«Ей был знаком позора хлеб, бесчестия цена». (Редьяр Киплинг)
1. Грубое моральное изнасилование в скором поезде.
Скоростной дневной поезд Москва – Питер представляет собой скучнейший способ перемещения людей в гирлянде металлических сосисок на колесах. Можно курить, пить пиво, читать дурацкие книжки или еще более дурацкие журналы. Или, как девушка на соседнем сидении, вставить в уши динамики, включить mp3 плеер и играть в какую-то игру на своем мобильнике. Судя по виду анимированных персонажей, игра была с явным эротическим уклоном. Полное погружение в виртуальную реальность. Матрица. Как поется в попсовом шлягере: «электронная любовь – лекарство от тоски»… Хотя, какая тут тоска? Более красивой девушки он не видел ни в жизни, ни в кино, и даже не представлял, что такие бывают в природе. Если бы она прямо так, в линялых джинсах и простой черной маечке, снялась для обложки какого-нибудь журнала, весь тираж исчез бы с прилавков за полчаса. Наверное, Борис слишком пристально глядел на соседку. По-своему истолковав этот взгляд, она вынула из ушей динамики и спросила:
— Покурить хочется, а без кампании скучно?
— Вроде того.
— Пошли, — сказала она, изящным накидывая на плечи яркую куртку-пуховик.
Они вышли в тамбур, закурили.
— А что у вас за игра на мобильнике?
— По «Принцессе Таити». Той, которая бестселлер.
— Не читал. Про что это?
— Про карибскую мафию. Кокаин. Пираты. Секс нормальный. Без розовых соплей. Жесть.
— Хороший парень убивает всех плохих, а самая красивая девушка в него влюбляется и так далее? – предположил Борис.
Девушка кивнула.
— Вроде того. Ну, там, океан, яхта, волны, в общем, дикая страсть и джинсы на пол. Я же говорю, без розовых соплей… О! Туборг пришел. Возьмем упаковку на пополам?
Они скинулись по сотне, купили у разносчика шесть банок пива и вернулись в вагон.
— Скажите, — спросил он, — а вам действительно нравятся книжки, где вот так… Жесть без розовых соплей?
— Да, а что?
— И не скучно, когда такой, с позволения сказать, прямолинейный сюжет?
— Вы что, писатель? – поинтересовалась она.
— Нет, — слегка соврал он, — переводчик. Кстати, Борис.
— Коля, — ответила она, протягивая руку.
— Коля? – изумился он, пожимая ее крепкую узкую ладонь.
— Предки в юности выпендрились, назвали Николь, — пояснила она, — а Коля – это для краткости. Еще можно Ника, но Коля прикольнее. С английского переводите?
— Немного. Но профессиональный у меня итальянский, — тут он даже и не соврал.
— Ого! – уважительно сказала Николь, — как в песне: «заиграла в жилах кровь коня троянского, переводим мы любовь с итальянского»?
— У троянского коня не было крови, — заметил Борис, — он был деревянный.
— Какая разница? – возразила она, — зато звучит. А вы что переводите?
— Разное. В основном – классику. Данте. Петрарка…
— Данте – это скучно. BDSM отстойный и религия.
— Как вы сказали? BDSM?
— Bondage, domination, sado, mazo, — уточнила Николь, — он же про ад писал, пытки всякие, сковородки, грешники, инквизиция. Тупизм, короче. Хуже Дольчета.
— Дольчета? – переспросил Борис.
— Тоже тип, сдвинутый на садо-мазо, — пояснила девушка, — комиксы с пытками рисует.
— Послушайте, Николь, но нельзя же такие вещи сравнивать! Данте вообще-то писал не об этом, он писал о людских нравах…
— О нравах? Ну, значит, тем более, отстой.
— Почему если о нравах, то, как вы выражаетесь, «отстой»? Лев Толстой писал о нравах, Достоевский…
— Ну, и кто их читает, кроме школьников на литературе? – перебила Николь, — как сейчас помню, описание отечественной войны и образ народа в «Войне и мире». Нравственные искания Андрея Безухова. Идеал семьи Пьера Болконского. Ужас, нах.
— Андрея Болконского и Пьера Безухова, — негромко поправил Борис.
— Да какая, блин, разница? Четыре тома с кирпич величиной, это же офигеть можно! Граф. Делать ему было нечего. Достоевский туда же. Грех и покаяние в романе «Преступление и наказание». Шизоид. Хорошо, нашелся умник, все это сквизнул вот в такую книжку.
