Резкий всплеск воды нарушил почти гробовую тишину раннего, промерзлого утра. На осеннем ветру, дождевая вода, казалось, обжигала лицо и приводила в чувства. В потревоженном водяном зеркале цинкового ведра вновь становились различимы очертания человека, склонившегося над ним. Узкое, побледневшее лицо, покрытое недельной, небрежной щетиной, и карие глаза, тусклые, уставшие от хронического недосыпания и постоянного нервного напряжения. Николас пристально всматривался в свое отражение, будто пытаясь понять: кого он видит там, по ту сторону водяной преграды. Этого человека он точно не знал, а если бы и видел его когда-то, то обошел бы его стороной, как можно дальше. Он смотрел себе прямо в глаза, пытался выпытать у своего хмурого холодного двойника ответы на невидимые вопросы, не дававшие ему покоя вот уже больше трех месяцев, а затем, обреченно погрузился в него с головой, смывая с себя утреннюю дремоту.
Сапоги вязли в, размытой вчерашним дождем, грязи. Это мерзковатое ощущение с лихвой дополнялось притупленным слухом и болью от огромной ссадины на спине. Николас поднял взгляд на чистое утреннее небо, еще вчера, затянутое темными тучами, тяжело выдохнул и еле слышно, успокаивая себя, добавил: «Ну, хоть этот дьявольский ливень, наконец, закончился». Из траншеи, с северной стороны, открывалась взору вся сцена вчерашних событий. Полуразрушенные каменные дома, будто разобранный по кусочкам и разбросанные неряшливым малышом конструктор, среди которого можно было разглядеть таких же, раcкиданых по разным углам, и забытых солдатиков. Они молча тлели на поле вчерашнего побоища, уже без надежды на то, что их хозяин вернется и вновь положит их в их уютную, пластиковую коробочку.
— Мистер Грейс, вы еще не устали стоять здесь, напрашиваясь на пулю? Пора бы уже готовится к продолжению сегодняшнего веселья? – прохрипел за его спиной уже хорошо знакомый, безусловно, красивый, словно бархатный, но, до ужаса, пугающий бас. Это был мужчина, лет сорока, высокий, крепкого телосложения, с военной выправкой. Черные, как смола, волосы были аккуратно уложены на бок, лицо гладко выбрито, а китель педантично застегнут на верхнюю пуговицу. Он стоял немного вальяжно, опустив руки на трофейную немецкую винтовку, но даже в таком поведении угадывались аристократичная стать.
— Так что, мистер Грейс – еще раз, уже насмешливо, проговорил он – может, вернемся в этот мир, из мира греховных фантазий?
С этими словами, он кивнул в сторону небольшого поясного планшета, подаренного Николасу одним из спасенных офицеров. В этом планшете лежало все, что было ему дорого в эти дни. Библия, пара пожелтевших от времени и сырости фотокарточек и маленькая зеленая книжица, которой Николас доверял все свои тайны и берег ее больше самой жизни. Именно она не давала покоя сержанту Барнсу. Никто и никогда не открывал ее и даже не держал в руках, кроме самого хозяина, а по вечерам он мог возиться с ней часами, перелистывая страницу за страницей, делая пометки и зарисовки, как будто разговаривал с ней наедине, а все вокруг растворялось в их немом диалоге. Джозеф Барнс же, по натуре своей, стремился всегда быть в курсе событий, если дело касалось его людей, или его задания. Эта же маленькая зеленая книжка была белым пятном на его глазах.
— Нет, нет, я уже пришел в себя, хотя, глядя на все это, я бы предпочел оказаться, где-нибудь в другом месте.
— Но вы здесь, и по своей воле, должен отметить – с грубоватой, надменной улыбкой перебил его сержант – по своей воле. Так что извольте-с отчитаться за вчерашний вечер. Где вы пропадали, после боя, ваше святейшество?
— Я уже говорил вам, и повторю еще раз, мистер Барнс, если вам и нет дела до церковных формальностей, то, по крайней мере, перестаньте нарочно искажать их у меня на глазах, а, тем более, втягивать в это дело меня.
Николас был молод, в свои двадцать шесть лет он успел пережить многое. Розовое детство в большом доме своих родителей, отца-банкира, который даже сына воспитывал, заключая с ним одну сделку за другой, что выработало у мальчика устойчивую ненависть к деньгам и роскоши. Школу с отличием, медицинский колледж, Белгородскую духовную семинарию, потерю всей своей семьи и, наконец, войну. На которую он попал, как, всякий раз подчеркивал, сержант Барнс, по своей воле, поставив подпись в договоре, определившем его дальнейшую судьбу.
— Я, всего лишь священник, и то, только на бумаге, а ваши постоянные издевки в мой адрес, совсем не мотивируют меня на хорошую работу, а ведь через пару дней, не приведи Бог, мне, вполне возможно, придется вынимать свинцовую пулю и из вашей груди.
Как всегда, Джозеф Барнс промолчал, довольно улыбаясь, он пошел в сторону узкой траншеи, которая была основной артерией в этом небольшом лагере. Николас двинулся за ним, почти шаг в шаг, чуть пригнувшись, потому как, казалось, что в любое мгновение над головой снова просвистит пуля, или рядом разорвется минометный снаряд. Пропахшая сыростью и кровью, дощатая траншея изламывалась крутыми поворотами. Неподготовленному человеку легко было потерять чувство пространства, пройдя по ней от края до края. Местами траншея расширялась, образуя небольшие площадки. Следующая на пути площадка была опорным пунктом, здесь, возле входа в спрятанный под деревянным настилом штаб, сидели два румына, похожие друг на друга, как родные братья, или две равные части одного целого. Мало кто их мог понимать, потому как знали они только родной язык, но это ни сколько их не смущало. Румыны сидели у костра, перемешивая подозрительную серую массу в своем солдатском котелке, которую, по-видимому, считали своим завтраком. Зато румыны были очень улыбчивы и приветливы, что в мрачном плену военных окопов казалось очень необычной и приятной мелочью. Лишь завидев Барнса и Николаса, они, тут же, оторвались от своего дела, весело замахали руками, добавляя при этом что-то на языке, который из-за неизвестности, казался секретным магическим языком, на котором умели говорить только избранные.
Обогнув штаб с левой стороны, Барнс снова растворился в глубине траншеи. Совершенно не было желания идти за ним дальше. Следующие двести метров солдаты ласково называли «Аллея желаний». Прямая тропинка, затопленная грязевыми потоками, проходила точно по линии фронта и была первым, что замечал противник, идущий в атаку. К тому же, строительный батальон, видимо, поленился копать в глубину, а может грунт здесь был слишком твердый, но в итоге, даже пригнувшись, любой из солдат мог выхватить из потока пуль и снарядов свой свинцовый кусочек счастья. Поэтому, каждый, кто попадал в эту траншею, всякий раз, желал поскорее оттуда выбраться или оказаться в любом другом месте.
