голландца пристально вгляделся в нашу знаменитость и предложил ему подняться на борт, поскольку у него есть то, что точно его заинтересует. Знаменитость вяло удивился, но поднялся по веревочной лестнице на борт Голланца, а вскоре появился вновь, воодушевленно прижимая карман халата. Капитан парусника вновь обвел нас всех взглядом и остановился на мне.
— Могу я узнать кто вы?
Я даже оторопел несколько, но ответил, что журналист.
— Ну что же, — улыбнулся капитан, и продолжил по-русски, — тогда я уверен, что и для вас у нас кое-что найдется. Что вы скажете в ответ на предложение подняться на борт в качестве гостя?
Честно сказать, такое предложение, вкупе с тем, что капитан говорит по-русски, хотя и с каким-то неуловимым акцентом, несколько удивило меня, но, чтобы не стоять истуканом с разинутым ртом я все-таки спросил:
— Я слышал, что встреча с Голландцем грозит гибелью, но что бывает с теми, кто поднимается на его борт?
Капитан улыбнулся вновь:
— Мне показалось, вам это будет интересно, и, статус гостя, смею вас заверить, обережет от всех призрачных опасностей. Мы, правда, никогда не заходим в порт, но могу гарантировать, что по пути подвернется какое-нибудь судно, на которое вы сможете пересесть.
На этом, естественно, беседа не закончилась, но чем дальше, тем все более заманчивым мне казалось предложение капитана. В конце концов ничего нового на яхте я уже не увижу, а плавиться в этой скуке еще две недели… Спустившись за сумкой, я вновь поднялся на палубу яхты, попрощался со знаменитостью, заверив, что предоставлю возможность корректуры статьи, поручкался с командой, кивнул телохранителям, улыбнулся девочкам. И с удивлением отметил что Айлин смотрит на меня не без зависти.
Когда я поднялся на борт Голландца, капитан сердечно пожал мне руку и приказал поднимать паруса. Палуба тут же наполнилась резким шумом и суетой. Матросы совершенно серьезно принялись за дело.
— Постойте, — спросил я капитана, — но ведь… штиль?…
Он пожал плечами:
— Были бы паруса – ветер будет!
Затем он помахал рукой оставшимся на яхте, ее отвязали, и она с глухим тарахтеньем начала удаляться.
И едва развернулось первое полотнище паруса, я ощутил легкое дуновение ветерка. Пока еще нерешительное, но уже несущее воспетую морскую свежесть.
Капитан повернулся ко мне все так же лучезарно улыбаясь, но не произнося ни слова.
— Так неужели это и есть тот самый Летучий Голландец? – отважился спросить я, и со стыдом подумал, Боже, трудно придумать что-либо глупее.
— Именно тот самый, — еще шире улыбнулся капитан, — корабль, никогда не заходящий в порт. Призрак, встреча с которым несет гибель…
И опять замолчал, а я опять не представлял, что можно сказать.
— О-о! – только и сумел выдавить я.
— Ну что же, — кивнул капитан, — полагаю, вам необходимо какое-то время освоиться, осмотреть судно. Эй, Рено!
В тот же миг подскочил невысокий человек средних лет с усталым лицом и темными волосами убранными в хвост, и выжидательно замер перед капитаном.
— Покажешь гостю наш парусник, — сказал капитан уже по-английски и вновь повернулся ко мне, — знакомьтесь – Рено. Рено… о да, пожалуй, я забыл о еще одной формальности. Меня зовут Хенри… — он произнес это имя как-то странно, можно было услышать и Генри и Анри одновременно, — вы можете даже звать меня Андрей. Я капитан этого судна.
Я кивнул и тоже представился:
— Валентин Гореев, журналист.
— Так вот, Рено, покажешь ему все. Ну что же, — опять сказал он мне, — жду вас на ужин. Осмотритесь, освойтесь в каюте. А потом вас пригласят.
Он еще раз кивнул, похлопал Рено по плечу и сгинул в толчее корабельных забот.
Я огляделся, уже гораздо осмысленнее. Паруса были полны ветром, и корабль ходко шел по спокойной волне. Чтобы завязать разговор, я спросил у Рено как называется этот тип судна. Он ответил, но, я совершенно в этом не разбираясь естественно ничего не запомнил. Потом я спросил, не будет ли лучше, если мы поговорим по-французски, как я понял, это родной язык Рено, и я знал его довольно сносно. Но он криво улыбнулся и ответил, что лучше не надо. После чего он повел меня вдоль борта на нос.