Николь показала руками формат «pocket book».
— Что сделал?
— Ну, squeeze. Сжал. Вся эта долбаная классика уместилась. От Толстого до Горького, вместе с Достоевским, Тургеневым и еще кем-то. Столько времени людям спас…
— Извините, Николь, а вам-то что нравится? Из нашей литературы, я имею в виду.
— Много чего. Еськов про Борю Робин Гуда. Бушков про Сварога тоже ничего себе. Не хуже «Принцессы Таити».
Борис улыбнулся:
— Тоже жесть и без розовых соплей?
— В общем, да. Так, еще лирики немножко, для полноты картины.
— И чему из этого можно научиться?
— Не поняла.
— Вот вы прочли книжку. Что осталось?
— Хорошее настроение. Приподнятое и слегка мечтательное. Примерно так.
— И все?
Николь пожала плечами:
— Ну, не знаю. Кто-то еще возбуждается от этого. Но это для особо восприимчивых.
— А как на счет того, что на некоторых книгах учились целые поколения? Это ведь культура, все-таки.
— Это понятно. Лао Цзы. Эпикур. Сенека. Марк Аврелий…
— Вы читали Марка Аврелия? – потрясенно спросил Борис
— А почему бы мне его не читать? Наша жизнь – это то, во что ее превращают наши мысли. Толково сказано. Сейчас так не пишут. Сейчас писатели или развлекают нас за наши бабки. Это нормально. Или дурят нас за бабки политиков. Это уже лохотрон. Опиум для народа. Блаженны нищие, ибо за их счет политики покупают виллы на Ривьере.
Борис покачал головой:
— Как-то у вас очень по-марксистски получается.
— Ну и что? Маркс толково придумал. Товар – деньги – товар. Остальное — обман народа. Покажите мне, что писатель пишет, и я скажу, кто ему платит. Вот с «принцессой Таити» все честно. Читатели платят, потому что им нравится жесть. Никакой разводки. А какой-нибудь Дробаков, Куляненко или Баронцев…
Борис чуть не вздрогнул, услышав свою фамилию.
— Вы и Баронцева читали? – спросил он, изо всех сил надеясь, что голос его не выдает.
— А чего бы мне не читать Баронцева? Я его «Крылья судьбы» еще в школе прочла. Сила. Но теперь он пишет по социальному заказу. Скурвился, в общем. Я сдуру купила «Их последнее слово» — полный отстой.
— Не читал, — соврал Борис, — это про что?
— Про истинные ценности против загнивающего общества потребления. Циничный коммерсант, жадюга и бабник, узнал, что жена изменяет ему с банкиром, а дочь стала ширяться и заразилась СПИДом. Surprise. От такого нежданчика он осознает, что жил ложными ценностями и весь из себя становится православный и патриотичный. Дальше, ясен пень, происходит чудо. Жена бросает банкира, дочь завязывает с наркотиками, а СПИД оказывается ошибкой анализа. Вафли и толстый слой шоколада. Я хотела после 50 страниц выкинуть на помойку, но потом все-таки дочитала. Угадайте, почему.
Борис задумался и предположил.
— Возможно, вам не понравился сюжет, но заинтересовали герои.
— Да ну, какие там герои, — Николь пренебрежительно махнула рукой, — болванчики на веревочках. Нет, я написала на бумажке, чем все кончится. «Дебил стойко преодолеет главное искушение, будет чудо и ему сделается полное счастье». Фиг я ошиблась.
— Вы совсем не верите в чудеса? – спросил Борис.
Она усмехнулась.
— Чудеса по заказу бывают или в цирке или в книгах трэшевых писателей.
— А в «Принцессе Таити»?
— Это другое дело. Там как в цирке, никто не делает вид, будто все всерьез. Игра и есть игра. Пока факир достает из шляпы кроликов – это игра. Но если он начинает эту шляпу продавать, будто там куча кроликов – это уже лохотрон.
2. Лохотрон, или разница между чудесами и таблетками от поноса.
Борис почесал в затылке.
— По-вашему, все в мире – лохотрон, кроме голого материализма? Так, Николь?
— Да нет же… Уф, Борис, сразу видно, что вы – переводчик, а не писатель. Только без обид, ладно?
Он кивнул и девушка продолжила:
— Есть материализм, и есть чудо. Материализм – он как машина. Правильно включил – и заработало. А чудо уникально. Без плана и рецепта – бемц и что-то происходит. Любовь с первого взгляда. Или скала похожая на медвежонка-панду. Это же понятно, правда?
