IV
— Говори по-гречески, — негромко сказал Марк, обращаясь к Пиктору, когда они удалились на несколько десятков шагов от шатра, в котором гремела застольная песня.
— Из Сирмия и Карнунта получены надежные сведения, Господин, — бойко зашептал на более привычном для него койне Пиктор. – Послезавтра, во время переправы на тебя нападут трое или четверо иллирийцев во главе с каким-то Валерием, из охраны Юлия Вера. Им приказано убить тебя…
Пиктор замолчал и искоса посмотрел на Старшего Цезаря. Тот остановился, постоял некоторое время в раздумье. Застыли на месте и телохранители-германцы.
— Идем в мою палатку, Пиктор, — наконец пробормотал Марк. – Эта бронза, — он постучал по панцирю, — меня тяготит.
— Господин, ты расслышал мои слова? — озабоченно и несколько недоуменно спросил Пиктор. – Готовится страшное преступление.
— Я всё понял и благодарю тебя, — сухо улыбнулся Марк. – Но, как говорится, «неизвестные беды больше тревожат».
Пиктору оставалось лишь пожать плечами.
В жарко натопленной палатке рабы помогли своему господину избавиться от доспехов и облачиться в его привычную шерстяную одежду: свободные пастушьи браки и плотный плащ. Марку поменяли сапоги: нарядные красные, но тесные парадные сняли, и на худые, тщательно омытые и насухо вытертые ноги Старшего Цезаря надели носки из козьей шерсти и удобные варварские сапожки – подарок вождя астингов.
Марк устало сел на ложе и закрыл глаза рукой. Тело его стало раскачиваться из стороны в сторону, и Пиктору показалось, что Доминус впал в транс. Воцарилась тишина – лишь потрескивали угли в жаровнях, да было слышно, как вполголоса переговариваются между собой расположившиеся снаружи германцы.
Через некоторое время Старший Цезарь опустил руку, открыл глаза и, как ни в чем не бывало, с деланной бодростью встал с ложа.
— Так и свалиться недолго. Ты не против прогулки верхом, Пиктор? – своим обычным глухим голосом спросил он.
Вскоре Старший Цезарь и его вольноотпущенник, в сопровождении германцев и целой дежурной алы, выехали за ворота зимнего лагеря V Македонского легиона. Когда дорога повернула к низине, за которой чернели канабы Виндобоны, Марк жестом приказал трибуну алы сопровождения остановиться, а сам, отъехав с начальником канцелярии подальше с таким расчетом, чтобы всадники его не услышали, обратился к Пиктору.
— Произойдет следующее: после моей кончины преторианцы и легионы провозгласят Младшего Цезаря императором и принцепсом, получат подарки и успокоятся. Сенат учтет мнение дунайской армии и, соблюдя необходимые формальности, утвердит сына во всех требующихся для такого дела ипостасях. Впрочем, после германского и сарматского триумфов в Риме мой сын и так получил почти всё необходимое…Скорее всего, сирийские и рейнские легионы также присягнут Коммоду…Думаю, Коммод, Помпейан, Патерн…они поладят…
— Господин, я не ослышался? — в растерянности прошептал Пиктор. – Ты не хочешь предотвратить злодеяние?
Старший Цезарь невесело усмехнулся.
— Я с детства не желал власти, Пиктор, ибо чувствовал, как меня ненавидят те, кто стремился к ней. И всё-таки меня наделили высшими полномочиями и вручили империй. С малолетства я хотел жить в нашем Ланувийском поместье, у подножья лесистого Альбанского хребта – как это удалось моему приемному отцу, праведному Антонину, редко покидавшему свой родной Лорий. И что же? Вот уже семнадцать лет обретаюсь я то в Карнунте, то в Сирмии, то на Востоке, то в Александрии, то праздную триумф в Риме, то перехожу Данувий, то провожу смотры здесь, под Виндобоной… Меня отвращает эта нескончаемая кровавая бойня, называемая войной…
Марк поежился и с ненавистью посмотрел на север, где угрюмо возвышался поросший кустарником левый берег Данувия.
— В отличие от Траяна и Адриана, я ничего не смыслю в военной тактике и искусстве управления войсками, однако провел уже пять кампаний, потеряв, правда, по неопытности целый легион, прогнал с помощью Максима и Патерна квадов и маркоманнов, разгромил сарматов на льду Данувия, справил два триумфа, не говоря уже об овациях …
Марк покачал головой, словно стыдясь самого себя, и легонько тронул коня. Тот пошел шагом. Пиктор, а за ним и ала медленно последовали за Цезарем.