Вокруг суетились люди, управляясь с парусами, звучали команды, в которых я ничего не понимал, но все же в этом всем было что-то неуловимо настоящее. На яхте все было ради пассажиров. Команда прислуживала и старалась не мешать. Здесь все было наоборот. Все это существовало ради корабля, ради его движения, и уже я старался держать себя так, чтобы не мешать. От этого возникало странное ощущение. Его трудно было передать словами, и я пообещал себе, что когда выдастся свободная минутка, подумаю над этим.
— Вот тут спуск к каютам, — показывал Рено, — а там дальше – трюм.
И я внимательно всматривался в то, как здесь все устроено. Рено называл еще массу морских названий, рассказывал, как работают мачты и реи, как они называются, но как я уже говорил, я совершенно в этом не разбираюсь, и потому не запомнил. Но меня удивило то, что каждый кусочек свободного пространства, например крыши надстроек, заняты пластинками солнечных батарей. А еще то, что среди команды было полно людей с длинными волосами.
— О, это такая традиция, — ответил Рено, когда я спросил его об этом, — каждый, когда попадает сюда, перестает либо стричь волосы, либо бриться. Вот у старого капитана была борода это что-то! До пояса. И белее мела. Мы проклятые, это наш знак.
Я кивнул. А он показал на невысокого пожилого матроса, с блестящей лысиной, но косматой бородой и пышными бакенбардами, сидевшего в стороне от суеты и штопающего парус:
— Вот это наш Боцман, например…
— Боцман? – невольно перебил я, — штопающий парус?
— О нет, — мотнул головой Рено, — за боцмана у нас Хэнк, а Боцмана мы просто так зовем. Как же его еще называть, если он Боцман?
— Конечно, — кивнул я, и присмотревшись, добавил, — пожалуй, действительно. Очень похож.
— Вот-вот, — кивнул Рено, — он здесь лет с шесть как. Уж совсем не знал куда податься. Пил. Дрался. Всем говорил, что ему до морских чертей надоела жена с детьми, жизнь ради дома, семьи. Каждый раз на что-то копить, откладывать, потом это покупать и снова копить. Все эти семейные праздники и выходные. Дом… словом… словом, мы проклятые.
Тем временем мы прошли на нос и встали у борта, глядя вперед. Над головой пели снасти, впереди расстилалось рассекаемое надвое стрелой бушприта море. Мы помолчали, и я осторожно спросил:
— А вы?
— Я? – пожал плечами Рено, — да что-то похожее есть. Хотя, наверное, просто устал. Захотелось все бросить. В общем, года уж с два как я прямо среди дня на курорте вошел в воду и поплыл. Хотел утопиться. И почти вышло, когда меня подобрал Голландец.
— А сейчас топиться передумали?
— Не знаю, — пожал он плечами, — но здесь так можно…
Он пристально вгляделся в горизонт и добавил:
— Кто-то из наших сказал, что Голландец – это место между небом и землей. Тем и этим светом. Если так, выходит, я все-таки утопился. Знаете, вы вообще будьте поосторожнее с расспросами. Не все любят рассказывать о своей головной боли. Хотя поговорить любят. Легче, правда не становится, но все равно…
Я понял, что продолжать копаться в его истории не стоит. С другой стороны, подумалось мне, настоящий профессионал докопался бы до сути. А я…
Так мы еще постояли молча, а потом он хлопнул ладонью по борту и предложил показать кубрик. Я, естественно, согласился.
Вход в кубрик располагался здесь же, на носу, мы только обошли надстройку и спустились в прохладный полумрак. Надо же, подумал я, на яхте стоят кондиционеры, тратится уйма сил, а все равно воздух и близко не тот.
В полумраке кубрика, рассеиваемого двумя керосиновыми лампами, покачивались гамаки, вдоль стен выстроились шкафчики и даже выглядывали окованными углами настоящие матросские рундуки.
Я спросил о рундуках и керосиновых лампах в сочетании с солнечными батареями у Рено, а тот в ответ пожал плечами:
— Так удобнее. Керосин дешевле электричества. На таком судне проще жить так, как жили его создатели. Вы лучше взгляните, — кивнул Рено, — здесь почти вся свободная смена. Познакомитесь.