Николас старался отвести от себя все эти мысли. Воспоминания о вчерашнем дне, когда ровно по этой самой траншеи он вытаскивал товарищей одного за другим, словно работал на каком-то адском конвейере. Большинство не доживали до конца, приходилось тех, с кем еще вчера сидел у костра и делился последним куском хлеба, оставлять на размякшей от дождя земле, в забвении. Он шел, придерживаясь обеими руками за стенки, чтобы не потерять равновесие, в голове шумел назойливый нескончаемый гул и отголоски вчерашней ночи. Хотелось думать о чем угодно, только не об этом: Аллея желаний полностью оправдывала свое житейское прозвище. Барнс шагал впереди, быстро, словно для него это было обычным делом, словно каждый день он видит нечто подобное, а прогулки по мрачным и скорбным местам – это его повседневное, рутинное занятие. И тут Николас нашел спасение от всех этих мыслей. Зацепившись о земляной выступ, рукоять, висящего на поясе пистолета, сильно ударила в живот, заставив молодого священника обратить на себя внимание. Как же он ненавидел его! Хотя не его конкретно. Молодой Грейс презирал оружие в любом его виде, он ненавидел его всей душой, как нечто чуждое для человека в принципе. Но сержант приказал везде и всюду носить эту штуку с собой, хотя Николас так и не сделал ни одного выстрела. Он смотрел на этот громоздкий шестизарядный револьвер и постоянно думал, почему Барнс настоял именно на этом оружии. Большой, тяжелый он всегда бросался в глаза каждому встречному, а все что сам хозяин знал об этом пистолете – это то, что на его стальном стволе было выгравировано «Colt», название по всей видимости, и что не настанет того дня, когда своими руками он нажмет на спусковой крючок. Первой мыслью было то, что сержант печется о его жизни, и уверен, что на войне, тот, у кого нет оружия – жертва. Это можно было принять и покончить с подобными рассуждениями, но что-то не давало покоя.
«Порой кажется, что он смотрит на меня с презрением, за мои убеждения, но потом я вижу в его глазах какую-то детскую зависть» — говорил себе Николас, наблюдая за сержантом, пробирающимся через грязевые завалы. Иногда Николас замечал этот завистливый взгляд, когда спасенные их отделением люди бросались ему, молодому священнику, на плечи, благодарили его за спасение, даже те, кого он только что, буквально собрал по кусочкам. А сержанта при этом немного сторонились, наверное, даже боялись, хотя именно он, бросаясь под пули, прикрывал собой и их и самого Николаса. «В чем, в чем, а в трусости этого человека не упрекнешь» — успел подумать Николас, перед тем, как они достигли пункта назначения.
Это была самая крайняя площадка, заложенная по кругу мешками с песком и массивным станковым пулеметом у самого края. Мешки были изорваны в клочья, песок, высыпавшийся наружу, вымок под проливным дождем. Именно это место было причиной, почему отделение сержанта Барнса никуда не сдвигалось с этой мертвой точки, даже когда вражеские силы прорвали линию обороны, даже когда черные мундиры начали запрыгивать в окопы, сержант и его люди, оставались на своей позиции. И именно поэтому их осталось всего пятеро.
Николас выпрямился в полный рост и обомлел. Пулеметная позиция стояла на самом краю города и отсюда была видна четкая линия горизонта, извивающаяся холмистыми вершинами и зубчатыми кронами соснового леса. Яркий восход, как будто вместе с солнцем, и новым днем, зарождал в сердце и новую надежду. Яркие цвета оранжевый, красный, желтый, розовый, словно разлитые на небесном холсте краски, будто грели изнутри. Но тут же, чуть ниже, на бренной земле, глазам открывалась совсем иная картина. Поле, к осени, еще не убранное, выжженное и вытоптанное подошвами солдатских сапог, усеянное павшими войнами в черных мундирах. Еще вчера они под громогласный крик бросились в наступление, еще вчера, всего пару часов назад, загрохотал, со стальным лязгом, станок пулемета, еще вчера, пороховой дым, заменял солдатам воздух. Сотни, сотни погибших солдат, здесь, на открытом поле, вселяли просто животный страх в сердце Николаса, и, даже пропитанный насквозь, повстанческой пропагандой, он не мог, в такие моменты, даже заикнуться о праведности этой войны.
— Они прошли через нашу оборону, просто разбросав ее в разные стороны – прошипел сержант, вглядываясь вглубь городских переулков – странно, почему они нас здесь оставили, как будто им и дела до нас нет.
— А что им дело до пяти изнеможённых повстанцев и одного пулемета, которых вчерашней ночью и специально то не найти было во всей этой неразберихи – поддержал его Николас.
— Будем считать что Бог нас спас, а? Мистер Грейс?
— Даже, если из ваших уст это звучит, как ехидная шутка, вы и не представляете себе, насколько вы близки к истине. Хотя – оглядываясь по сторонам, тихо добавил он – я не знаю сейчас, спасение это, или наказание, видеть все это.
— Жизнь – это всегда спасение, мистер Грейс. Это как минимум еще один шанс рискнуть ей ради чего то, не так ли?
Николас не успел ответить на этот вопрос, так как один из покойников, рядом с ним зашевелился. Священник отпрыгнул в сторону, с силой ухватившись за, висевший на поясе, планшет, будто он был сейчас важней чем вся его жизнь.
Покойник, недовольно поворчав, приподнялся на локтях, достал с подсумка алюминиевую фляжку и сделал пару уверенных глотков. После чего добавил «Guten Morgen[1], господа». Перевалившись через мешки, на земле лежал мужчина, в заляпанной грязью и мазутом, форме, песчаной расцветки, которую носили немецкие солдаты, колониальной армии.
— Черт бы вас побрал, Вернон – убирая винтовку за спину, с железным спокойствием заговорил Джозеф Барнс – я ведь мог вас убить. При чем, судя по реакции мистера Грейся, уже во второй раз.
Вернон Шольц, был немцем по происхождению, и очень ответственно вел свою родословную, начинающуюся, по его утверждению, еще со Средних веков. Он уселся на земле, словно был не в окопе, а на пикнике, где то в окрестностях Кельна, щурясь, надвинул на лоб фуражку, что бы укрыться от восходящего солнца, посмотрел вначале на сержанта, потом на Николаса и, наконец, сказал:
— Рад вас видеть, этим, безусловно, важным для меня утром.
Оба собеседника в ответ только молча кивнули. Вернон был всегда многословен, порой люди даже уставали его слушать, потому как большую часть всех своих рассказов и размышлений он посвящал техники и машинам. Хотя, частенько, именно его нескончаемые разговоры, позволяли сохранять бодрость духа. Маленькие, хитрые глаза, он постоянно щурил, из-за полнейшей близорукости, желтые, как пшеница, волосы лишь слегка были заметны из-под фуражки, которую он никогда не снимал, но главным его достоинством был его нос. Непривычно узкий и длинный, он моментально приковывал взгляд каждого, кто впервые видел Вернона, что его нисколько не задевало, а даже напротив, вызывало чувство своеобразной гордости за свою уникальность.
