Я шел по Сумской. Шел и по своему обыкновению всматривался в лица идущих навстречу. Думал о преобладании лиц неправильных, несимметричных, помятых, не красивых. Может быть потому, что было около часа дня в воскресение?
Почему не светятся глаза, спрашивал себя, связано ли это с условиями жизни, с качеством жизни? И сам отвечал: да, связано. Гармония не появляется там, где тяжело, безысходно, где разруха, тупость и грязь культивировались в течение 70 лет… Почему человек не понимает ущербность своего наносного внешнего «я» и не пытается сбросить эту шелуху, освободив себя настоящего, дав свободно дышать своей душе? Потому что ценности такие у нашего все еще пока социалистического общества, ценности, вскормленные нам с молоком матери, освобождаться от которых нам придется еще не одно десятилетие. Не свободны мы. Даже внутри себя. И внутренний наш слепок накладывается на нашу внешность.
Почему человек не может быть одновременно и красивым, и умным? И даже если это присутствует, то обязательно есть… нравственное уродство, злость на весь мир, не доброта. Да, в свободной стране все еще не свободны мы. Поэтому, скорее всего и не улыбаемся.
Шел быстро, быстро текла мысль. Подсознательно надеялся найти «светлое пятно совершенства». Очень хотелось увидеть Чувство Вкуса. Это видно сразу: одежда, волосы, сочетающийся с окружающим и с глазами цвет, походка, спутник… и уже потом, довершая все, наслаиваясь и закручивая, оттеняя окружающее… запах. И акцентирующие образ мелочи. Поворот головы при ответе… Сдержанно ласковая улыбка ко всем и специально созданная – к нему. А вот и голос… негромкий, чуть схваченный обручем томности. И во всем неброская эротичность и яркая способность привлекать взгляды даже в темноте.
Не находил. Даже если и одежда есть, и эротичность, и спутник подходящий, и аромат, хоть и назойлив, но изыскан… А глаз нет. Нет индивидуальности. Нет изюминки. Глаза… Нет в них естественности, нет игры, нет улыбки без губ. Потеряны глаза. А нет глаз – нет и души.
И черт меня дернул зайти в комплекс кафешек и баров, расположенных под театром оперы и балета. Что-то тянуло меня туда. Обошел первый этаж, одно кафе, ресторан, бар… еще бар. Спустился вниз, в охотничий бар. И, точно…
Лицо… она ни разу не встретилась со мной взглядом, очень близко, но не в глаза…
Я стоял за ними в очереди. Смотрел… профиль, глаза, губы… улыбка. Они были вдвоем, но вторую я не видел, ее не было… почти. Они разговаривали о какой-то «способности видеть окружающее с помощью третьего глаза»… а потом о «вчерашней вечеринке и влияния случая на личную жизнь»… а потом…
Светло-бирюзовый свитер «не по размеру», брюки свободного покроя, подчеркивающие идеальную линию бедер и ног, высоко охватывающие талию… и цвет, очень близкий к бирюзовому, с примесью голубого. Волосы… если бы распустить, они были бы длинными… уложены и заколоты сзади странной и красивой своей странностью заколкой, похожей на большую, состоявшую из множества блестящих камушков-бусинок, бабочку.
Лицо, шея, рука… Открытая шея и линия вплоть до указательного пальца…
Я не помню косметики, ее практически не было или она была очень качественной и дорогой. Я был поражен совершенством линии бровей, носа, губ, подбородка и не мог рассматривать все это по отдельности. Рушилась гармония! Все сочеталось друг с другом и продолжалось. И, конечно же, глаза… Большие… огромные… зеленые! Может, она меня берегла, не давая попасть внутрь и, захлебнувшись, пойти на дно?
Они взяли горшочки с домашней говядиной, грибки, салат, напитки… и сели за столик. Я наблюдал за ними. Конечно, она заметила мое внимание и заметила уже давно. Ее поведение немного изменилось: стали резче движения, громче голос, появился смех. Два раза она коснулась меня локтем, хотя места для прохода было предостаточно. Боясь потерять что-то, я отвернулся и… решил поиграть чуть-чуть.
Беру говядину в горшочке, напиток и… апельсин, большой, ярко-оранжевый… с капельками воды и запахом предполагаемого вкуса. Сажусь так, чтобы мог видеть ее, не поворачивая головы, а она должна была бы повернуться, чтобы посмотреть. Снимаю свитер, не отводя глаз от ее профиля. Рубашка голубая, почти светлая, с синим свободно повязанным галстуком, оттеняет загоревшее лицо. Сочетание бирюзово-голубого с моим ярким одноцветным пятном и ярко-оранжевым апельсином будет у нее постоянно в боковом зрении, а когда к этому прибавится и запах…
…Я чистил апельсин…
Она поворачивает ко мне свою прекрасную головку и, не встречаясь взглядом, но рядом с моим, долго, секунд тридцать, смотрит на меня. Я заворожен и смотрю… смотрю… прямо ей в глаза, а они убегают, утекают, исчезают, не ловятся.
— Так хочется апельсинчика, — уже смотрит на свою подружку. – Может купить?
— Давай купим, — соглашается та.
Я встаю и подхожу к их столику, разворачиваю, очищая оставшуюся половину апельсина, и предлагаю на ладони эту апельсиновую раскрытую розу. Дольки, отделившись одна от другой, и держались только у основания, были близки к падению.
Здесь она посмотрела первый раз мне в глаза… взяла дольку, медленно поднесла к губам, прикоснулась, наслаждаясь запахом, и, прикрыв глаза, откусила чуть. На нижней губе осталась капля, и она ее слизнула языком. Вторая половинка дольки была съедена по-другому — быстро, наращивая вкусовые ощущения.
— Еще одну дольку… можно? Как же вкусно!
Я сел на стул рядом, не спрашивая. Они ели мой апельсин, а я ощущал его вкус…
Присутствуя на земле, мы были вне земли.
Я пил ее губы… смотрел в ее глаза… безумные глаза.
Ощущал прильнувшее бедро. Казалось, что нас мучила жажда несколько дней.
Ласковость ее пальцев заставляла прислушиваться к их движению… по шее… по плечам… по спине…
Иногда у нее сбивалось дыхание… задерживалось, потом бежало, учащаясь, переходя в тихий-тихий шепот… и мои руки замирали… и повторяли движение, насыщая его.
Руки, натыкаясь друг на друга, сплетаясь, расплетаясь… забирались под одежду… замирали, ждали… бесились.
Она встала, очень быстро сняла трусики… белая материя оказалась у меня в руках, а потом в моем кармане… ремень, змейка замка, казалось, сами расстегнулись…
Прижавшись, слившись, впившись губами, застонав…
Жарко, очень жарко и плотно…
Настал момент, когда дальше мог быть только крик…
Потом мы сидели на скамейке. Было уже темно. Высоко вверху шумели кроны деревьев центрального городского парка. Как-то аккуратно освещал нас низкий парковый фонарь. Редкие гуляющие медленно проходили мимо и стекались куда-то к центру парка, где звучала музыка. Она склонила голову мне на плечо и выдохнула:
— Как будто знаю тебя сто лет…
1992 год
