Матвей неспешно спускался к пристани, осторожно ступая по земле, все еще хранившей память о муках Учителя. За спиной, в теплом вечернем воздухе, над Лысой Горой звучали слова священного уложения : «…приняли крест, дабы отмстить за поругание, учиненное над Зеусом Первозванным, и отвоевать Иерусалим, если соблаговолит Бог…» Осмомысл привел сюда, на место ромейской казни, не только свою гвардию, но и почти весь детинец союзных ханов – сыновей родовитых всадников угров и скифов. Своих-то окрестили еще дома, кого – в Галиче, кого – на Белогостицком подворье, да и угры – те большей частью тоже крещеные. А вот для скифской молоди – обряд в диковинку, и Учителя они величают чуднО, на свой манер — Зеус. Впрочем, Осмомысл прав – пусть кличут, как хотят, хоть Перуном, лишь бы Учения не кривили, да уговор держали крепко. Скифская орда – сила серьезная, без нее Царь-Града враз не одолеть.
Матвей остановился и еще раз бросил взгляд на Золотые Врата, уже почти неразличимые в сумерках. «Напьется земля кровушки, — подумал Матвей, — вдоволь напьется. А я – виночерпий на сем пиру сатанинском… Как же трудно соблюсти не только букву, но и дух Учения… Мзда воздаяния – вне суда людского, ибо – Божьим соизволением, а не человечьим хотеньем…». Он нащупал под рубахой нательный крест и накрыл его ладонью. Гряды холмов на Царь-Градском берегу, утопающие в зелени кипарисов и платанов, уже почти слились в одну темную полосу смутно различимого берега. Форпост царской гвардии базилевса, Ромал-Хазар, что ромеи означили на свой манер Хиссаром, прилепившийся к скалистому утесу, замер, точно поджавшая хвост побитая собака: казалось, стены его излучают отчаяние и страх. «Не суди предавшего и преступившего, ибо сие – Божий промысел, а не человеческий,.. -Матвей закрыл глаза и полной грудью вдохнул терпкий воздух пролива. — Нет злобы в сердце моем. Нет злобы в сердце моем. Нет злобы в сердце моем…».

Матвей спустился к стругу, кивнул дозорному и перебрался на борт. Лодья, бесшумно отвалив от свежесрубленного настила, заскользила вдоль берега в сгущающихся сумерках. «Всего четыре года прошло после страданий и воскресения Учителя, а сколь много толковников неумных, да страстолюбцев, глупостию своею знамых,… — он оперся спиной о парусный комель и поднял глаза к небу, выискивая первые звезды. – Да и Осмомысл, хоть и мудр, а Учение – только для пользы рода потчует: обряды блюдет, а суть – не шибко жалует». «Уйду, — вдруг подумал про себя Матвей, — уйду я от кагана. Вот мзду воздаяния ромеям справим, и – уйду. Изложу письменами Лик Учителя, помыслы Его и деяния, и – пойду проповедовать…».
В тишине пролива Голос прозвучал отчетливо и громко. Матвей так резко подался вперед, что сотник удивленно оглянулся и вопросительно дернул подбородком. Струг шел скрытно, плеска весел не слышно, дружина у Осмомысла – дай Бог каждому, так что любой подозрительный звук сразу насторожил бы дозорных. Матвей знаком показал – пустая тревога – и вновь откинулся на комель. Но Голос,… Голос – звучал, слышимый только Матвею, родной и до боли знакомый Голос.
— Венец мученика, коего разум не приемлет и коим тело тяготится, мне не нужен, Матвей. И Отцу Моему он – без надобности. Не всякий, говорящий Мне: «Господи! Господи!», войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного. Многие скажут Мне в тот день: «Господи! Господи! не от Твоего ли имени мы пророчествовали, и не Твоим ли именем бесов изгоняли, и не Твоим ли именем многие чудеса творили?» И тогда объявлю им: Я никогда не знал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие…».
Матвей скосил взгляд на сотника. Но тот сидел не шелохнувшись, чутко вслушиваясь в тишину пролива. Матвей закрыл глаза и мысленно вопросил:
— А в чем вина помыслов моих, Учитель?