— Ведь сегодня мы, в очередной раз, заново начинаем жить, не так ли, господа? Заново начинаем жить, заново принимать решения, заново выбирать дорогу. Хотя одно, я знаю, останется всегда неизменным…
— Что же? – поинтересовался, пришедший в себя, Николас, прекрасно понимая, что Вернон ждет этого вопроса.
— Прогресс господа, прогресс, который не остановить – с этими словами Шольц спрыгнул в окоп, и, подойдя к пулемету, начал его осматривать – прогресс, господа, который, еще вчера, спас мне жизнь не менее четырех раз, а значит, именно ему я обязан радости видеть вас сейчас этим солнечным утром.
— Вы обронили, мистер Шольц – протягивая, только что поднятый c земли бинокль – отвлек его Барнс – вы опять наблюдаете за местной «фауной»?
По ту сторону разрушенной площади, на почтительном расстоянии, были видны дома, окраинных улиц. А рядом с домами и пара тройка жителей. Вернон сделал вид, будто не услышал сержанта. Тогда тот сам решил удовлетворить свое любопытство и стал всматриваться вдаль, сквозь увеличительные линзы. Двое мужчин копошились в обломках возле дома, старушка с двумя мальчишками, вытаскивали из подъезда огромные мешки и девушка, которая медленно, перебираясь через каменные преграды развалин. Она шла с ведром к разбомбленному фонтану, от которого осталась только тонкая струя воды, слабо выбивающаяся из земли. Эту девушку Джозеф Барнс замечал уже не в первый раз, и всякий раз он видел ее именно через бинокль Шольца, что давало возможность сержанту, в очередной раз, проявить свой характер. Хотя даже ему приходилось признавать ее красоту, которую не скрывала пыль и грязь полуразрушенного города. Черты ее лица были мягкими, почти детскими, а фигура утонченной и женственной, что было заметно даже под бесформенным кожаным плащом, на несколько размеров больше, в который она целиком закутывалась, спасаясь от утренней сырости. Трудно было рассмотреть какие-то мелочи с такого расстояния, но даже отсюда она казалась какой-то нереальной, выдуманной героиней молодого наивного романтика.
— Эх! Если бы была такая возможность, я бы показал этой бабочке, что такое настоящий мужчина – нарочито грубо и громко произнес сержант.
— Твою же мать! – в ту же секунду выкрикнул Вернон, будто эти слова резали ему слух.
— Все в порядке, мистер Шольц? – протяжно поинтересовался сержант, и глаза его заблестели, как у хищника, нацелившегося на добычу.
Вернон раскраснелся, как сталь, раскаленная в печи, он уронил на землю пустую пулеметную ленту, и резко скрылся из виду за ящиками, усердно делая вид, что занят делом первой важности.
— Что-то случилось, мистер Шольц? – не унимался Барнс.
— Да, случилось – наконец послышался голос Вернона, поначалу дребезжащий от сдерживаемой злости, на что-то непонятное Николасу, затем он зазвучал уверенно и даже сурово – патроны в моем «kleiner freund[2]» закончились. Он демонстративно перевернул ящик из-под патронов, из которого высыпалась пара отстрелянных гильз.
Сержант Барнс резко переменился в лице. Насмешливая ухмылка сменилась напряженным, сосредоточенным взглядом, который он устремил на город. Губы его крепко сжались. Там, в паре сотен метров были слышны одинокие выстрелы, крупный отряд черных мундиров этой ночью прорвался в город и закреплял там свои позиции, прочесывая улицы в поисках восставших и беженцев, отказавшихся покинуть свои дома во время эвакуации, а значит, как решило верховное командование, ставших преступниками, пойдя против воли парламента.
— Ближайший склад в километре отсюда – тихо, будто для себя одного заговорил сержант Барнс – что бы пробраться туда, придется натерпеться столько ужасов, что хватит до конца жизни.
— Наши позиции уже прошли, какой нам прок рисковать своими жизнями, если для нас это сражение уже закончено? – подойдя ближе, спросил Николас.
Бывалый солдат, будто и не услышал вопроса. С тяжелым чувством тревоги, еле заметным в его глазах, он всматривался в каждую мелочь, которую мог поймать взглядом. Эта минута, казалось, тянулась так долго, что каждый успел по несколько раз прокрутить в своей голове по несколько вариантов своего будущего, которое неизбежно ждало их впереди, и все они не сулили никакой радости.
— Мистер Шольц, придется вам снова растормошить вашу колымагу, похоже – резко переменившись в лице, с довольной улыбкой повернулся сержант к Шольцу.
— Осторожней сержант, если моя малютка Минди это услышит, на первом же ухабе вы рискуете вылететь на дорогу, без особого труда, вы же знаете, она у меня строптивая леди.
Не закончив беседу, сержант ушел в сторону «Аллеи желаний», а Вернон Шольц, бросив прощальный взгляд на хрупкую фигуру девушки у разбитого фонтана, одним бодрым скачком перемахнул через земляную насыпь и скрылся из виду, прихватив с собой бинокль и пустую пулеметную ленту. Николас же посчитал лишним пытаться понять действия своих товарищей и покорно побрел через траншеи обратно.
Сержант Джозеф Барнс отдавал последние распоряжения румынам, слабо понимавшим, но улавливающим общую суть того, что от них требовалось. «А как они вообще могли попасть сюда, без знания языка?». Этот вопрос часто всплывал в голове Николаса. Но потом его сознание переносилось в призывной пункт, где он и сделал свой окончательный выбор. Узкий, душный коридор в подвале многоэтажного кирпичного дома, облетевшая краска на стенах, грязный желтый свет редких ламп, свисающих на проводах с потолка. Десятки мужчин, разных возрастов, выстроились в очередь, каждый по своей причине. Кто-то хотел заработать быстрые деньги на мародёрстве, кто-то проникся состраданием к соседней дружественной республике, и, пронизанный насквозь пропагандистскими маршами, стремился исполнить свой, непонятно у кого занятый, долг. Другие хотели просто убежать из страны, попробовать начать все заново на новом месте, а некоторые просто были потеряны на столько, что это казалось самым разумным вариантом использования своих способностей для дела, пусть и не совсем понятного. Отсюда и народ был разным: внушающим уважение и пугающим, непонятным, чужим и, порой, вызывающим ироничную улыбку, интеллигентным, задумчивым и откровенно глупым. Как в тот момент выглядел молодой священник, среди этих людей, Николасу оставалось только догадываться. Но лишь сейчас он понимал, что эту долгую, душную, казавшуюся нескончаемой очередь каждый там отстоял, что бы получить свой кусочек смерти. И сразу отпадали все вопросы по поводу улыбчивых румын, да и сержанта Барнса и всех, кого Н. Грейс встретил за все это время в земляных окопах. У каждого здесь были свои причины и истории, о которых было не принято ни спрашивать, ни рассказывать, словно все эти люди были без прошлого и жили только сейчас.