— Женившись, я думал, что жить не смогу без своей Фаустины, — продолжал свой монолог император, — но постепенно, Пиктор, мы стали чужими. То, что раньше казалось мне божественной страстью и таинством, подобным элевсинскому, превратилось в регулярное исполнение супружеского долга: ведь надо было произвести на свет отпрыска мужского пола, а он всё никак не рождался. И великий, всепоглощающий Эрос показался мне комичным содроганием, трением гениталий, сопровождающимся исторжением липкой семенной жидкости…
Пиктор, надвинул капюшон на голову. Он понял, что у его Господина возникла потребность выговориться, но вольноотпущенник стыдился слушать откровения из уст того, кого он уважал и боготворил.
А Марк, словно не замечая присмиревшего собеседника, продолжал свою исповедь.
— Я благодарил богов, Пиктор, за то, что меня всегда окружали хорошие люди. Например, ты, верный друг мой, Помпейан, Фронтон, Рустик, Клавдий Максим, Викторин, Пертинакс, Руф, даже этот несносный Патерн…Но если есть друзья, должны быть и недруги… которые убивают своей ненавистью, терзают, травят проклятиями…
Глухой голос Марка задрожал, он закашлялся. Пиктор, воспользовавшись заминкой, встрепенулся и с жаром зашептал:
— С ними надо покончить, Господин, нам известны их имена!
Марк тихо рассмеялся:
— Ну и что это для рассудительности, здравости, справедливости?
Пиктор пожал плечами:
— Я не понимаю, Господин…
— Лучший способ защититься, дорогой Пиктор, это не уподобляться обидчику.
Император задумчиво похлопал по густой конской гриве, и конь, фыркнув, замотал головой. Животное явно не одобряло ход мыслей своего седока.
— Кто изменит образ жизни людей?.. А без этого изменения что выйдет, а, Пиктор?
Вольноотпущенник вновь пожал плечами.
— Ничего, — грустно усмехнувшись, ответил Марк на собственный вопрос, — ничего, кроме рабства, стенаний, да лицемерного повиновения.
— Однако, Господин, — с жаром зашептал глава канцелярии, — хоть я и не сведущ в философии, но, наученный жизнью, знаю, что все эти киники и стоики не достойны твоего мизинца. А Эпиктету не достает того, что ты же сам называешь здравомыслием. Тебе, Господин, грозит смерть, и если ты не ценишь собственной жизни, подумай о государстве, о нас, твоих слугах, твоих воинах, сенате и римском народе, провинциалах, простых ремесленниках и селянах – всех, кого твоя смерть повергнет в пучину скорби и печали… Ибо не было еще в Риме принцепса, более доброго, более справедливого, более разумного, более благочестивого, более…
Пиктор замолчал, тщась подобрать нужное слово. По его щекам текли слезы.
— Неужели, Господин, — встрепенувшись и вытерев глаза, залепетал вольноотпущенник, — ты спешишь примкнуть к сонму бессмертных богов?
— В тебе живет поэт и оратор, Пиктор, — усмехнулся Марк. – Богов хватает и без меня.
Старший Цезарь задрал голову, словно пытаясь увидеть, не выглядывает ли из-за низких туч лучезарное божество.
— Душа, как и тело, дружище, распадается после смерти на атомы и становится частицей Всемирной Души, только и всего… — с грустной убежденностью сказал он и быстро добавил. — Впрочем, не беспокойся обо мне, я буду идти, неуклонно держась природы…пока не свалюсь. Но если запахнет дымом, я уйду из жизни добровольно…это совсем не страшно. Да, Пиктор, если я почувствую, что качусь в пропасть, душа моя покинет тело. Я сделаю это не для того, чтобы покрасоваться перед людьми, или поразить их паратаксисом — показной готовностью умереть ради того, чего нет. Пусть этим хвастают христианские катафригийцы вроде Перегрина, Юстина, да и самого Христа… Я уйду не ради того, чтобы поразить неустойчивые души показным презрением к смерти, как это любят делать северные варвары… В сущности, Пиктор, жизнь такова: сел, поехал, в ы л е з а й.
Марк улыбнулся и, наклонившись в седле, похлопал вольноотпущенника по плечу.
— Ведь согласись, Пиктор, ощущения наши смутны, тела, увы, бренны, души неустойчивы, слава сомнительна. А уж посмертная слава – это всего лишь забвение. И Эпиктет, от которого ты, вижу, не в восторге, был не так уж и не прав, когда, учил, что жизнь есть не что иное, как странствование на чужбине, а всё земное – ничтожно…Не живи, друг мой, точно тебе предстоит еще десять тысяч жизней…Уж близок час.
— Надеюсь, Господин, что далек, — упрямо возразил Пиктор.
V
Марк промолчал. Тихо падавший снег, огромные пустые пространства, мерное позвякивание оружия, фырканье лошадей, однообразное завывание ветра, плавно поворачивавшая к югу дорога – всё это умиротворяло, располагало к воспоминаниям и откровению.
— Ты знаешь, Пиктор, — прервал молчание Цезарь, — Коммод дорог мне. Ты помнишь, как его, пятилетнего, и моего старшего, Вера, я называл «мои цыплята». Сама природа заставляет любить малолетних детей. А когда они умирают, слабые, беспомощные…разве это можно вынести, Пиктор?
