Аркадий (для студентов — Аркадий Иванович), слегка отрешенный, сидел за преподавательским столом. Он не любил эту аудиторию. С самого начала работы в техникуме, когда на него взвалили заведование кабинетом истории, эти стены слишком давили на психику. В окно, почти полностью перекрытое громадами соседних зданий, заглядывал маленький кусочек неба. Очевидно, он чувствовал себя таким же пленником в этой аудитории, как и Аркадий.
Откуда-то издалека доносилось мерное бормотание студента, изнывающего за кафедрой не менее своего преподавателя:
— Таким образом, вокруг Линкольна объединились все политические силы, боявшиеся сессии…
Аркадий сделал усилие, вырываясь из водоворота засасывающей его депрессии:
— Сессии, Никитюк, боятся только такие двоечники, как вы и вам подобные. Кстати, в группе их масса. Сторонники же Линкольна, да будет вам известно, боялись сецессии, то есть отделения южных, рабовладельческих штатов от США. И потом, — продолжал он, — почему вы бормочете себе под нос, как пономарь? Когда, в конце концов, семинарские занятия в вашей группе перестанут напоминать урок в церковно-приходской школе? Когда я, наконец, почувствую, что преподаю в вузе, пусть даже 1-2 уровня аккредитации?!
Его голос сорвался на крик и умолк. Аркадий, в который раз, поймал себя на мысли, что он сам вызывает в себе гнев, как единственное средство борьбы с поглощавшими его без остатка пустотой и безысходностью. Сердиться, собственно, не на кого: из студентов ничего сверх того, на что они способны, не выжмешь. Что поделаешь, зачем нужна всемирная история кулинарным специальностям? Они и читают-то с трудом и по слогам. Аркадий давно привык к тому, что студенты в безграмотности своей перевирают исторические термины, фамилии знаменитых людей. Сколько раз он слышал Гоголя вместо де Голля, Пылесоцкого вместо Пилсудского… А уж отличить сессию от сецессии…
«Так уж построен учебно-воспитательный процесс в этом техникуме… Нет, пожалуй, во всей стране. Преподаватели делают вид, что они читают лекции, студенты, что они их слушают. Потом студенты делают вид, что они хоть что-то знают, а преподаватели — что они в это верят. Круг замыкается…» Аркадий лучше, чем кто бы то ни было, понимал это. Почти три года он не хотел принимать правила игры, заставлял студентов учиться не понарошку, а взаправду, ставил двойки, портил успешность, изворачивался, когда на зачетах и экзаменах приходили кураторы групп, методисты, заведующие учебными отделениями, и все со списками «блатных», и все бесцеремонные, «накушавшиеся» от щедрот студенческих мамаш-папаш… Бедные мамаши!!! Как не пожалеть их, сердешных, в этот самый момент, может, меняющих подгузники старым итальянским ведьмам, и искренне думающих, что они поступают правильно, просовывая своих туповатых, разленившихся за долгие годы безделья недорослей в различные престижные гимназии, лицеи и колледжи. Мол, пусть дитятко хоть при каком-то деле будет, учится (правда сейчас эта учёба ни к чему, при нашей-то безработице, на рынках-базарах дипломов не спрашивают, но, может когда и понадобится), а то ещё с какой компанией свяжется, вон у соседки дочка в 17 лет скурвилась совсем, прости господи… Вот так и получается: каждый хочет для своего чада единокровного как лучше, а в масштабах страны получается — как всегда!
Он медленно вдохнул и выдохнул, беря себя в руки.
— Итак, Никитюк, почему же первый этап гражданской войны в США называется «конституционным»?
Из-за кафедры послышалось долгое сопение.
— Потому что они приняли конституцию… — послышалось наконец.
Аркадий притворно изумился:
— Конституцию? Надо же! Я многое пропустил. Вот уж не знал. Это ж кто сподобился принять конституцию, пока я отвлекся?
— Ну, эти, как их… Абсолютисты. То есть аболю… аболицинисты, — поправился тот, поймав подсказку.
Аркадий устало махнул рукой.
— Садитесь, Никитюк, у меня нет больше сил слушать вас.