Вернон пробежал мимо, ловко вскочил на земляной вал, огляделся по сторонам, взялся за край забросанного землей брезента и, с усилием стащил его вниз. Под грязным брезентом стояла его главная любовь и гордость. Он называл ее «Минди», хотя создатели дали этой машине более угрюмое и крепкое имя «Dodge VC-1». Не успела она «увидеть» дневной свет, как Шольц еле слышно забормотал, словно говорил с машиной, поглаживая ее, осмотрел корпус, аккуратно протер лобовое стекло и круглые фары, со знанием дело заглянул под капот и застыл в одном положении, словно эта куча железа и патрубков была истинным полотном одного из великих художников эпохи Возрождения.
Барнс нетерпеливо подгонял его, уверенно шагая к машине. На его плече висело две увесистые сумки с припасами и патронами, которые он придерживал рукой, в другой же руке сержант бережно нес пару винтовок. Все это было сложено на заднем сидении, в багажник заброшена канистра с питьевой водой, затем Барнс остановился перед самым порогом, достал из нагрудного кармана пропитанный гуталином клочок мягкой ткани и тщательно протер носки своих, и без того, блестящих сапог. Затем тряпочка была аккуратно сложена в несколько раз конвертиком и убрана обратно в карман. Только после завершения этого, почти ритуального, действия, Джозеф Барнс уселся в автомобиль.
— Мистер Грейс! Не желаете ли присоединиться, ехать тут совсем не далеко, всего пару кварталов.
Николас неспешно, сомневаясь, взобрался на заднее сидение автомобиля. Дверей здесь не было, не предусматривала конструкция, и он нервно прижал к себе походный планшет, висевший на поясе.
— Да не переживайте вы так – с легкой насмешкой приободрил его Барнс, положив руку на плечо – Эта поездка не опасней для вас чем вчерашний день, или любой другой, из пережитых здесь. А за вашими вещами я пригляжу, если что.
Последние слова насторожили Николаса еще больше обычного. Но тут заревел мотор, машина затряслась и загрохотала, выплевывая клубы черного дыма. Мистер Шольц несколько раз игриво надавил на педаль газа, повернулся к пассажирам и широко улыбнулся, оскалив белоснежные зубы, обычно скрытые за тонкой полоской бледных губ. Додж дернулся на месте, заревел и покатился вперед, разбрасывая за собой грязь и мелкие камни. Через пару минут они уже пересекли площадь святого Доминика, которая вчера больше всего пострадала от удара черных мундиров, и достигли невысоких каменных стен жилых домов. Дома здесь стояли очень близко друг к другу, по некоторым улочкам тесно было ходить даже одному, так что дорогу приходилось выбирать очень аккуратно. Шольц, уверенно завернул в один из переулков и сбавил ход. Ехать нужно было медленно, стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания, что и так было крайне сложно из-за грохота автомобильного мотора. Поворот, еще один поворот, скрежет тормозных колодок на ухабе и переулок, выходящий на рыночную площадь.
Центр города был подозрительно спокоен, лишь одинокие звуки выстрелов, все так же, разрушали тишину, но и они звучали издалека, не только не вызывая опасений, а наоборот, вселяя уверенность что война идет где-то там, что ей не пробраться на эти улицы. Хотя, стоило лишь оглянуться вокруг чтобы стало понятно: она здесь уже хорошенько погуляла.
На открытой местности Шольц ехал неуверенно, постоянно оглядывался по сторонам, а Барнс монотонно пощелкивал затвором винтовки, даже не обращая на это внимания. Только так он выдавал свою настороженность, потому как взгляд его был сосредоточенным и спокойным. Впереди виднелся небольшой канал и маленький каменный мостик. За ним, на торговой площади, и находилась, как стало ясно позднее, цель этого путешествия — несколько ящиков с патронами, которые Барнс заблаговременно схоронил на случай отступления вглубь города.
Автомобиль остановился у здания городской ратуши, заваленного бетонными обломками и мешками с песком. Еще недавно здесь держали оборону солдаты повстанцев, сейчас же, единственными обитателями этого места были толстые черные вороны, которых привлек сюда запах крови, витающий в воздухе. Шольц заглушил двигатель, выпрыгнул из машины, не обращая внимания на грязь, он обошел свою Минди вокруг, проверяя, не навредила ли ей эта небольшая прогулка, и бережно протер рукавом покрытые пылью фары.
Десяток черных воронов с ворчанием взлетел и расселся на ветках погоревшего дерева. Вид такой картины окончательно наводил ужас на молодого священника, казалось, что над этим местом завис в небесах сам языческий Фатум, и, в какую бы сторону ты не побежал, все равно заплутаешь в этих серых, полуразрушенных лабиринтах, в пристанище человеческих страданий. Подойдя ближе, Николас рассмотрел изуродованный, обгоревший ствол старого дуба. По мокрым, от дождя ложбинкам коры стекала, кровь, будто это была кровь самого дерева, медленно умирающего на его глазах. Вороны недовольно каркали и следили за каждым шагом человека, подозрительно, уверенные в том, что он двигается только временно, и вот-вот упадет и станет очередным блюдом в их пиршестве. По крайней мере, это ощущение не покидало Николаса, когда он рассматривал этих демонических птиц. В его памяти, отчего-то всплыли лекции по древним верованиям, о викингах. И вот он, словно норманнский жрец, стоит у корней Иггдрасиля, покоренного черными демонами, кровоточащего, мертвого, стоит и ждет свой собственный Рагнарек, на земле людей, куда потоками уже стекают остатки божественной жизни. Сердце Николаса забилось чаще. Эти громоздкие образы, не могли найти своего места внутри и рвались наружу, ударяясь о грудь, глухим, полным стуком.
— Мистер Грейс – вместе с упавшим рядом камнем, до Николаса донесся знакомый шепот Барнса, и он, вдруг, осознал, что объемный стук в его голове, на самом деле разлетался по всей площади.
Оба его товарища, лежали в нескольких метрах, за грудой обломков серого здания, пытаясь стать с ними одним целым. Вернон указывал пальцем в глубину преулка, второй рукой прикрывал губы, будто ему было запрещено произносить слова вслух. Образы в голове Николоса еще не до конца растворились и, лежащие в пыли, товарищи предстали перед ним, закутанными в шкуры, северными охотниками, указывающими на приближающегося зверя. А стук, тем временем разорвался на сотни звуков, и закутался в стальное рычание, заполонив собой пустоту безжизненной улицы. По противоположной стороне площади, двигался большой отряд черных мундиров. Над их касками, высилась башня броневика. Именно мотор свирепой машины и разорвал фантазию Николаса на клочки, вернул его в реальность. Этот разрыв был столь резким, неожиданным и страшным, что священник просто застыл на месте.
Попытки сержанта заставить Николаса спрятаться, или, хотя бы, отойти в сторону, не возымели никакого эффекта, пока один из черных мундиров, не заметил полевого санитара, стоящего в полный рост, всего в паре десятков метров от них. Солдат закричал, вскинул ружье. Послышалась неразборчивая команда командира и часть отряда, равномерно рассредоточилась по завалам и укрытиям. Броневик медленно повернул свою железную голову, с интересом, будто дикий зверь в лесу, уперся взглядом в площадь, и замер. Несколько секунд стояла почти полная тишина, только недовольно бурчало брюхо броневика.