Глухой хриплый голос Цезаря задрожал.
— Но дела, дурное воспитание, а затем войны воздвигли между нами стену, подобную валу Адриана в Британии… В сущности, Коммод – всё такой же цыпленок, только избалованный матерью, которая сделала из него божка, испорченный мнимой властью, льстецами вроде Аллекта, да учителями вроде Клеандра и Саотера… Впрочем, обращаю свой взор на себя и думаю, безгрешен ли я сам?
Марк покосился на своего собеседника и продолжал:
— За Коммодом стоит тот, чей нрав, женский нрав, темен и жесток. Тот, который растлил покойницу Фаустину, перед подстрекательством которого не устоял честолюбец Кассий, а ныне и наш легковерный далматинец Юлий Вер…
— Значит, надо…- запнулся Пиктор и сделал беспомощный жест левой рукой, — надо…удалить Аллекта и Вера от Младшего Цезаря!
Марк отрицательно покачал головой.
— И они, и другие мои враги, да и варвары, ненавидящие меня, по природе – мои друзья. Они ошибаются, и относиться к ним следует благожелательно.
При этих словах Цезаря Пиктор шумно вздохнул и замотал в несогласии головой.
— …А если, милый Пиктор, мы не можем показать, в чем их недомыслие, то и наказывать их не следует. И не должно быть места ни усмешке тайной, ни брани, ни ожесточенью в душе, ибо – непобедима благожелательность…
— Но, Господин, — с трудом сдерживая негодование, горячо возразил глава имперской канцелярии, — ты же не стал увещевать маркоманнов, когда они осадили Аквилею! Ты же выжег все селения квадов в полосе шириной в сорок миль к северу от Данувия!
Марк улыбнулся.
— Вот здесь ты меня победил, хитроумный Одиссей! Варвары – не общество, они противостоят ему и оттого мятежны, ибо разрывают жизнь. Их вождей я ссылаю, прочих умиротворяю, иных казню…
Старший Цезарь на минуту задумался. Глаза его устремились вдаль, туда, где в излучине Данувия, на острове Асклепия, угадывались темные силуэты чумных бараков.
— Знаешь, Пиктор, сидя в Карнунте и размышляя над тем, почему мы никак не можем покончить с варварами, я одной бессонной ночью пришел к странному, или, вернее, страшному заключению. Во времена Адриана и Антонина мир находился в равновесии. Ибо, считал я, мир при всём един, и Бог во всём един, и естество едино, и един закон…У всех разумных существ общий разум, и одна истина…
Лицо Марка озарилось, он не замечал, как страдальчески исказились черты лица его собеседника.
— И вот, Пиктор, спустя три года после того, как меня и Луция наделили империем, мир пришел в движение. Мы потеряли два легиона на Востоке и подверглись нападению на верхнем Данувии. Казалось, что после разгромов, которые Кассий и Максим учинили парфянам и германцам, равновесие мира было восстановлено, но мы ошиблись. Горько ошиблись! На маркоманской войне, располагая сведениями лазутчиков, перебежчиков и пленных, мы с тобой, Помпейаном и Патерном обнаружили, что варварский мир подобно Везувию или Этне забурлил и начал низвергаться на нас, что свевы, хатты, вандалы сдвинулись с насиженных мест. Многие племена распались, а затем объединились в огромные союзы вроде маркоманнов на среднем Данувии и алеманнов на верхнем. А за Пиретом замаячили новые орды конных сарматов, поработивших скифов. Еще дальше на востоке, у северных берегов Понта объявились готы. Наконец, где-то там, в немыслимой дали обретаются племена, названия которых нам не известны, но которые медленно и неумолимо надвигаются на нас, Пиктор…
Марк перевел дух и продолжал.
— А что происходит, внутри нашего, римского мира? Мы живем не по средствам, разве ты не видишь, друг мой? Города тратят огромные суммы на строительство, пышные зрелища и закупки всевозможных товаров, а потом не могут оплатить задолженность. Продовольствие дорожает, и всё меньше находится тех, кто желает обрабатывать землю и служить в армии. Мы ненавидим друг друга пуще варваров: италийцы презирают всех и губят себя праздностью, галлы убивают выходцев из восточных провинций, считая, что от них все зло. Египтяне бунтуют. Эллины задирают нос. И все погрязли в разврате.
Марк невесело усмехнулся.
— Чего мы только не придумывали! Завели подушную регистрацию подданных, алиментарный фонд для нуждающихся, фонд добрых фаустинок для вдов, резервные средства для городов! Но декурионы по-прежнему не возвращают долги, крестьяне сбегают с полей и становятся разбойниками, богатые думают только о себе… Ремесленники не находят заказов и голодают, деньги обесцениваются, народ вырождается.