— Держись Осмомысла. Он – земель собиратель, и рода – хранитель. Не ищи путей легких и справных, будь там, где узнал меня и поверил мне. А письмена – изложи. Но не уповай на них, как на десницу Мою. Переиначат. Не злословием, а неразумением. Прими – как должно, твой крест – в служении твоем…

«Вот так всегда, -подумал Матвей, — никогда всего не узнать, никогда – не дойти до сути…» Учитель всегда обрывал разговор на самом интересном месте, всегда глаголил байками да притчами. Знал, что не долго Ему с нами быть, что до всего – своим умом доходить надобно. С одной стороны – Сын Божий, а с другой – человек, самый человечный из всех, кого Матвей в своей жизни знал. С одного боку – мудрость и сила, с другого – удаль да шутовство…
Матвей невольно улыбнулся, вспомнив свадьбу в ставке кагана в Галиции. Они тогда творили огонь-воду для знахарских отваров, что пламень из ран уводят. Наливали вино в медный кувшин, ставили внутрь него еще один, по охвату близкий к первому, так, что его края возвышались над вином. Больший кувшин накрывали крышкой и промазывали щель тестом. Потом ставили на огонь, а крышку неустанно охлаждали мокрой тряпицей. Огонь-вода капала во внутренний кувшин и собиралась в нем. И так – троекратно, а то и боле. Учитель тогда повелел взять с собой шесть сосудов, вмещавших по две или по три меры травяного настоя на огонь-воде. И в кругу пира – наполнил их ключевой водой. Как же хохотали гости над женихом, когда распорядитель свадьбы, вкусивший напитка, изрек: «Всякий человек подает сперва хорошее вино, а когда напьются, тогда худшее; а ты хорошее вино сберег доселе!».

«Человечен Учитель, насквозь человечен, — подумал Матвей, — и Суть Его Божественная, как пар огонь-воды – неухватна, и собирать Ее надобно – по капле, троекратно, а то и боле, и разбавлять ключевой водой деяний и помыслов человечьих…» Он глубоко, до боли в грудине, вздохнул. А ныне – и как Учителя токмо не величают: и Дий, и Первозванный, и Зеус, и Андрей, и – даже – на ромейский манер – КрестМос. Все чудес ждут, на Милость Его уповая, в делах – самых, что ни на есть житейских, от души да от Служения Господу – далеких. Да откуда же что возмется, ежели руки-то не прикладывать!
Матвей осекся, устыдившись своих слов, и – нащупав на груди нательный крест, мысленно обратившись взором к почерневшему небу, зашептал еле слышно шевеля губами: «…Заповедей даю вам всего три, по числу наверший креста. Первая заповедь : возлюби ближнего своего, как самого себя – ибо нет боле вины неразделенной. Вторая заповедь : возлюби врага своего, как ближнего своего – ибо мерзостью ненависти взаимной уничтожу и семью твою, и род твой, и племя твое. Третья заповедь : не злословь предавшего и преступившего – ибо сие Промысел Божий, а не человеческий…».

Лодья мягко торкнулась в мелководье берега. Дружинники, как тени бестелесые – ни одна оружейная снасть не звякнула, ни один шорох тишину не потревожил – перебрались на берег. Матвей выбрался последним, жестом показал сотнику – «струг – схоронить от чужого глаза», и, со всей осторожностью, подался в лагерь. Стражи у шатра кагана, хоть и знали его в лицо, внутрь допустили лишь по знаку условному. Само собой, скоро приступ — береженого Бог бережет. Поправив светильник и усевшись поудобнее, Матвей развернул свиток, и, обмакнув перо, вывел: «Блаженны нищие духом».
Как же замерла тогда толпа после этих слов… Мыслимое ли дело – базилевс, маг и мудрец, человек силы неимоверной и воинской доблести несказанной – и вдруг о смирении духовном. Исаак Ангел с Мануилом – поди от счастья тогда завыли, аки волки, добычу нагнавшие.
А Учитель продолжал, голоса не снижая, со спокойствием и разумением – поистине царским: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное… Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят… Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими…». И лишь тогда толпа оживилась, когда Он заговорил об избранности народа своего, о Божьем благодеянии, что испытания – на потеху злобе людской – как награду избранным своим детям Господь Бог посылает: «…Вы — соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям. Вы — свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного…». Понимали Его, пришедшие внимать Его словам, либо – нет? Матвей часто задавал себе этот вопрос. И не находил ответа. В чем же истинная сила духа, ежели Господь, устами Учителя, вразумляет чад своих не противиться злу? «…А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два…».