Раздался выстрел, откуда-то сверху, упала граната и разорвалась на осколки у ног одного из солдат. Несколько фигур мелькнула на крышах, они разбежались в разные стороны, как насекомые, встревоженные неосторожным шагом человека. Командир подал сигнал и солдатские ружья, почти синхронно, разразились выстрелами и клубами дыма. Нехотя заскрипела голова броневика и с лязгом разразилась очередью по площади. Николас упал. Он закрылся планшетом от осколков, разбросанных свинцовым градом, и не мог видеть, что происходит. За спиной взревел еще один мотор, более знакомый и почти родной. Крепкая рука, схватила его за воротник, как провинившегося школяра и потащила назад. Пулемет снова разорвался очередью. Пули, просвистели рядом, вонзились в Иггдрасил и распугали черных птиц. Грейс не заметил, как оказался на ногах, как вслед за рукой Джозефа побежал к автомобилю, как вскочил в него, сильно повредив ногу, об острый угол его крыла. Он в панике хватался то за ушибленную ногу, то за свой планшет, то за поручни, чтобы не вылететь на дорогу, когда Минди помчалась прочь с площади, то пытался разглядеть что происходит вокруг. Вдогонку им, до сих пор, стрекотал пулемет броневика, рассыпая грозди пуль по улицам. Некоторые пролетали так близко, что их было слышно, они шептали о своем предназначении. Лежа на сиденье, у ног Барнса, Николас снизу, видел его лицо: спокойное, уверенное, не выражающее ни тени сомнения. А рука сержанта, до сих пор крепко держала воротник священнической рясы. Несколько пуль ударились о задний борт джипа и вырвались из обшивки сидений, в нескольких миллиметрах от своей цели. Их шепот умолк, прекратился этим глухим ударом.
За поворотом скрылась площадь, броневик, черные мундиры, Иггдрисил, и загадочные гости с крыши. Вернон держался ровно и, даже элегантно, не теряя из виду ни один участок разбомбленной, изрытой окопами дороги. Но настороженность из глаз опытных военных не исчезла. Николас, прижав к груди свой планшет, молча наблюдал за Джозефом, собранным и внимательно вслушивался в тишину развалин и улиц. Затем на его губах мелькнула презрительная ухмылка, он схватил священника и накрыл его всем своим телом. С водительского сиденья прозвучал истеричный смешок и свист приближающихся с небес снарядов, сделал происходящее очевидным. Первый минометный снаряд разорвался в паре метров от колеса. Минди приподняло на один бок, руль, повинуясь крепкой руке опытного водителя, резко повернулся в сторону, и она нехотя вцепилась в дорогу. Еще несколько снарядов разорвались поодаль, засыпав машину пылью. Было не ясно, кому принадлежали эти снаряды. То ли черные, послали их вдогонку, приняв их за нападавших, то ли сами «нападавшие», разглядели в них врага. Второй залп не заставил себя долго ждать и обрушился на землю и крыши ближайших построек. Серая пыль, клубами, снова взмыла над улицей и в очертаниях каменных стен, из своего живого убежища Николас заметил нечеткую фигуру маленького человека. Ребенок выбежал из своего укрытия и, закрывая лицо руками, побежал вдоль стен, через всю улицу. Минди снова рванула с места, в попытки удрать подальше, и фигура маленького человека, стала постепенно удалятся в противоположную сторону. Николас смотрел ему вслед, ровно до того момент, когда ударный порыв воздуха не заставил ребенка, содрогнутся. Он, спотыкаясь, не видя дороги, метался из стороны в сторону и куда ему бежать, какая из сторон, даст ему укрытие. Барнс то же не знал, точнее не ожидал, что в одно мгновение, тот, кого он закрывал своим телом, вырвется из его рук и выскочит из машины на полном ходу. Священника несколько раз ударился о мостовую, о камни, но поднялся и побежал. Джозеф успел только крикнуть что-то невнятное ему вдогонку, но его слова показались Николасу только далеким шумом, одним из тех звуков, которые наполняли сейчас его голову. Будто последнее прощай, или наоборот, заветные слова, ободряющие дух, как молитва перед решающим сражением в святой войне.
Через пыль он приближался к нечеткому очертанию свой цели, но ребенок старательно пытался бежать дальше, закрыв руками глаза и уши, отдав себя целиком на волю слепого случая. Уже было видно его босые, сбитые в кровь, но не желающие сдаваться судьбе ноги, клетчатый пиджак и огромную восьмиклинную кепку, сползшую на затылок. Николас чувствовал боль. Боль только что полученных ран и обновлённых следов прошлой ночи, боль резкую, но, как будто играющую второстепенную роль, во всем происходящем. Будто боль на минуту отошла в сторону и затерялась в темноте кулис, но стоит там, видны ее очертания, и ты знаешь, что в следующей сцене, она, обязательно, начнет действовать. Но это не сейчас, а лишь потом. Это волшебное слово «потом», такое обыкновенное, но одно его звучание становится панацеей от всех неудач, проблем, трудностей. Николас, словно бежал по узкому коридору, соединявшему его самого и его постепенно удаляющуюся цель, которая упорно не желала быть достигнутой, периодически растворяясь в хаосе разрывающихся снарядов. Потом будем думать прав я или не прав, потом заштопаем раны, потом, потом, потом… Тем временем, с каждым «потом» он становился на шаг ближе, совсем догнал ребенка, схватил его обеими руками и растворился в вспышке огня.
На улице в мгновение стало совсем тихо. На дальней улице раздались одинокие оружейные выстрелы, крики, которые постепенно превратились в, ставший уже обыденным, шум далекого боя. Минди остановилась на месте, почти сразу, как Николас, непослушно, покинул ее. Джозеф успел схватить Вернона за плечо и тот остановил машину. Мгновение тишины и рассеивавшийся туман минометного обстрела, застыл во времени. Вернон нервно озирался по сторонам, всматриваясь в окна домов, а сержант Барнс пытался разглядеть, есть ли движение на дальнем конце улицы.
— Идем? – не оборачиваясь, с непривычной серьезностью, произнес Вернон – думаешь есть смысл?
— Смысл есть всегда, мистер Шольц, важно лишь то, каким мы его видим. Не глушите мотора, вечереет – уверенно, и все так же, привычно спокойно ответил ему сержант – Мистера Грейса оберегает нечто большее чем нас с вами, он и сам не знает, что его Бог, постоянно помогающий ему выжить, более реален, чем ему самому кажется.