Не могу сказать, что с первого раза я не заметил людей, но экзотика настоящего парусника в первую очередь заставляла обращать внимание не на людей, невольно воспринимаемых как все равно современных, а на предметы.
И тем не менее, в кубрике было полно людей. Человек пятнадцать. Может, в гамаках спали и остальные, но я заметил только чуть больше дюжины. Они сидели на нарах или бочонках, кто-то чинил одежду, кто-то даже читал. Но большинство слушали человека лет тридцати, сидевшего в центре все на том же бочонке и рассказывающего:
— Тогда мы тянули ЛЭП на Вилюе, и была у нас одна монтажница. Эх, и девчонка. Золото! Мужиков отшила без счета. Я уж думал дрянь-человек, пустая, но когда мы сошлись, гляжу – нет. Человек она была… я с ней чувствовал себя дурным каким-то. Мы после к ее матери поехали, у нее был дом под Таланском. Потом-то я, конечно, все равно ушел…
— Ты ладно, про дом-то, — перебил высокий матрос в тельняшке, — ты лучше расскажи, как ты ее уломал.
Этого к сожалению мы не услышали, потому что Рено принялся меня знакомить со всеми. Рассказчик к вящей моей радости оказался русским, а среди остальных полно было выходцев из самых дальних стран.
Представив меня, Рено спрятался в тень, а во мне вдруг проснулся профессиональный интерес. Не могу сказать, что все эти люди были мрачными и подавленными, но что-то такое чувствовалось. Как будто они глубоко погрузились в затяжную депрессию, а Голландец заморозил ее в таком состоянии и отодвинул на задний план. Здесь они могли говорить, у них была работа, но при этом никто ничего не требовал, и чувствовалась в какой-то степени умиротворенность. Мне вспомнилось, как Рено сказал: здесь так можно. Да, пожалуй, здесь они действительно могли жить нормально. Свои прежние жизни они исчерпали. В разной степени, по разным причинам. Они были прокляты. Им нечего было делать на земле.
Странно было с ними беседовать. Немного давило то, что никак не можешь этому помочь. Я устал от жизни. Я не знаю, что делать дальше. Что на это скажешь? Вернее сказать-то можно много, но слова это только слова. В общем, высказавшись, зачастую они становились еще мрачнее.
Наконец, мы с Рено вновь поднялись на палубу. Солнце уже склонилось к закату и стало еще свежее. Теперь на деревянном корабле, овеянный настоящей морской свежестью, под пение ветра я почувствовал себя превосходно. Даже мрачность разговоров куда-то подевалась. Я заметил, как Рено, сильно погрустневший в кубрике, тоже вздохнул полной грудью, а потом вдруг улыбнулся и предложил:
— А хотите, поднимемся на марсовую площадку?
— Куда? — переспросил я, тоже улыбаясь, честно сказать было приятно, что ему стало на миг, но легче.
— Наверх, — ответил он и показал небольшую площадку на самом верху мачты, у последнего рея.
Несколько со страхом, но я согласился.
Мы принялись подниматься по веревочным лестницам, и я понял, что опасался не зря. Во-первых, лестницы оказались не такими удобными, как казалось в кино, и я карабкался с таким трудом, словно вместо рук и ног протезы. А во-вторых, палуба стремительно уменьшалась и… это трудно описать. Но было очень неуютно глядеть сверху на такую маленькую палубу, окруженную синевой океана.
Но, в конце концов, мы поднялись, и я встал, обнявшись с совсем тонкой на такой высоте мачтой.
Не могу сказать, что открывшийся вид меня захватил сразу. Все-таки это надо прочувствовать. И надо было освоиться, привыкнуть к тому, что ты стоишь на крохотной деревянной платформе, которая жутко раскачивается на вершине огромной мачты.
Постепенно, хотя страх не исчез полностью, я начал воспринимать то, что было вокруг меня. Казалось бы, ничего особенного, ветер, чистое море вокруг, опустившееся в него наполовину солнце и такое же чистое небо. Именно в такие моменты я буквально с болью вспоминаю, что я никогда не смогу описать это так, чтобы вы поняли что испытываешь, глядя на такое. Чтобы представили и разделили это со мной. Это дикое ощущение, когда ты висишь в небе над морем в потоках чистого ветра, перед лицом заходящего солнца. Когда… не могу. Слова выскальзывают, вываливаются из пальцев… и я остаюсь один на один со своим бессилием.