Настоящая беда непонимания для Матвея была в том, что помыслы Учителя никогда не расходились с деяниями Его. Он не просто глаголил Истину, он Сам был – Истина. Когда Степан Крамола, начальник дворцовой стражи базилевса, получивший свое прозвище за неукротимый нрав свой, но любивший Учителя больше жизни, попытался схватить Исаака Ангела и был рассечен надвое, скорбь Учителя была безутешной. Но услышав о сем злодеянии в первую же стражу ночи, Он изрек грамоту для жителей Царь-Града, и начиналась грамота сия словами: «Что сделано, то сделано; казни не будет». Разве не понимал Сын Божий, что унять мятеж – без войска – невыполнимо? Понимал. Почему же позволил свершиться непоправимому? И Матвей ответил сам себе: «Не злословь предавшего и преступившего – ибо сие Промысел Божий, а не человеческий…». Но ведь Сын Божий – единосущен с Отцом Своим. Разве Он – не Бог? Разве не в силах Он карать за прегрешения дланью Своей? Что нам делать теперь, Господи, без Cына Твоего? Что же это за сила духа, которая позволяет презлым платить за предобрейшее?
Теперь уж Голос не удивил Матвея. Скорее – он Его ждал. Вопрошал истово и просил слезно, униженно: «Ответь, Господи, ответь. Вразуми, научи раба Твоего. Мудрость Твоя – безгранична, Господи…»
— Ах, Матвей, Матвей. Как же иные меня услышат, коли друг и ученик – услышать не желает? Сказано: «Не ищи путей легких и справных. Просит душа – излей словеса, но – не корпи над буквицами, не уповай на то, что услышат тебя. Переиначат. Извратят. Не злословием, а неразумением. Прими – как должно».
— Прошу Тебя, Господи, — взмолился Матвей, — ответь! Осмомысл привел Орду к Царь-Граду. Мзда воздаяния – на крови мешана. Где тут смирение пред врагом моим? И какой щекой поворотиться мне к Мануилу и Ангелу, что распяли Тебя? Что делать мне со страстями моими, разрывающими сердце мое, Господи?
— Стыдись, Матвей, — Голос стал глуше, — окромя трех Заповедей, я дал тебе и три смертных греха, что не приимет сердце Отца Моего: скорбь о минувшем, отвращение дня нынешнего и страх грядущего. Стыдись. Ежели и ты слова Мои забывать станешь, что же Мне с иных-то спрашивать…
— Подожди, Учитель! – возопил криком Матвей, забыв о стражах у шатра. – Не уходи! Ответь мне – единожды, и боле – клянусь моей Любовью к Тебе – не вопрошу! Почему нельзя указать, чтоб и младенцам понятно было, что – благо, а что – грех? Для чего нам эти муки выбора? Для чего?!
— Ах, Матвей, Матвей, — снова посетовал Голос, — как же ты нетерпелив… Через много лет будет в миру знатный ромей, в уста которого вложу такие слова: «Кто в младости не злословил законы рода и законы Божьи, у того – нет сердца. Кто к старости не предпочел осторожность лихости, у того – нет ума.»
Внутренность шатра осветилась Ликом Учителя. Он улыбнулся Матвею, поднял правую руку, указуя перстом в Небеса и изрек: «Нельзя научить благости. Научиться – можно. Ибо земная юдоль – не Эдем, Матвей. Царствие Небесное для тех, кто познает Меру. А мерило познания – разум. Церковь Моя, что и твоими трудами установлена будет, и иные Откровения, для иных народов, кои еще – впереди, сутью своей будут держать единое: искоренение Зверя в природе человеческой. Это – долгий путь, Матвей, очень долгий. Наберись терпения».
Лик растрескался радужными сполохами, в шатре ощутимо повеяло холодом. Матвей зябко повел плечами, обернулся ко входу: полог остался недвижим, стражи не рискнули сунуться внутрь — Осмомысл строго сетовал на своеволие. Матвей склонил голову на грудь и негромко молвил, ни к кому уже не обращаясь: «Как-то я сказал о Тебе, Учитель, что чем меньше я Тебя понимаю, тем больше Тебя люблю… С чистым сердцем реку ныне – Любовь моя воистину безгранична».
От медленно покачал головой из стороны в сторону, будто отверзая от себя скопище вопрошающих воплей. Из всех вопросов, на которые Ты не дал ответа, людей будет мучить именно этот, единственный вопрос. Из года в год, из века в век – люди будут маяться недомыслием: «Как увязать ту простую Истину, что блаженны — именно нищие духом, с теми потоками крови, кои мы будем лить во Имя Твое, Господи…»