— Цезарь, ты рисуешь слишком мрачную картину, — осмелился возразить Пиктор. – Не так плохо мы живем. Враги разгромлены. Многие города в провинциях процветают, взять, например, Таракону в Испании, Лугдун и Медиолан в Галлиях, Никомедию, Византий и Аспенд в Азии, Лептис Магнус и Карфаген – в Африке…О Риме и Александрии я не говорю.
— И тем не менее, Пиктор, — ответил Марк, — ты не хуже меня знаешь, что за прекрасным фасадом республики скрываются язвы разложения. Люди обращаются к странным божествам: Юпитеру Долихену, Гермесу Трисмегисту, Митре персов, Изиде египтян, к мистическим учениям магов и фригийцев или вредным заблуждениям последователей Христа. Многие возрождают, как в Галлии, культы полузабытых местных богов и винят во всех грехах приезжих из других провинций… Тогда, в Карнунте, я всё думал, Пиктор, в чем же ошибка, как наладить дела и восстановить единство мира. Одно время мне казалось, что ошибка – это я сам, вся моя жизнь… Да, Пиктор, моя жизнь — одна сплошная трагическая ошибка. Отсюда – и безделье Луция, и измена жены, и мятежи военных, и ужасные землетрясения, и чума, и обесценение денег, и нетерпимость к перегринам, и насмешливое презрение умников, и ненависть врагов…и предательство близких…Словом отсюда – все наши беды.
Марк устало вздохнул и посмотрел на собеседника.
— Пора возвращаться, Пиктор.
VI
Собеседники повернули назад, ала остановилась. Старший Цезарь объявил кавалерийскому начальнику о возвращении, и кавалькада неторопливо двинулась в обратный путь. Снег прекратился, но тучи по-прежнему окутывали небо. Ветер неожиданно стих. По обе стороны дороги расстилалась безбрежная, присыпанная выпавшим снегом равнина. Тысячи пней, усеивавших пустынную местность, скрылись под снежными шапками. Побелели и чумные бараки в данувийской протоке.
Продолжая прерванную беседу, Марк обратился к вольноотпущеннику:
— Но потом, Пиктор, мне стало казаться, что ошибся не я. Ошиблось, если так можно выразиться, само Время, и боги в ужасе взирают на эту чудовищную ошибку, ибо они не в силах нам помочь. Словно сам Хронос, вылез из Тартара и грозит ужаснувшемуся Зевсу.
Аврелий Пиктор не нашел, что ответить, но протестующее покачал головой в нахлобученном на неё капюшоне.
…- А, может быть, правильнее сказать, Пиктор, что пришло время больших перемен, и мы, грязные, запачканные кровью и смердящие пОтом людишки, бессильны помешать этому? Если уподобить Рим колеснице, то колесница эта преодолела подъем и теперь, набирая ход, катится под гору…А колесница варварского мира движется нам навстречу, и не разъехаться этим двум колесницам. Либо мы сметем варваров, либо они нас.
— Что же нам делать, Господин? — подавленно спросил Пиктор, рассеянно озираясь по сторонам.
Марк пожал плечами.
— Исполнять свой долг. Остальное – да не касается нас.
Подумав немного, он добавил:
— Я могу дать тебе почетную отставку, Пиктор. Ты получишь немало золотых, и можешь поселиться, где хочешь – в Берите, Пальмире, Антиохии. Только учти – там тебя обязательно сделают декурионом, и несладко тебе придется.
Старший Цезарь усмехнулся.
— Люди Вера или Аллекта, если они пронюхают о твоей осведомленности, скорее всего расправятся с тобой.
Пиктор отрицательно покачал головой.
— Нет, Господин, моя судьба связана с твоей, и пусть будет, что будет.
Вдали показался частокол лагеря V Македонского легиона.
Цезарь, однако, велел свернуть к пиршественному шатру, из которого по-прежнему доносилось пьяное пение вперемежку с отдельными выкриками и взрывами смеха.
Ала остановилась, и Марк обратился к одному из дежурных трибунов, выступившему навстречу с декурией воинов:
— Минерва и наша доблесть! Флавий, позови-ка сюда Помпейана и Юлия Вера.
Первым вышел приземистый крючконосый Помпейан. Пьяным он не выглядел, лишь глаза блестели сильнее обычного.
— Император?
— Постой рядом, Помпейан, — переходя на латынь, сказал Марк. – Надо поговорить с Вером.
Германцы помогли Старшему Цезарю спешиться. Помпейан вопросительно посмотрел на тестя, затем на Пиктора, и молча встал подле императора.
Из шатра, в сопровождении дежурного трибуна и пяти телохранителей вышел Вер, статный тридцатипятилетний далматинец, отличившийся во всех трех маркоманских войнах. Приблизившись к Марку, он поднял правую руку и, как положено, произнес слова приветствия:
— Здравствуй, император, да хранят тебя всеблагие боги!