— А это тяжело, — решил спросить я Рене, — никогда больше не заходить в порт?
— Это правильно, — пожал плечами он, пристально глядя на Солнце, — Нам, проклятым тяжело на земле.
Мы еще постояли, молча или перебрасываясь короткими фразами. Он продолжал объяснять мне, как устроен такелаж, но, я ничего не понимал, но не останавливал его. Он должен говорить. Я должен слушать.
Затем мы спустились, и он проводил меня в мою каюту и все-таки оставил наедине со своими мыслями. Я сел на узкий топчан и огляделся. Все та же керосиновая лампа. Стол, намертво прикрученный к полу и сундук. Небогато. А впрочем, что я еще желал увидеть на корабле, который не предназначен для гостей? На ум пришли слова «приют проклятых». Я только-только покатал на языке это словосочетание, как в дверь постучались. Я открыл.
За порогом обнаружился сам капитан.
— Я подумал, что не стоит беспокоить по пустякам никого из команды, и зашел за вами сам. Готовы ужинать? – сказал он по-русски.
Я кивнул, и он провел меня в кают-компанию.
— Обычно я ем один, — продолжал капитан, — поэтому здесь обедаю редко.
— А почему один? – удивился я, в моем представлении должен быть первый помощник и уж не знаю, кто там еще, но капитаны не едят в одиночестве.
— Вам же уже говорили… — улыбнулся он, — этот корабль – приют проклятых. А они не самые интересные собеседники.
— А вы сами – не такой?
— Я, конечно тоже. Но я проклят дорогой. А это совсем другое дело, — сказал он, и бросил едва заметный взгляд на окно.
За столом было уже все накрыто, и первым делом мы принялись за еду. Честно сказать, с разговорами я не спешил еще и потому, что не совсем представлял, с чего можно начать. Все это было как-то очень необычно и плохо укладывалось в голове.
— Ну что вы, — вытер капитан губы салфеткой, — спрашивайте, ведь это ваш профессиональный долг.
Да уж, подумал я, долг. Но, поднатужившись, все-таки спросил:
— Вы говорили, что судно никогда не пристает к берегу. Значит, вы пользуетесь современными системами связи, или чем-то таким, чтобы точно знать, где сейчас…
— Именно, не пристает. Если вы заметили, на борту нет якоря. А по поводу навигации, все вовсе не так сложно и поверьте мне, можно прекрасно обходиться без всяких спутников. В конце концов, важно не точно знать, где мы, а не приставать к берегу.
— Это должно быть очень сложно, ориентироваться по солнцу, звездам…
— Достаточно сложно для новичка, и сам бы я во всем этом никогда бы не разобрался. Да и, честно сказать, старый капитан немало потрудился, прежде чем научил меня этому.
После слов «старый капитан… научил» у меня в мозгу тут же возникла картинка: в большой каюте стоят ряды парт и огромный бородатый и волосатый человек втолковывает серьезным мальчикам, как вести корабль по солнцу. Хотя, почему мальчикам? И взрослым выбеленным матросам. Я тут же поделился этой мыслью с капитаном, но он улыбнулся и покачал головой:
— Нет, он учил только меня.
— Но тогда как же он выбрал именно вас?
— Я не знаю этого. Но надеюсь, что когда придет мой черед, пойму.
— А если вы не заходите в порт, откуда еда, вода?
— Это просто. Дары моря и отличный опреснитель.
— Солнечные батареи?
— Именно. Раньше стоял генератор, но для него необходимо было таскать слишком много топлива.
— Солнечные батареи, опреснитель, живые люди из современного мира… но где же овеянная легендами мистика Голландца?
— Мистика? – улыбнулся капитан, — ну вот хотя бы… это деревянное судно не заходило в доки невероятное количество лет и все равно идет, как только что построенное. А, как вам известно, днище, например надо регулярно чистить, да и дерево не вечно. Чем не мистика?
— А как же мрачное пророчество о гибели тех, кто видел Голландца?
— Как правило, капитаны встречаемых нами судов достаточно профессиональны, чтобы справиться с этим самостоятельно.
Надо же, подумал я, но надо было продолжать беседу, а развить эту мысль я всегда успею.
— Вы встречаетесь с судами, у вас солнечные батареи, выходит, вы и торгуете?