Он давно сдался. Три года борьбы в прошлом. Годы угроз со стороны родителей его подопечных, выволочек на педсоветах. Теперь он как все. Дремлет на семинарских занятиях, «гонит туфту» на лекционных… Выводит ту оценку, на которую намекает начальство. Берет, когда дают… Единственная роскошь, которую он еще иногда позволяет себе, это гнев. Божественная ярость, позволяющая встряхнуться, вырваться на миг из этого болота, забыть, кем он стал. Но и гнев приходит все реже. Кажется, еще несколько лет, и лишь усталость и апатия станут его уделом.
Впрочем, хочешь — не хочешь, а занятие надо довести хотя бы до какого-то подобия логического завершения. Как говорится, «шоу маст гоу он». Тем более что Аркадий именно за это и получает свою более чем скромную зарплату. И он вновь склонился над журналом.
— Андреенко! — выкрикнул он. Очередной великовозрастный верзила, с лицом, густо заросшим растительностью, выпрямился с явным видом мученика. Аркадий продолжал, с трудом скрывая свою неприязнь к тому, чем он сейчас вынужден заниматься:
— Итак, Андреенко, извольте просветить нас о политических предпосылках гражданской войны в Соединенных Штатах Америки.
— Пред… посылках? — тупо переспросил верзила.
— Именно, — подтвердил Аркадий. Возникла длинная пауза. На безмятежном лице верзилы не проступало ни единой мысли.
— Ну, — произнес Аркадий, теряя остатки терпения. Ответа не последовало.
«Как же я устал от вас, никчёмные создания, не видящие и не интересующиеся ничем дальше собственного носа. Ну почему именно я изо дня в день должен терпеть все это? Да муки Тантала — ничто по сравнению со страданиями человека, ежедневно осознающего, как оплевывают его лучшие стремления, вытирают ноги о его веру в собственную полезность для общества, смеются над тем единственным, что ему дорого — профессией, которой он когда-то сдуру посвятил всю жизнь!!! Впрочем, нас, педагогов, теряющих остатки самоуважения пред ликом неотвратимого наступления поколения нового тысячелетия, по стране сотни, если не тысячи. Поэтому не строй из себя Жанну Д’арк в штанах…».
— Садитесь, милорд, вы не оправдали надежд предков и посрамили свой древний род, — все чувства Аркадия, казалось, выразились в этой исполненной сарказма фразе. Выражение лица у верзилы было таким, словно он впервые в жизни задумался.
— А? — спросил он. Прозрачно подразумевалось «чё ты гонишь?».
— Да нет, ничего, Андреенко, не напрягайся так.
Аркадий вновь склонился к журналу, когда очередная мысль о тщетности продолжения этой бесконечной, повторяющейся с завидным постоянством, войны с ветряными мельницами. Он поднял взгляд, обвел им присутствующих и содрогнулся. На него глядело более двух десятков абсолютно пустых глаз. На миг ему показалось, что это какие-то инопланетяне. Он не понимает, и никогда не поймет их, так же, как и его помыслы, мечты и свершения навсегда останутся чуждыми и смешными для владельцев этих безразличных взглядов.
Аркадий вспомнил один случай. Это было года два назад, когда он, наивный идеалист, еще верил в то, что его знания кому-то нужны, что энтузиазм, жар, с которым он читал студентам лекции, способен растопить равнодушие холодных сердец. В тот день был урок политологии. Аркадий воодушевленно рассказывал о том, что власть предстает пред людьми в самых разных ипостасях. И не всегда она проявляется как «государственная власть», во всеоружии громких должностей, отпугивающих простых смертных. Иногда человек, владеющий политической или экономической властью, может не занимать никаких чинов, притворяясь частным лицом. Аркадий с упоением рассказывал о тирании Лоренцо Медичи по прозвищу Великолепный, вершившего все дела средневековой Флоренции, официально будучи частным лицом. Он приводил пример «отца народов» Сталина, бывшего «всего лишь» Секретарем ЦК, однако вгонявшего в трепет и Председателя Совнаркома Молотова, и «нашего первого советского Президента» Калинина. Рассказывал он долго, но вдруг, словно на кирпичную стену, натолкнулся на отчуждение, нараставшее в глазах студентов. Один из них поднял руку и спросил с ленивым недоумением в голосе:
— Так что, выходит, все они были лохи?
Аркадий понял, что все, что он сейчас излагает, им не интересно и не нужно. Они с тоской ждут, когда же прозвенит столь желанный звонок, который освободит их из плена преподавательского монолога. Это было как пощечина. Она обожгла Аркадия, но не лицо — душу. Даже сердце заныло.