— И ты, мой доблестный Вер, будь здоров! – ответил Марк и обнял командира XXX Сдвоенного легиона. – Как дела? В суматохе учений и смотров я не смог обстоятельно поговорить с тобой… Жаль…Как твое пополнение? Коммод говорит, «отличные ребята», «горные орлы».
Вер самодовольно улыбнулся.
— Можешь быть спокоен, император. Я набрал крепких парней. Они не из пугливых.
— Ты хорошо их обучил? – продолжал расспросы Марк. – На учениях не всегда проверишь, как новобранцы держат строй, умеют ли перестраиваться в движении, драться на пересеченной местности, в лесу.
— Конечно, трех месяцев мало, но их товарищи в легионе, прошедшие войну с квадами, думаю, помогут им в предстоящем походе, — спокойно отвечал Вер, — главное, многие из новых легионеров — прирожденные воины. Горы и нужда закаливают лучше всего.
— Верно, верно, — подтвердил Марк, — разумно говоришь, Юлий Вер… Кто эти молодцы? – кивнул Старший Цезарь в сторону телохранителей легата.
— Моя охрана, император, — ответил Вер и сделал знак, чтобы его воины подошли поближе.
Марк, в свою очередь, приблизился к охранникам далматинца и поднял, приветствуя их, руку.
— Здравствуй Цезарь-император! – нестройно, в разнобой и как-то неохотно выкрикнули люди Вера.
— С вами не захочешь, оцезареешь, — странно пошутил Марк. – Как звать тебя, молодец? – обратился он к первому из пятерых телохранителей.
— Тит Валерий Диокл, — мрачно ответил тот.
— Откуда родом?
Легионер замялся.
— Император, говори по-гречески, мои иллирийцы понимают пока на латинском одни команды, — пришел на помощь Вер.
Выяснилось, что все пятеро при наборе в легион получили одинаковые имена «Тит Валерий». Родные же имена у них были греческие: Диокл, Александр, Никий, Стратилакт и Пармений. Все они были пастухами и до службы жили в горной деревушке, далеко на север от Диррахия.
— Да, — удовлетворенно произнес Старший Цезарь, — завидую тебе, Вер: могучие ребята! Смотри, Помпейан, какие у них ручищи… а грудь…Гераклы!
Марк пристально посмотрел на пятерых иллирийцев.
— А что, ребята, я вижу вы парни стОящие…Пойдёте ко мне, в преторианскую когорту? У меня как раз недобор, а такие молодцы мне бы пригодились в походе.
Иллирийцы замялись, было видно, что они растеряны.
— Да вы не беспокойтесь, — с напором продолжал император. – Будете получать по ауреусу в сутки, да и служба не такая тяжелая, как в легионе вашего начальника. А…что вы говорите?
Помпейан кашлянул, сморщил по привычке свой крючковатый нос и уставился на Вера. Тот, побледнев, хотел что-то сказать, но в конце концов промолчал. Иллирийцы тоже молчали, переминаясь с ноги на ногу.
— Мне как раз нужны такие молчаливые, — не унимался Марк, сохраняя при этом полную серьезность. – А то даже мои германцы распустились. Треплют языками и уже не только по-своему, но и на нашей родной латыни.
— Цезарь, — выпучив глаза, вдруг хрипло сказал Диокл, — мы преданы нашему господину Веру и связаны с ним клятвой верности. Мы служим ему.
— А он служит мне и римскому народу, — мгновенно отозвался Старший Цезарь и повернулся к Веру. — Правда, Вер? Ты, ведь клялся на верность мне? Ты же мне верен, да?
— Да, — односложно пробормотал бледный Вер, чувствуя на себе пристальные взгляды большинства присутствующих.
Помпейан нахмурился и покосился на дежурного трибуна и командира кавалерийской алы, застывшей в полусотне локтей от шатра.
— Подожди, Помпейан, — бросил Марк. Он впился глазами в Вера.
— Благодарю, друг. Я и не сомневался в твоей верности.
Вер потупил взор и сжал губы.
Император обернулся к иллирийцам.
— Вот видите, ребята, он мне верен, он клялся мне в верности. Разве он способен преступить клятву? Вы поклялись ему, а он – мне. Значит, и вы связаны со мной клятвой. Так или нет?
Иллирийцы молчали, исподлобья поглядывая на Вера. Тот, наконец, кивнул им.
— Так, Цезарь-император, — пробормотал Диокл.
А вы, Александр, Никий, Стратилакт, Пармений? – обратился Марк к остальным. – Так или нет?
— Так, — глухо и неохотно отозвался каждый из четверых.
— Ну, вот и хорошо, — довольно заключил Марк. – Я вижу вы очень любите своего начальника. Что ж, неволить не буду. Служите у него. Но по ареусу вы сегодня заслужили у меня…Флавий! – обратился он к дежурному трибуну. – Выдай этим молодцам по одному золотому.
Старший Цезарь заложил руки за спину и принялся расхаживать перед шатром.
— Благодарю тебя, Вер, — сказал он, не глядя на легата, — я лишний раз убедился в твоей преданности. Это очень важно перед походом. Прощай, ты можешь идти.