— Все верно. И это приходится делать довольно часто.
— Чем же?
— Дарами моря, конечно. Экзотические виды рыб… и даже… хотя, не обо всем вам следует знать…
Вот как? Надо будет обратить на это внимание, неужели даже легенды не миновали всей грязи современного мира?
— Ну а как же со мной, — тем временем спросил я, — на борт Голландца поднимаются только проклятые…
— А что вы? – улыбнулся капитан, — расскажите о себе.
Я задумался, с чего начать. Рассказывать-то особенно было нечего. Журналист из меня вышел никудышный. Живу в квартире родителей, женат гражданским браком. Друзей великое множество, а просто посидеть за чаем не с кем… жизнь как-то сама сформулировалась так, что рассказывать о ней расхотелось.
Капитан все это время не отводивший от меня внимательного взгляда, благожелательно кивнул.

Весь следующий день я был предоставлен сам себе. И странное дело. Казалось бы, я все так же был погружен в безделье, как и на яхте, но скучно не было. Я наблюдал за жизнью парусника, за тем как матросы ставят и убирают паруса. Как ловят рыбу тяжелыми сетями, а потом вываливают ее на палубу, чтобы разобрать. А потом моют эту палубу до блеска.
Я почти ни с кем не разговаривал, и все равно скучно не было.
Вот и сейчас я стоял у борта, как и тогда на яхте, размышлял, но уже без прежней скуки и безразличия. И мне действительно хотелось всем этим поделиться: качающейся под ногами деревянной палубой, хлопающими над головой парусами, пением ветра в снастях…
Мысленно я постоянно брался за статью обо всем этом, но ничего не выходило. Это надо видеть. Слышать. За этот деревянный борт надо держаться руками, и глядя на воду самому чувствовать, как легко парусник скользит над водой.
Это стоит того. Все то, что приходит на ум, и та свежая радость, которая овладевает вами в море на таком корабле. Честное слово, это того стоит.
Поднимитесь на борт, ступите на скрипящие доски палубы, вцепитесь в грубую пеньку туго натянутых канатов и подставьте лицо под тугую струю романтики моря под парусами. Это освежает, и ты уже по-другому начинаешь думать и смотреть на вещи. Другое видеть в самых привычных вещах…
— Земля!!! – ворвался вдруг в мои мысли крик марсового, — слева по борту ЗЕМЛЯ!!!
Оставив юношескую романтику, я внимательно вгляделся в горизонт и заметил темную затуманенную полоску. Земля. Возникло очень странное ощущение. Этот корабль и земля. Это то, что не должно встречаться. Но вот оно там за близким горизонтом.
Здесь все нестойкое и плывущее, а земля неподвижна и определенна.
Парусник меж тем замедлил ход, сбросил паруса и, полностью развернувшись к суше левым бортом, почти замер покачиваясь.
Нельзя сказать, что замерла и жизнь на борту, но она словно замедлилась. Время от времени, чтобы скорректировать положение судна, поднимали малый парус. Корабль чуть доворачивался, а потом его вновь спускали. Но все это делали как-то медленно.
И люди…
Почти вся команда оказалась на палубе. Под тем или иным предлогом. Словно они стыдились, но их все равно тянуло к суше.
Так мы и простояли до ночи.
Тихонько покачивался корабль, темнела вдали туманная полоска, а люди на палубе бросали украдкой странные взгляды в сторону суши. Почти все стали молчаливее и задумчивее. К ночи прекратились все разговоры, кто-то спустился вниз, кто-то уже не таясь стоял у борта. Не могу сказать, что все напряженно размышляли. Скорее наоборот, готов поспорить, что их мысли текли вяло и неторопливо под гнетом символизма встречи с сушей, ступить на которую им не суждено. Что-то было такое в их взгляде, о чем я бы хотел рассказать, но никогда не смогу это сделать. Слова ускользают, текут сквозь пальцы соленой водой.
К ужину я вновь был удостоен приглашения в кают-компанию. И опять пока не насытились мы ели молча. Честно говоря, я с трудом мог собраться с мыслями.
— Вы ведь хотели спросить о суше? – начал капитан, как и в прошлый раз, вытирая губы салфеткой.
— О да, — кивнул я, — но честно сказать, не представляю, с какого конца подойти к этому. Ну, словом… вы говорили, что никогда не пристаете, а как же тогда это воспринимать?