Так и сегодня, во взорах студентов он обнаружил то же снисходительное равнодушие, индифферентность ко всему, выходящему за рамки их маленьких, комфортных мирков. В этих мирках не было места познанию, и радости от познания чего-то нового такие люди не испытывали. В их глазах счастье бытия сузилось до микроскопического размера, ибо большего не нужно было для удовлетворения их зародышевых потребностей. «Болтай, болтай, — говорили глаза, — скоро звонок и власти твоей конец. А за углом меня уже давно чувиха (вариант — чувак) ждет, уже раза три на мобилу скидывала. Вечером дискарь в «Авалоне», оторвусь на полную, а ты треплись, разводи свою скуку. Зачем нам нужно знать про все эти войны и всех этих Линкольнов и Рузвельтов, Лениных и Сталиных. Все они поумирали и их больше нет. И войн нет, и не будет больше, Америка не допустит. Вот бы получить визу, да махнуть в Штаты, хоть Южные, хоть Северные. Или в Италию к мамке, тоже не плохо. Бабла заработать, на мир посмотреть. Чего тут сидеть, протирать штаны. А ты оставайся, неси тут лабуду до старости про этих своих Макиавелли и Сталина, ты такой же лох, как и они!».
Аркадий вдруг осознал, насколько он устал от них всех. Сил дождаться до конца пары не было. Воротник душил. Знойный майский воздух стал, словно еще жарче. Для слов требовались усилия.
— Последние два вопроса семинарского занятия остаются на следующий раз. Группа свободна! — и вышел, не чувствуя ног под собой.
— Чего это он? — искренне удивился Андреенко. — Еще восемь минут до звонка.
— Опять чел чудит, — усмехнулся бритый наголо парень, сидевший у окна.
— Я слышала, что у мужиков тоже климакс бывает, — ехидно высказалась эффектная блондинка с золотой мушкой на право крыле носа, — но никогда не думала, что так рано.
— Может, у преподов своя физиология, — в тон ей ответил сосед по парте, цыганистый студент с нагловатыми глазами.
— Впрочем, он уже довольно старый козёл, — добавил тут же он со свойственной только шестнадцатилетним верой в то, что им никогда не будет старше двадцати лет.
Последняя реплика произвела неожиданное действие на доселе молчавшую миловидную девушку с огненно-рыжими волосами. Она резко вскочила, причём лицо, покрытое мелкими веснушками, стало цвета спелого помидора.
— Сами вы все… козлы! — выпалив эту фразу, она запнулась и стремглав вылетела из аудитории.
— Чего это с нашей старостой? — спросила вполголоса блондинка.
Цыганистый первым оправился от изумления:
— Я всегда говорил тебе, Оленька, — прокричал он вслед, — что затянувшаяся девственность до добра не доводит.
Убежавшая слышать тираду уже не могла, но это мало его заботило, поскольку сказанное предназначалось для ушей одногруппников. Повернувшись лицом к соседке, он продолжил с фальшивым вздохом:
— Не знает бедняжка, что не на того глаз положила. Аркаша ей в бедах не помощник. Если он когда-нибудь и мог удовлетворить женщину, значит, ее звали «Книжка». То ли дело я, правда, Катенька?
— Придурок! — сказала покрасневшая соседка и залепила ему звонкую оплеуху.
Цыганистый потер щеку, довольно ухмыляясь. К «чувихам» он имел свой подход.
* * *
На кафедре Аркадий уселся на свое рабочее место с отрешенным видом. Он прикрыл глаза и попытался релаксировать, подражая индийским йогам, всё представление об упражнениях которых было им почерпнуто из одной старой популярной брошюрки общества «Знание». Но расслабиться не получалось. Прозвенел звонок, возвещающий о конце пары. Аркадий начал собирать вещи, складывая их в свой потертый в нескольких местах портфель. Погруженный в невеселые мысли, он совершенно не услышал, как вошла Марго.
— Ты разве уходишь? — удивилась она. Тот вздрогнул от неожиданности.
— Да, а что?
— Ну во-о-от, — томно протянула она тоном, который, очевидно, считала игриво-сексуальным, однако который Аркадий терпеть не мог, — Я же говорила позавчера-а-а… Как можно быть таким забы-ы-ывчивым?