Командир Сдвоенного легиона растерянно молчал.
— Иди же, Вер, к своим товарищам, — по-прежнему не глядя на Вера, — бросил император.
Вер, наконец, сбросил оцепенение, в котором пребывал, и, кивнув своим иллирийцам, зашагал прочь.
— Помпейан, — обратился Марк к тестю, — прошу тебя, позови сюда Младшего Цезаря.
Помпейан безмолвно направился в шатер. Песни там уже не пели, слышались лишь гул нетрезвых голосов и смех.
Вскоре из шатра, чуть пошатываясь, вышел недовольный Коммод.
— Что случилось, отец? — развязно спросил он, подходя к Старшему Цезарю. – Напали квады?
— К счастью нет, — серьезно ответил Марк и поморщился – от сына сильно пахло вином. – Пойдем ко мне, потолкуем.
Коммод скорчил недовольную гримасу, но возражать не стал.
— Оставьте нас, — бросил Старший Цезарь свите и, взяв сына за руку, направился в сопровождении пяти германцев в свою палатку.
Стало смеркаться. Вновь задул ветер и повалил сухой крупчатый снег.
— Нехорошо, — поморщился Марк, — занесет дороги.
— Тогда, может быть, отменим поход? – пробурчал Коммод, ловя ртом и свободной рукой снежинки.
Спутники вошли в жарко натопленную палатку, и Старший Цезарь знаком повелел находившимся в ней рабам уйти.
Сбросив плащ, он осторожно лег на покрытое медвежьей шкурой ложе, жестом показал сыну на одно из раскладных сидений. Марк, прищурившись, посмотрел на колеблющееся пламя светильника, затем устало произнес:
— Я, кажется, заболел, Луций. Мне стало не по себе сегодня утром, но я крепился и не подавал виду. А сейчас чувствую, мне не подняться. Уже и фериак не помогает. Это похоже на чуму. Вчера я близко подъезжал к чумным баракам, у протоки против острова Асклепия.
Коммод, вздрогнув, невольно отшатнулся. Он скинул свою красивую медвежью накидку и сел поодаль.
— Да, да, — отсядь подальше, милый Луций, — пробормотал, улыбаясь, Марк. – Вот видишь, и не надо меня убивать… Кстати, и травить меня было бесполезно, сынок: фериак – прекрасное противоядие, если правильно добавлять в него маковый сок…
Коммод покраснел и замотал головой.
— Отец, я не понимаю, о чем ты говоришь? Я люблю тебя!.. Правда!
Младший Цезарь отвернулся и, прислонившись к одному из дубовых шестов, залился пьяными слезами.
— Вот и хорошо, если так, — с трудом пробормотал Марк. – Об одном тебя прошу: не делай зла, сын мой. Мы рождены не для этого.
Старший Цезарь неопределенно махнул рукой. Сын вытер лицо ладонью, повернулся к отцу и всхлипнул. Глаза Коммода слезились, его мокрое мальчишеское лицо с густыми, непокорными вихрами страдальчески сморщилось.
— Отец, заклинаю тебя, не умирай, живи ради нас! – и Младший Цезарь вновь разрыдался.
Марк с обычной своей благожелательностью посмотрел на сына и покачал головой.
— И всё-таки, не замышляй зла, Луций… Я-то потерплю, но ты… не потерпишь… Я знаю, ты не хочешь войны.
— Еще как не хочу, отец! — горячо зашептал Коммод, его слезы моментально высохли. – Чтобы победить, надо иметь силы. А здесь — чума, она косит и нас, и варваров, но их больше.
— Узнаю слова Клеандра, — усмехнулся Старший Цезарь. – На самом деле вам хочется вернуться за Альпы, погреться под италийским солнцем, потискать мальчиков, полюбоваться гладиаторской бойней… вам хочется терпкого галльского вина, песен, плясок…
Император внимательно и с сожалением посмотрел на сына.
— Ты еще слишком молод, Луций. Пойми, надо усмирить квадов, как мы усмирили маркоманнов. Сделав это, мы, наконец, устроим две новые провинции: Маркоманию и Сарматию, чтобы, вместе с Дакией, они стали надежном щитом от северных варваров…
Коммод упрямо замотал головой.
— Аллект, Клеандр и Саотер говорят: мы уже устраивали провинцию Месопотамия. И что? Население взбунтовалось, началась чума, и мы еле унесли ноги…
— Так говорят только они? – спросил Марк.
— Не только, — с жаром ответил Младший Цезарь. – Вер и Патерн держатся того же мнения.
— Печально, — с горечью пробормотал Старший Цезарь. – Мои же сотоварищи, ради которых я столько боролся, молился, мучился…и те хотят, чтобы я ушел, надеясь, верно, и в этом найти себе какое-нибудь удобство…
— Император, — закричал кто-то снаружи, — пришли дежурные трибуны спросить пароль.