Джозеф вышел из машины, резко передернул затвор трофейной винтовки и медленно зашагал по мостовой, выпрямившись в полный рост, словно демонстративно презирающий любую возможную опасность. Серые, грязные курганы развалин крошились под тяжестью солдатских сапог, но пара десятков уверенных шагов и сержант уже стоял над воронкой от взрыва, где он в последний раз видел своего товарища. Барнс внимательно вглядывался в этот каменистый кратер, и с каждой секундой в его груди все глубже укоренялась надежда, потому как ни одного намека, ни одного следа Николаса или ребенка он не видел. Обойдя воронку вокруг, он еще раз осмотрел ее, затем обвел взглядом развалины. Пыль медленно оседала, раскрывая свои тайники, и Барнс разглядел край солдатского кителя. Под крупной плитой стенного блока, присыпанного сверху обломками, бережно укрылось тело Николаса, прикрывающее собой маленькое тело, бежавшего ребенка. Глаза их были закрыты, сами они были неподвижны и казались безжизненными куклам. Барнс подошел вплотную, и склонился над ним, все так же спокойным, знакомым и непоколебимым голосом заговорил.
— Откройте глаза, мистер Грейс, уверяю вас, вы живы, хоть и порядком потрепались. Я своими глазами вижу, как вы дышите, а значит, ваши чувства вас не обманывают.
— А ребенок? – не открывая глаз, тихо, будто ему казалось, что он говорит не с живым человеком, а с иллюзией своего сознания, спросил Николас.
Барнс поднес ладонь к лицу ребенка, затем прощупал пульс и, с уверенностью заключил: — Вы сейчас точно в одном мире, так что в ваших интересах, как можно быстрей осознать, что вы живы, а не мертвы, мистер Грейс. С этими словами он увесисто хлопнул Николаса по плечу, приводя его в чувства, и бережно, что совсем не подходило его суровому образу, поднял ребенка на руки. Пришлось приложить усилия, что бы высвободив его из рук священника, который застрял между мирами и не, не мог так просто отпустить единственный кусочек реальности, в котором он был уверен. С головы маленького человека свалилась кепка и высвободила, капну густых, длинных каштановых волос. Девчонке на вид было лет десять – двенадцать, насколько мог судить старый военный, несмотря на слой грязи и разбитую губу, ее личико было по-детски невинно и прелестно, на широком открытом лбу алела большая ссадина. В этом лице, на секунду, сержант узнал лицо его самой старой знакомой, с которой он шел рука об руку почти всю свою жизнь. Это было, как ему показалось, лицо войны. Наивное, не отдающее себе, до конца, отчет в том, что происходит вокруг, но при этом от природы такое естественное и обезображенное кровью, одновременно. Девочка, не приходя в себя, вцепилась ручонками в рукав Барнса, от чего тот содрогнулся, быстро пришел в себя и мерно зашагал вперед. Николас же, медленно поднялся на ноги, корчась от боли. Теперь он уже ощущал и ту боль, которую причиняли ему раны, и тяжесть усталости, приковывающую к земле, наступило то самое «потом», о котором он думал несколько минут назад. «Как же быстро нас догоняет наше «потом», как неожиданно и сильно бьет оно нас, в самый неподходящий момент, и как быстро нами овладевает следующее «потом», которое позволяет нам идти дальше. Теряется только «сейчас», совсем теряется, будто его и нет вовсе, либо оно творится через силу, только ради достижения того самого, реального «потом», о котором мы постоянно думаем». Эта праздная мысль позволила Николасу отвлечься от боли, и, хромая, поковылять за Джозефом и спасенным маленьким человеком на его руках.
У машины, не обращая внимания ни на кого, крутился Вернон. Никто и никогда не обвинил бы его в бессердечности, но сейчас он был полностью сосредоточен на своей Минди. Даже издалека было видно, что он нервничал. То, с силой, закрывал лицо руками, то пинал, попавшийся под ноги камень, то беззвучно ругался, лишь шевеля губами, на своем родном. Барнс прошел мимо, будто не обращая на немца внимания, и бережно уложил девочку на заднее сиденье.
— Прибавили вы нам проблем, мистер Грейс – не поворачиваясь, заговорил Джозеф – проедь мы мимо, не пришлось бы брать на себя такую обузу, в виде еще одного пассажира. Не поймите меня неправильно, но это война, а наш додж – не ковчег, всех мы не соберем.
— Не сделай я этого – Николас доплелся до машины и со стуком навалился на нее спиной, хватая воздух ртом. Каждое слово давалось ему с трудом, поэтому он говорил медленно и отрывисто – не сделай я этого, взял бы на себя обузу в десятки, а то и в сотни раз тяжелей.
— Мы можем решать что тяжело, а что нет, сколько угодно, времени много – процедил, вмешавшись в разговор, Вернон. Он был раздражен, но, всеми силами, старался держать себя в руках – пуля от пулемета пробила панель приборов, а осколки от последних взрывов разбили правый борт капсулы капота и разворотили там все, Минди с места не сдвинется, даже не замурлычет. Так что у нас будет уйма времени, когда мы ночью, будем шататься по улицам, охваченного войной города. Ferfluchen[3].
— Нельзя нам никуда идти, и машину нужно ремонтировать – смиренно и ровно продолжал Барнс, достав из нагрудного кармана свой платок, он бережно стирал осевшую на сапогах пыль – нужно найти, где укрыться, иначе мистер Грейс эту ночь не переживет, да и наша новая попутчица тоже. Машину протолкаем до той подворотни, там и осмотримся, и обдумаем дальнейшие действия. Мистер Грейс, прошу, приглядите за нашей гостьей в салоне.
Шольц и Барнс, словно два вьючных мула, стали толкать додж к ближайшему закоулку, который ранее определили, как наиболее безопасный. По разбитой мостовой машина шла неохотно, тяжело и неряшливо, переваливаясь с боку на бок. Мало несчастий, так и правое переднее колесо оказалось пробитым, спустило, и мешало каждому метру продвижения, будто Минди упиралась и не хотела прогуливаться пешком с двумя этими джентльменами. Миновав каменный свод арки, додж вкатился во двор, с четырех сторон окруженный развалинами невысоких домов. Здесь же, среди слякоти, грязи, перерытой тяжелыми колесами грузовика, еще дымящегося после недавнего взрыва, стояла большая железная пристройка, которую местные использовали, по всей видимости, как сарай. Ее высокие трехметровые ворота были настежь распахнуты и изогнуты в нескольких местах, а внутри, в полутьме проглядывались тюки, набитые соломой. Тут было достаточно места, чтобы укрыться самим, и спрятать машину.
Дождь крупными каплями барабанил по жестяной крыше, глухим ритмом разливался внутри сарая. Руками девочка, не открывая глаз, нащупала под собой соломенную перину и сжала в ладонь пучок сухой травы. Детский ум не пытался разобраться зачем, ему просто нужны были доказательство того, что она существует. Она лежала на спине и смотрела вверх. Постепенно, к перестукиванию дождевых капель присоединились завывание ветра, протискивающегося через щели в основании сарая, позвякивание железных цепей, раскачиваемых тем самым ветром и смутное бормотание человеческого голоса. Стараясь не привлекать внимания и не отрываясь от своего соломенного убежища, девочка, попыталась осмотреться вокруг. Прохудившиеся жестяные стены, распахнутые настежь и перекошенные ворота, были странно привычны ее юному глазу. Через широкую арку ворот в сарай проникал лунный свет, вид угрюмых развалин и маленький кусочек звездного неба. Оттуда же доносился свежий запах проливного дождя. Как ни странно, ее не манил этот запах свободы. Жестяная короба, за последнее время, стала вызвать больше теплых ассоциаций, чем этот простор, под открытым небом.