Аркадий вспомнил. Действительно, пару дней назад Марго (для студентов и коллег с другой кафедры — Маргарита Павловна), преподаватель социологии и коллега Аркадия намекала на то, что готовится «ма-а-аленький междусобо-о-ойчик». Правда, повод утаила.
— Марго, а нельзя ли обойтись без моего участия? — спросил Аркадий.
Марго надула губки.
— С каких это пор ты стал отказываться от участия в пьянках? Или может, ты только с мужиками с кафедры физкультуры готов сидеть полдня? Смотри, вы там пива литрами насасываетесь, а от пива толстеют, — она игриво хлопнула тыльной стороной ладони по животу Аркадия, — я уже не говорю о том, что получается криво от пива…
— Ладно, ладно, — несколько вынужденно-шутливо замахал Аркадий руками, — прости, забылся, признаю свою ошибку, лежачего не бьют, больше не повториться («Только бы она еще раз так не надувала губы. Отвратительно. Надо бы сказать кому-нибудь из ее подружек, пусть мягко объяснят, что ли…»). Когда и где состоится «акция»?
Марго повеселела.
— Минут через сорок в 67-й аудитории. Там девчонки уже нарезают, намазывают и так далее.
— Так ты не сказала, по какому поводу междусобойчик.
— Это-о-о секре-е-ет! — пропела Марго, выбегая.
Аркадий поморщился. Из всех коллег наиболее трудно было уживаться именно с Марго. Не потому, что у нее такой тяжелый характер. Просто, со времени ее прихода на роботу в техникум, эта 35-летняя, видавшая виды женщина избрала его объектом своих «неотразимых» (по ее мнению) чар. Аркадию, дабы не создавать себе врагов (их и так в техникуме скопилось немало), приходилось вести себя с ней максимально непринужденно, одновременно делая вид, что он этих поползновений не замечает. Иногда Аркадий сам удивлялся, с чего она так к нему прицепилась. Марго была женщиной довольно серенькой, одевалась вульгарно и пользовалась такой же косметикой. Очевидно, она решила, что младший ее на год Аркадий — это последний шанс потрепанной, не первой молодости женщины обрести пристанище в условиях приближающейся старости. Тот факт, что уже более года Аркадий игнорировал ее откровенные приставания, с трудом скрывая неприязнь, находился где-то за гранью ее сознания. Марго принадлежала к женщинам упорным, что иногда компенсировало умственное убожество. Но не в этом случае. Аркадий, вопреки мнению своего цыганистого студента, монахом не был, случай «перепихнуться» не упускал, однако не был он и дураком и старался никогда не спать с женщинами, которые воспринимали факт соития с ними чуть ли не как право на приватизацию полюбившегося мужчины. Ситуация с Марго осложнялась еще и тем, что она была дурой (а наш герой любил женщин умных и ироничных), причем дурой с большим самомнением. Кроме того, Аркадию она просто не нравилась. Тем не менее, отступать было некуда.
Дверь за спиной робко приоткрылась и раздался неуверенный девичий голос:
— Аркадий Иванович, к вам можно?
«Проклятие, ну нет покоя», — подумал Аркадий, но вслух сказал:
— Войдите!
Подняв голову, он увидел старосту только что покинутой им группы, стоявшую немного поодаль от его стола со смущенным видом.
— Вы ко мне? — девушка кивнула. — Слушаю вас.
— Аркадий Иванович! Я пришла, чтобы… — она запнулась, — чтобы попросить у вас прощения за поведение группы. Это я должна была проследить, чтоб ребята подготовились…
— Послушайте, Онищук, — устало произнёс Аркадий, — я не понимаю, причем тут вы? Я же, кажется, вас ни в чем не обвиняю. Вас же я сегодня не вызывал. И если ваша группа не желает ничему учиться, то тут вина группы. Или меня, если я не могу вас заинтересовать свои предметом. А я, по-моему, не могу, несмотря ни на какие усилия…
Студентка дернулась, словно хотела поближе подойти к Аркадию, но в последний момент не решилась.
— Что вы, Аркадий Иванович, — с непонятным жаром воскликнула она, — Вы… вы очень хорошо нам все рассказываете! Так ярко, красочно, понятно… Вы талантливый учитель!