— Пусть войдут, – глухо отозвался Марк.
Рабы приподняли полог, заколебалось пламя в светильниках, дохнуло холодом. Вместе с дюжиной закутанных в плащи трибунов в палатку залетел хоровод колких снежинок.
— Сын, — всё также глухо произнес Старший Цезарь. – Возьми табличку, стиль…вон там, у изголовья…и напиши: «Ровность духа».
VII
Когда трибуны вышли из палатки, Марк приподнялся на ложе и строгим глухим голосом произнес:
— Завтра утром Помпейан возвестит легионам о начале похода, а я попрошу, чтобы войска почитали тебя. Только обещай мне, Луций, довести войну до конца. Это наш долг. Обещаешь?
Коммод поспешно кивнул, смахнул слезу и с трудом вымолвил:
— Обещаю, отец.
— Ну, так-то лучше, — с удовлетворением сказал Старший Цезарь и откинулся, обессилев, на ложе. – А теперь уходи и завтра с рассветом вызови ко мне всех командующих, членов консистория и вольноотпущенников. Только Клеандра с Саотером не зови. И постарайся, чтобы Аллект не мозолил мне глаза.
— Хорошо, отец, — виновато и послушно отозвался Коммод и потянулся за своей медвежьей накидкой.
— Да, совсем забыл, — озабоченно произнес Старший Цезарь, — поговори завтра с Помпейаном насчет подарков войскам по случаю провозглашения тебя императором… И с Пиктором — насчет передачи известий в Рим…Ты знаешь, наш Помпейан прижимист, но это тот случай, когда экономить нельзя…Деньги есть – как раз для такого… случая.
Коммод покорно кивнул.
— Совсем мальчишка, черствый, робкий, глупый, испорченный мальчишка, успевший побывать консулом, провозглашенный в семнадцать лет Цезарем, получивший триумф и две салютации, — прошептал Марк после того, как сын оставил его, — обожает гладиаторские игры и шумное веселье… что-то с ним станется?
Он повернулся к горе пергаментных свитков, валявшихся в беспорядке у изголовья. Захотел встать и не смог.
— Э, брось, не дергайся, — сказал он самому себе, — довольно ты блуждал на свете, довольно тебе царапать свои темные записки… Что толку в твоих заклинаниях, если повсюду грязь, кости, кровь…Ты уже стар…Брось книги…
С этими словами он схватил свитки Платонова «Государства» и отбросил их в угол палатки.
— Не дано, — прошептал Марк и забылся тяжелым мучительным сном.
Ночью усилился жар, и время от времени Старший Цезарь просил пить. Ему пригрезился умоляющий о прощении Авидий Кассий, победитель парфян, который размахивал перед его, Марка, носом письмом Фаустины. В этом письме Фаустина, ссылаясь на смертельную болезнь Марка, предлагала Кассию свою руку… Затем явился его учитель, Фронтон, и они заспорили о чем-то очень важном, но о чем, Марк, очнувшись, так и не мог вспомнить…Далее привидилась бледная, злая Луцилла, твердившая «чем я хуже этого дурачка, Коммода?…» Наконец, в бреду, Марк увидел Пиктора и грамоту о его почетной отставке, которую он, Марк, силился, но никак не мог подписать и запечатать…
Утром в палатку вошел, даже не вошел, а ворвался, небритый, не выспавшийся Помпейан. Увидев бессильно лежащего Марка, он в отчаянии залепетал:
— Цезарь, благодетель, как же это случилось? Боги!…
Марк в ответ прохрипел зятю:
— Заклинаю тебя, Помпейан, не слушай Луциллу и чти Коммода… Передай ему деньги на подарки твоей когорте и легионам…А Луциллу прости, если сможешь, ведь она — не только твоя жена, не только моя дочь, дочь принцепса. Не забывай, что она успела побывать замужем за Цезарем Вером… Обещай мне не ссориться с сыном!
И Помпейан, сдерживая слезы, понимающе прошептал:
— Обещаю, Цезарь.
Один за другим в палатку входили хмурые, потрясенные командиры: утративший свою всегдашнюю надменность Патерн, непритворно расстроенный Авфидий Викторин, взъерошенный, точно испуганный воробей, Пертинакс, прячущий глаза, бледный Юлий Вер…Незаметно вошел Аврелий Пиктор, скорбный, с подрагивающими бесцветными губами. Среди них как-то потерялся Младший Цезарь. В своей роскошной медвежьей накидке он выглядел нелепо, даже смешно. Коммод казался испуганным, взгляд его блуждал, руки дрожали.
Старший Цезарь находил для каждого слова ободрения, словно это кто-то другой, а не он, готовился встретить смерть. Марк еще долго беседовал с Помпейаном. Потом он подозвал Патерна, чуть позднее Викторина и Пертинакса и принялся расспрашивать их о состоянии легионов, деталях переправы, а затем о провозглашении Коммода императором. Старший Цезарь вполне благожелательно поговорил с немногословным Юлием Вером. Наконец, когда трибуны передали, что войска построены, рабы закутали Марка в медвежью шкуру, положили его на носилки и вынесли из палатки.