В помещении находилось три человека. Один из них сразу привлекал к себе внимания. Трудно было рассмотреть его в подробностях, не поднимая головы. Он громко суетился, перекладывал инструменты, насвистывал какую-то радужную мелодию, и, казалось, общался с невидимым таинственным собеседником, как ребенок с выдуманным волшебным другом, с которым он говорил очень нежно, ласково, с особым доверием. На нем была светлая форма, как песок на берегу местного рыбачьего озера, испачканная черными пятнами, лицо в темноте было лишь силуэтом из которого выделялся солидного размера нос, который он периодически опускал под капот перекошенного автомобиля. Чуть левее, у самых ворот, виден был еще один темный силуэт, едва различимый, из-за яркого лунного света. Он сидел на земле неподвижно, источая клубы серого дыма, словно дремлющий вулкан. Дым обволакивал его фигуру целиком, и медленно растекался по всему помещению. В мерцании лунного света и темной тишины, это создавало в голове ребенка все новые и новые магические образы, одновременно сковывающие и будоражащие воображение. Совсем у самых ее ног зашевелился еще один участник этого ансамбля. Его можно было хорошо разглядеть даже отсюда. Острые скулы, побледневшие от холода и покрытые черной щетиной, длинная черная одежда с высоким воротником, скрытая под пыльной военной формой и блестящие в лунном свете серо-зеленые глаза, сосредоточенно бегающие по страницам маленькой зеленой книжицы, которую он держал перед собой. Тонкими пальцами он перелистывал ее страницы и потрепанным карандашом сумбурно вносил пометки то в одной ее части, то в другой. Всматриваясь в эти маленькие странички, можно было различить бегло набросанные портреты, изображения невиданных волшебных созданий, без лиц, с непривычными, причудливыми очертаниями тел, хаотично разбросанные кусочки текста, цифры и пометки, все это словно заворожило девочку. Страх в этом месте стал для девочки уже привычным, а вот любопытство давно превратилось в невиданный и редкий деликатес.
Она медленно встала, и, на секунду, замерла. Дымящийся вулкан в стороне, у самых ворот пошевелился, но также внезапно застыл, будто позволяя ей двигаться дальше. Стоило сделать все пару шагов, и загадочный художник оказался совсем рядом, девочка уверенно села рядом с ним, опершись на сваленное сено, обхватила колени руками и уткнулась в них носом, не поворачивая взгляда ни на книжицу, ни на ее творца.
— Как твое имя? – спросил художник, продолжая свое дело.
— Рита – почти шёпотом, но уверенным и совершенно чистым детским голосом, ответила она и тут же добавила – ты пахнешь как смерть.
Николс сосредоточенно заштриховывал край страницы, не обращая внимания на этот комментарий. Зрачки его глаз быстро и настороженно бегали из стороны в сторону за острием карандаша, отслеживая каждое его движение. Казалось каждый миллиметр этой работы был настолько важен, что даже находится рядом, уже становилось безумно ответственным занятием.
— Мое имя Николас – все также не отрываясь от кропотливой работы, произнес он. Его голос был странным, словно его тут вовсе и не было. Только маленькое облако пара, рожденное его словами, доказывало, что он на самом деле здесь.
— Бабушка рассказывала мне, что, когда ты умрешь, за тобой придет смерть. Она схватит тебя быстро и неожиданно, так крепко что не успеешь ни вскрикнуть, ни вырваться, обнимет тебя своими тонкими пальцами и будет держать, пока не донесет тебя до небесных врат. Там тебя встретят ангелы и, если ты был добрым и честным человеком, то ангел возьмет тебя на руки, и унесет на небеса, где ты вечность будешь счастлив, и у тебя будут все самые красивые и замечательные вещи, которые ты только сможешь себе вообразить. Там, когда все взрывалось, смерть схватила меня, так крепко, что я не смогла даже пошевелится. Было страшно – девочка на мгновение замолчала, и на ее глаза накатились слезы, только на мгновение, затем волнение просто пропало – и я почувствовала ее запах и темноту. Вокруг все загрохотало и грудь сдавило так, что дышать было нельзя. Смерть запретила мне дышать. У нее был именно такой запах, как возле раненых, во время перевязки, запах крови и противной обжигающей воды. Такой же запах как от рукава вашей формы.
Карандаш Николаса остановился, а пальцы начали методично перелистывать странички. Они остановились на изображении огромного шара, отрывающегося от поверхности земли, удерживаемого массивными цепями. От шара исходили лучи. Было похоже, что кто-то заковал в кандалы солнце. Под ним, схематически, были набросаны купола башен, бойницы крепостных стен и темное пятно между ними. Художник зачеркнул несколько записей на полях и бегло, но аккуратным и красивым почерком, заменил их другими. Затем резко захлопнул книжицу и закинул голову назад, закрыв глаза. Около минуты двое сидели в полной тишине, даже не смотря друг на друга.
— Потом был свет, яркий. Я не могла открыть глаза, но даже так почувствовала этот поток яркого света, как будто кто то, внезапно, открыл дверь в комнату, пока ты еще спишь. И ангел поднял меня на руки, как и говорила бабушка. Он бы сильным, мне казалось, я ничего не вешу, вообще. От него пахло чем-то сладким, успокаивающим. И я поняла, что была хорошей, хотя стало еще обидней. Если я была хорошей, почему я должна была так бояться и умереть. Почему Бог так странно со мной поступил?
Рита не ждала ответа, он говорила сама с собой, на самом деле, уже давно на ее вопросы никто не отвечал, да и понимала она не все языки, которые ей приходилось слышать за последнее время. Но скорый ответ заставил ее поднять голову и посмотреть на своего собеседника.
— Бог ничего не придумывает, и не следит за каждым из нас в отдельности. Он дал нам свободную волю и позволил править и распоряжаться эти миром. Все это – он опустил голову и пристально вгляделся в руины за створками ворот – все это сделал человек.
— Человек? – задумчиво подхватила девочка – Я видела много разных людей. Некоторые были добры ко мне, некоторые нет очень.
От этих слов ее губы сильно сжались, пытаясь сдержать омерзительное и тяжелое воспоминание. Мысли понесли ее в прошлое, меняя образы. Рита старалась вырваться из них. Зрачки нервно тряслись, стараясь, уцепится хоть за малейший намек на счастливое воспоминание, светлый образ. Как только такой образ находился, он тут же распадался с болью и страхом, перемешанным с непониманием.