— Ну, — улыбнулся капитан, — в буквальном смысле ничего не нарушено. Суша далеко. Якорь не брошен. Вы должны были заметить: ребятам нужна земля. Хотя бы вдали. Хотя бы иногда. И я порой делаю им этот подарок…
Надо же а ведь я заметил совсем другое: сам капитан с тех пор как стала видна суша так на палубе ни разу и не появился.
— А кроме того, — меж тем продолжал он, — у Боцмана завтра годовщина пребывания на борту. Вообще-то мы не отмечаем такие даты. Ребята вообще редко помнят, какое нынче число, но мне захотелось сделать ему приятное. Именно у этого берега его дом.
Он откинулся на спинку стула, все так же пристально глядя мне в глаза, но на сей раз и я принялся его разглядывать. Этот прищур, вечная улыбка… они непробиваемы. Похоже, ему действительно нравится такая жизнь. Именно такая. И если бы он был один, Голландец никогда не появился бы ввиду земли.
В этот момент в дверь кают-компании робко постучали, а потом она с легким скрипом отворилась.
На пороге стоял смущенный Боцман.
Капитан посмотрел на него, встал подошел и взял за плечи:
— Решился? Садись, дернем чуток.
Тот грузно сел, поерзал на стуле, обнаружил в пальцах стопку, всунутую туда капитаном, и опрокинул ее внутрь.
Вздохнув, он проронил:
— Вы уж, Генри, извините… видать, не могу без них…
Капитан ласково смотрел на человека в два раза себя старше и кивал, а Боцман еще чего-то говорил о жене и детях, и работе, а потом опять и опять о жене и детях.
На берег он отправился сразу после. Спустили на воду шлюпку, и под счет Хэнка проклятые отвезли его в ночную мглу.
— Вот так, — сказал капитан, появившись вдруг рядом со мной и оперевшись о борт, — вот так…

Когда я следующим утром покинул каюту, земли видно уже не было. Голландец вновь принадлежал только морю, взлетая над волной под полными ветром парусами. Как я уже говорил, во всем его облике было что-то невыразимо естественное. Правильное.
Я встал к борту и, погрузившись в пение ветра, и плеск волны вновь попытался представить как все это можно выразить все словами.
И вновь оказался бессилен. Море. Ветер. Бездонное небо. Эта чистота, это…
И вдруг мне подумалось, что все это, эта радость, странный поворот мыслей, это не обязательно только парусник. Да что угодно может дать вам это! Автомобиль, несущийся по трассе, парящий самолет. Да стоит вам просто пешком отправиться в путь, при этом не важно куда, отбросив конкретное место, и вот оно… ощущение дороги. Меняющее мысли и восприятие.
Идти целый день, а вечером вытянуть усталые ноги под кроной раскидистого дерева и чтобы листья были непременно огромными, а звезды яркими.
И тогда приходят совсем другие мысли, и мир становится другим. Тогда можно отвлечься от всего, что с тобой было и взглянуть на себя и свои проблемы с иной стороны.
Голландец никогда не заходящий в порт и его странный капитан, оживающий в открытом море, это дорога в чистом виде. И здесь можно спокойно думать о том, что… да о чем угодно думать, главное не давит то, что от этого что-то зависит. Не давит темп жизни, вообще вся жизнь, вся ее суета. Воодушевленный понятым, я поднял голову и широко раскрыв глаза оглянулся.
Тот же скрип старого дерева. Та же команда. Но все это уже было у меня глубоко в душе. Дорога…
Пел ветер, плескалось море. Доносились непонятные команды Хэнка, и слышалась речь давешнего русского рассказчика:
— Это когда я в Сызрани грузчиком подвизался. У нас завскладом была… ну не сказать что писаная красавица, но посмотреть было на что. Вот она меня по-настоящему зацепила. У меня аж, душа пела. Я до того пил много, а как с ней повстречался бросил…
— И что? – спросил кто-то
— А что? Потом работка подвернулась в Самаре…
Вот так… Тому кто вкусил дороги уже трудно остановиться. И все-таки… это того стоит. Тот же Боцман именно здесь понял, что для него значит жена и дети от которых он когда-то сбежал.
Да, подумал я, это заразно. И я обязательно должен оказаться здесь снова. Чтобы додумать и понять до конца. Чтобы прочувствовать. Надо только ненадолго вернуться, сдать материал. И написать о Голландце. Хотя, кто мне поверит. «Я знаю, это звучит дико, но я побывал на Летучем Голландце, корабле-призраке». Бред!