Она отступила на шаг и отвернулась, как будто устыдившись своего порыва, и продолжила:
— Просто наши дебилы никого не слушают и никогда не готовятся. Они даже у директора имеют двойки. Но, понимаете, у них родители за границей и регулярно высылают деньги. Поэтому директор никогда не рискнет их исключить. Ему просто не позволят. Могу я идти?
— Идите… Ольга — мягко сказал он.
Аркадий посидел еще несколько минут, пытаясь собраться с мыслями. Ольга Онищук ему уже давно и определенно нравилась. Своим ответственным отношением к учебе (в том числе к предмету Аркадия), характерным для юности, восторженным и слегка наивно-идеалистическим отношением к жизни. Этим она напоминала Аркадию его самого в студенческие годы. «Милый, наивный ребенок! — думал он — оставайся таким как можно дольше. Не спеши взрослеть. Но, увы, пройдет пару лет, ты окончишь наш техникум, затем институт, пойдешь работать. Очень скоро ты станешь циничной, будешь уставать от работы и ненавидеть ее, как и я. А может, и не пойдешь работать, а выйдешь замуж, родишь ребенка, потом другого. Ты будешь сидеть дома, воспитывать детей, готовить мужу завтраки и ужины. Потом настанет день, когда ты почувствуешь, что вы с муже давным-давно стали чужими и, кроме детей, вас уже ничто не связывает. Или же он первый почувствует, что ты превратилась в клушу, которую не интересует ничего кроме шмоток, косметики, походов по магазинам и просмотра душещипательных «мыльных опер» по вечера. И тогда вы расстанетесь. И станешь ты матерью-одиночкой, которая, чтобы прокормить своих отпрысков, однажды решишься и уедешь на заработки за границу, как твоя мама сейчас. Ибо все всегда повторяется в этом мире».
Аркадий не хотел признаться даже себе, что не только своим отношением к учебе и романтическими воззрениями отличалась Ольга от своих однокурсников. С тех самых пор, как он увидел эту симпатичную и умную девушку, его постоянно влекло к ней. Аркадию нравилось находиться в ее обществе, слушать ее голос, наблюдать за плавными движениями тела, за ее трогательными привычками грызть ручку и накручивать прядку прекрасных рыжих волос на палец во время контрольных работ. Если бы кто-нибудь посмел намекнуть Аркадию, что он испытывает к Ольге, кроме уважения, еще и сексуальное влечение, он бы стал яростно возражать, мол, какое еще влечение к 16-летней, не вполне сформированной девушке, почти девочке, со стороны взрослого, разочарованного в жизни почти 30-летнего мужчины. Но почему-то периодически мелькавшая мысль о то, что это жизнерадостное, исполненное обаяния создание никогда не станет принадлежать ему, что через полгода, когда курс истории у студентов правового отделения будет вычитан, ему суждено расстаться с Ольгой навсегда и лишь изредка, сталкиваясь лицом к лицу в полутемных техникумовских коридорах, кивать головой в ответ на ее быстрое «Здравствуйте!», заставляла сердце щемить. А еще через год она закончит техникум и уйдет во мрак неизвестности, к какому-нибудь прыщавому юнцу, одному из тех, кто сейчас выделывается на его уроках, считая себя на несколько голов Аркадия лишь потому, что его родители зарабатывают намного больше, чем обычный преподаватель ВУЗа I — III уровней аккредитации…
Возможно, где-то в глубине души он подозревал, что испытывает к Ольге чувства, далеко выходящие за рамки стандартного отношения учителя к своей ученице. Поэтому тщательно это скрывал, даже от самого себя. И вел себя по отношению к объекту своей симпатии даже строже, чем к разгильдяям-студентам. Он даже выкинул ее имя (Оля, Оленька…) из памяти, оставив лишь официальное «Онищук» и не более.
Еще с полчаса Аркадий с омерзением возился с проверкой контрольных работ. Но между строк, словно написанных бодрым почерком юных паралитиков, вопреки его воле проступали контуры милого лица, отчего сердце так и сжималось.
Зазвонил внутренний телефон.
— Арка-а-адий, ну где-е-е ты-ы-ы? — проныла трубка голосом Марго, — мы жде-е-ем!
Аркадий чертыхнулся и, сунув контрольные работы не глядя в портфель, встал из-за стола.