— Давно ты здесь? – мерные и нежные слова священника вырвали ее из плена памяти. Его голос звучал умиротворяюще, а легкая, едва заметная улыбка была искренней и заботливой, хоть он и не смотрел на Риту. Николас был взволнован не меньше, просто ему казалось, что любое неуместное, глупое движение, могло напугать до смерти это маленькое беззащитное, создание. Она была сосем худенькой, замерзшей, съежившейся, неуверенной в том, что вообще тут реально, а что нет. Копна густых волос закрывала большую часть ее лица и одежды, что предавало этому маленькому существу еще больше умилительной нелепости. Ступни и кисти рук, были покрыты ссадинами и синяками. Только глаза, упорно смотрящие в одном направлении, пугали своей взрослостью и уверенным бесстрашием. Будто внутри этого изнеможенного ребенка живет кто-то еще, куда более сильный чем сам Николас.
— Мы жили здесь всегда. Через пару кварталов отсюда стоял наш дом. Там мы жили с папой, мамой и старшим братом. Теперь там только огромная груда камней и досок.
Николас молчал.
— Я помню, когда папа, очень встревоженный, пришел домой. Вначале он сильно ругался с Марком, да так что брат выбежал из дома, громко захлопнув за собой дверь. Потом он поцеловал меня и попросил подождать в комнате. Мама не выходила из спальни уже полчаса. Она была встревожена еще больше, но для нее это было обычным состоянием. Вот то, как вел себя папа немного пугало. Наверху они громко разговаривали, На улице то же. Я не видела, но, казалось, что весь город вокруг зашевелился. По радио диктор сообщил о какой-то «куа-ции» и папа выносил из дома вещи в чемоданах, складывая их в машину. Брал все, вещи, еду, постоянно кричал что-то маме, что бы она собиралась быстрей, и мне сказал взять все самое важное. Я убежала в комнату и нашла свою книжку со сказками Андерсона и деревянного дедушкиного коня, которого он мне выстрогал в прошлом году. Еще забрала из тайника тринадцать леденцов, которые выиграла на ярмарке. В тот момент это казалось очень важным, и я стояла у машины, забитой вещами, с чемоданами, привязанными к крыше с уверенности в том, что я принимаю участие в чем-то большом и шумном и очень ответственном. Рядом, наш сосед, дядя Серго, делал то же самое, набивал свой грузовик вещами и даже мебелью. Он был водителем, и кузов у машины был большой, поэтому ему было легче. От него всегда пахло машинным маслом, даже когда он не работал, а папа, всегда, называл его «эмигрантом», я так и не поняла, что это. Наверное, он тоже «эмигрант»? – Рита кивнула в сторону Вернона, наполовину скрывшегося под капотом Минди. Торчащая из машины «половина человека», на секунду, вызвала у девочки улыбку. Затем в немом вопросе она повернулась к Николасу.
— Нет, это совсем другое – осторожно ответил он и немного повернулся к Рите. Ее надутые щеки упирались в колени, отчего речь казалась немного невнятной и скомканной, но говорила она медленно и с паузами, будто подбирая слова из невидимого списка, поэтому слушать и понимать ее это совсем не мешало.
— Марка так и не было видно, только его следы на свежем раннем снегу уходили со двора за поворот на улицу. Папа несколько раз говорил с дядей Серго, показывал на меня рукой, о чем-то просил. Потом хлопнул его по плечу, будто благодарил его за непонятно что, ведь, хоть дядя Серго был и добрым соседом, с нами их семья почти не общалась, вообще была достаточно нелюдимой. Их маленький сын даже не ходил в школу, не знаю почему. После их разговора дядя Серго бросил на меня взгляд, и я выпрямилась и прижала к себе коня и леденцы, его взгляд был очень тяжелым, и от этого становилось неуютно и чувствовалось что я должна буду сделать что-то очень важное. Папа, тем временем, забежал в дом за мамой и велел мне запрыгивать в машину. Тогда я и услышала их впервые. Небо засвистело очень противно и громко, так что я зажала уши и все пороняла. Потом был грохот и половину нашего дома разнесло на камни. Меня только воздухом ударило и забросало пылью. Из двери пап не выходил, хотя я и кричала. Потом вторая половина обрушилась.
Николос был в оцепенении. Маленькая девочка говорила об этих событиях с ужасающим спокойствием и хладнокровием. Даже не моргала и все время смотрела в пол. Видно было, как перед ее взором прокручиваются эти картинки, как слайды диафильма. Но ничто не выдавало и толики страха или горя.
— Я плакала, а дядя Серго, закрывая лицо рукой, от пыли, подошел к нашей машине, посмотрел на меня несколько секунд, и принялся перетаскивать наши вещи в свой грузовик. Наверное, он хотел увезти меня с собой. Он перекидал в кузов все что влезло, затем посадил жену с сыном в кабину и уехал. А я стояла там, смотрела им в след, может они просто забыли меня, хотя и говорили в этот момент очень оживленно. Жена дяди Серго плакала, но он крикнул на нее и все. Они уехали. А небо снова засвистело, я закрыла уши ладонями и побежала во двор мимо дома. Там было папино охотничье убежище, в погребе. Пришлось постараться, счистить снег, но железный люк открылся, и я спустилась вниз. Было темно и сыро, но я много раз спускалась туда с папой. Он хранил здесь все для выезда в лес. Тут были и консервы, и его ружье, и большие рюкзаки, и одежда, много всяких полезных взрослых вещей. Даже маленькая керосиновая лампа. Я там долго пробыла. Иногда стены тряслись от взрывов, иногда наверху я слышала звуки шагов и машины. Но люк я ни разу не открывала, в основном сидела у маленького огонька и играла с конем или мечтала о том, как откроется люк, и папа с мамой заберут меня, и мы уедем. Консервов было много, ем я мало. Только вот открывать их было всегда сложно, банки резались и не хотели поддаваться. С того времени уже ничего не осталось у меня, только это.
С этими словами девочка достала из кармана несколько грязных леденцов и протянула их Николасу.
— Хочешь?
В этих маленьких конфетках полевой медик Николас Грейс увидел все то что он ненавидел в этом месте. Но и то, что заставляло его подниматься каждый день и делать свою работу. Дрожащей рукой он взял один леденец и поднес к лицу, разглядывая его глянцевую сахарную поверхность. И его воображение снова начало рисовать ему картины мифических образов. Леденец в его руке — это сердце самой земли, и он, как индонезийский богочеловек, должен вернуть его на место и сохранить жизнь в этом умирающем мире. Священник сжал его в кулак и убрал в карман кителя.
— Не хочешь? Думаешь он грязный и невкусный? – с неподдельным любопытством подняла на него глаза Рита – ты не думай, он очень сладкий, а грязь можно просто выплюнуть.
— Нет, я просто люблю оставлять самое вкусное на потом – улыбнулся ей Николас – для него этот маленький подарок был как глоток той самой надежды. В этом маленьком человечке он видел просто несгибаемую силу веры и воли, которой сам, как ему казалось, постепенно лишался.
— Однажды люк открылся сам.
[1] С немецкого «Доброе утро».
[2] С немецкого «маленький друг».
[3] С немецкого «проклятье».