Рядом со мной кто-то встал у борта. Надо же, тот самый рассказчик.
— И вы опять ушли? – вырвалось у меня.
— Что? – переспросил он, вздернув брови, — а, это… да, ушел.
— А почему? – меня почему-то тянуло продолжать этот разговор прямыми вопросами.
— Да как почему? – пожал тот плечами, — не грело…
— И сколько раз вы так уходили?
— Без счета, — ухмыльнулся он, — вроде уж окопаюсь… Врасту… а чуть повод и срываюсь…
— Может быть, — неожиданно мелькнула у меня мысль и сразу озвучилась, — вы что-то искали?
— Искал? — еще шире ухмыльнулся он, — может, и искал. Только что? Вот был у нас еще при прежнем капитане. Утверждал, что искал смысл жизни. И вот так же стоим у берега как-то, а тут он вдруг как бросится в воду и вплавь. Мы ему вдогон кричим: Нашел? Тот кричит, нашел. Мы, конечно спрашиваем: так в чем? А тот: в этом!!! Вот так.
Он еще постоял, хмыкнул и отошел.
Раз за разом вновь стремишься в путь. Как этот русский, как Боцман. И это уже становится настоящим проклятьем. И только здесь можно понять, что ты ищешь. И наконец найти. И один капитан на Голландце потому, что получает чистое удовольствие от дороги как таковой. А остальные… Пытаются разобраться и осознать… сами того не понимая.
Естественно, додумать мне не дали. Подошел один из матросов и передал приглашение к обеду от капитана. Конечно, я согласился.
В этот раз беседу вел капитан.
— Должен извиниться, что не предупредил вас заранее, но в качестве гостя вы не можете находиться на борту дольше трех дней. Сегодня мы как раз встретимся с филиппинским судном и они, скорее всего, любезно примут вас на борт. Итак, вы должны выбрать: остаться на борту в качестве члена команды или покинуть его.
Я задумался. Конечно, он прав. В качестве гостя я все-таки здесь чужой. И, честное слово, я бы не отказался войти в команду призрака, но… не сейчас. Надо сдать материал, подготовить этот, и вообще у меня целая куча старых дел. Но потом я обязательно вернусь. В этом я был уверен.
— Я должен поблагодарить вас за гостеприимство, мне, было необыкновенно приятно провести это время на борту, но сейчас я должен отклонить ваше предложение. Я сойду.
— Конечно, — улыбнулся капитан, — конечно. Но тогда я хотел бы знать, что вы поняли, находясь здесь?
Вот как, подумал я, удивившись, надо же, и здесь то же самое.
— Вы должны понимать, я неважный журналист, да и публика… вряд ли статья о Голландце будет когда-либо написана или опубликована.
— Боюсь, вы неправильно поняли меня, — качнул головой капитан, — и тем не менее должен сказать, что главное, что вы должны были понять это то, что на борт Голландца поднимаются только один раз…
Я кивнул, и, по сути, на этом наша беседа закончилась. Я еще спросил его о женщинах, я не видел ни одной среди команды. Капитан ответил, что женщины действительно бывают здесь редко, но им, как правило, нужно не то, что делает мужчину счастливым. На его памяти ни одной пары так и не сошло на берег. Старый капитан говорил что-то о двух случаях. Мы обсудили еще какие-то вопросы, а потом в кают-компании появился Хэнк и заявил, что справа по курсу рыболовное судно. Филиппинское.
Капитан кивнул в ответ и приказал держать к нему.
Филиппинцы действительно оказались столь любезны, что согласились принять меня на борт, и я быстро собрал вещи и попрощался со всеми. Я спускался в шлюпку филиппинцев с каким-то странным чувством. Я все сделал правильно. Многое узнал, и многое понял и отныне дорога, какая бы она ни была, никогда не будет для меня просто дорогой. И я действительно должен был многое доделать… но меня не оставляло ощущение, что что-то я сделал не так…
Это ощущение не покидало меня все время, пока смуглые матросы гребли к своему судну, и даже когда я уже стоял возле борта и смотрел, как исчезают за горизонтом паруса. Я твердил, что обязательно вернусь, вот только разберусь с делами, но это странное чувство так и оставалось со мной.