Небо было затянуто серой пеленой облаков. С противоположного берега Данувия доносилось карканье ворон. Ветер крутил вихри из снега, перемешанного с комками сухой замерзшей глины.
В заснеженном поле выстроились все четыре легиона: V Македонский, X и XI Паннонские, XXX Сдвоенный. Союзные части расположились поодаль, в стороне.
Отдельно от всех стояли нарядные преторианцы в темнокрасных плащах и золоченых шлемах, увенчанных черными султанами.
Преторианская когорта попрощалась с умирающим императором первой и она же первой провозгласила Коммода своим повелителем. Четко и слаженно.
Затем носилки по очереди подносили к притихшим рядам легионов. Склонялись серебряные орлы и малиновые, с золотым шитьем, значки-полотнища когорт, гулко хлопавшие на свежем утреннем ветре.
Старший Цезарь указывал рукой на Младшего и хриплым, едва слышным голосом произносил:
— Воины! Вот ваш император. Он поведет вас на квадов. Приветствуйте его. Я прощаюсь с вами.
Шедший за носилками глашатай громко и монотонно повторял эти слова.
Каждый легион на миг замирал, потом вдыхал морозный утренний воздух, – и вдох этот казался тяжелым и печальным — а затем, по команде старшего центуриона, разом выдыхал четырьмя тысячами глоток:
— ПРОЩАЙ — ИМПЕРАТОР — АНТОНИН! ДА ЗДРАВСТВУЕТ — ИМПЕРАТОР — КОММОД!
Вопль этот четырежды нарушал утреннюю тишину и каждый раз тревожил воронье, копавшееся в близлежащих легионных свалках.
После легионов наступила очередь союзников, отборные части которых всего лишь за день до прощания с Марком приветствовали обоих Цезарей перед трибуной претория. Плотники V Македонского легиона уже разбирали эту трибуну на доски для погребального костра. Старший Цезарь все время поторапливал рабов:
— Поспешите. Не то, боюсь, мое понимание вещей и сознание прекратятся раньше того, как наступит смерть.
Наконец, монотонная процедура представления нового императора и прощания с войсками завершилась. Старший Цезарь вновь оказался на своем ложе в жарко натопленной палатке. Свита во главе с Младшим Цезарем, образовав на почтительном от умиравшего расстоянии полукруг, замерла, точно оцепенела. Вскоре послышались причитания и всхлипывания: некоторые вольноотпущенники, в их числе Пиктор, не смогли сдержать слез.
Марк приподнял голову, обвел взглядом сгрудившихся соратников и лукаво прошептал:
— А ведь кто-то из вас здорово притворяется. Нет такого счастливца, чтобы подле него, умирающего, не стояли бы люди, которым нравится беда. Будь этот умирающий трижды благочестив и мудр – разве не найдется кто-нибудь, кто мысленно скажет: «Наконец-то отдохну от этого воспитателя. Он, правда, никому не досаждал, но я-то чувствовал, что втайне он нас осуждает»…
Легаты потупили взоры. Помпейан протестующе замахал руками, Патерн криво усмехнулся, Юлий Вер бесстрастно уставился на свои сапоги. Лицо Коммода слегка порозовело. Аврелий Пиктор не сдержался и громко зарыдал.
Марк скосил на него глаза и прошептал:
— Всю ночь во сне я пытался подписать твою почетную отставку, мой Пиктор.
Глава канцелярии горестно замотал головой и попытался поцеловать руку умирающего императора.
— Я лучше уйду вслед за тобой, Доминус! — всхлипывая, пробубнил вольноотпущенник.
Марк кивнул и, стараясь говорить громче, вопросил:
— Почему вы плачете обо мне? Почему не думаете о чуме, которая всем вам угрожает?
Свита дрогнула, кто-то, приподняв полог палатки, торопливо вышел наружу. Через некоторое время к выходу потянулись и другие.
Изможденное лицо Марка исказилось.
— Раз уж вы решили покинуть меня, я прощаюсь со всеми…
Легаты остановились, пристыженные, а Старший Цезарь продолжил свою мысль:
-…и иду вперед… Коммод, сын, передай пароль на следующий день: «Восходящее солнце»…
Тот, кого в чесночном смраде тесных таверн Субуры, прохладной тиши роскошных особняков Палатина и влажном сумраке мраморных тепидариев римских терм называли – иногда уважительно, порой с ироничной усмешкой, а часто по привычке и без эмоций – Марком-философом, посмотрел на плачущих у изголовья Пиктора, Помпейана и Коммода, перевел глаза, будто подернутые дымкой, на выходивших из палатки военачальников, улыбнулся и прошептал:
— …ибо сам я клонюсь к закату.