Борис снова кивнул.
— У Баронцева в «Крыльях судьбы», — продолжала Николь, — уже мертвый пилот сажает тяжелую машину с пассажирами на лед залива. Ежику понятно: это — чудо, оно уникально, бесполезно пытаться его повторить. И, опять же, у Баронцева в «Их последнем слове» тупорылый коммерсант идет к такому же тупорылому попу с крестом на пузе и тот ему дает рецепт чуда. Стандартно, как таблетки от поноса. Типа, покайся, сын мой, постучи лбом об пол, и будет тебе счастье. Ну, чувствуете разницу?
— Погодите, погодите, — возразил Борис, — но ведь и там и там никто чуда не обещал. И там и там была только надежда на чудо! Оно произошло, но могло и не произойти.
Девушка покачала головой.
— Не-а. В «Крыльях судьбы» могло и не произойти. Было бы обидно, что пилот не смог спасти пассажиров, но по-любому он сделал больше, чем в человеческих силах. Это все равно круто, даже если бы он проиграл. А в «Их последнем слове» чудо обязано было случиться.
— Почему? – спросил он.
— А потому, — сказала Николь, — что на этом все построено. Если коммерсант по совету попа долбится лбом, а жена все равно порется с банкиром и дочь все равно ширяется, и в финале помирает от СПИДа, то весь сюжет разваливается на фиг. Типа как с Золушкой.
Борис недоуменно почесал за ухом:
— Что как с Золушкой?
— Вы сказку помните? Мачеха-стерва с двумя дочерьми-стервами и затурканная падчерица Золушка, вся такая трудолюбивая и правильная. Дальше нарисовалась добрая фея….
— Я помню, — перебил он, — бал и потерянная хрустальная туфелька, по которой принц потом Золушку и нашел. Никакой другой девушке туфелька не была в пору…
— Точно! Теперь представьте, что у сказки другой конец. Вот туфелька бемц и подошла какой-нибудь симпатичной девчонке вообще не из этой тусовки. Эта девчонка выходит за принца замуж, и привет горячий. Правильная Золушка остается в полной жопе. Каково?
— Непривычно, — признал он.
— Невозможно, — поправила Николь, — Вся сказка написана только ради финала, в котором золушкину правильность вознаградят. Читатель заранее уверен, что автор женит принца на этой дурочке, даже если от одного ее вида крокодилы падают в обморок. Это жанр такой, нравоучительные истории. Они безальтернативны и настраивают так, что, типа, и в реальной жизни принцы достаются золушкам, а счастье — покаявшимся коммерсантам.
— А разве «Принцесса Таити» не безальтернативна? – спросил Борис.
— Не в этом смысле, — возразила девушка, — героям везет не потому, что они правильные, а потому, что они классные. Сами по себе классные, без нравоучений и всякой шелухи. Автор не стремится никого учить морали. Он просто рисует симпатичных ребят, а потом следует за желанием читателя, который хочет, чтобы этим ребятам везло.
— То есть, вы полагаете, что если читателю нравятся аморальные герои, то автор должен делать так, чтобы их аморальность вознаграждалась?
— Борис, отвлекитесь вы от этой ерунды! – воскликнула она, — читатель хочет, чтобы его развлекали, потакая его вкусам. Он покупает развлечения, а не мораль. Представьте, вы пришли в ресторан и заказываете стейк с кровью. Официант приносит вам пареную репу, говорит, что это и есть стейк, а когда вы возмущаетесь, читает вам лекцию, что нехорошо кушать убитых животных. Официант – не идейный вегетарианец. Он сам с удовольствием ест мясо. Но склад ресторана забит репой, и хозяин поручил под любым предлогом кому-то ее скормить, пока она не протухла. Как бы вы к этому отнеслись?
Борис задумался.
— Жестко вы сравнили мораль с репой. И что, писатель не имеет права на свое мнение?
— Естественно, имеет, — сказала Николь, — если, конечно оно у него есть. Пусть вешает вывеску «здесь кормят только репой», флаг ему в руки. Но пусть не выдает репу за стейк. На обложке «Их последнего слова» у Баронцева написано, что это – авантюрный роман о жизни большого бизнеса, а открываешь – там агитка за традиционную мораль. Почему я должна потреблять эту лежалую репу, которая и мне противна, и Баронцеву тоже?
— Почему вы так уверены, что и ему тоже?
— Так ведь элементарно, — сказала девушка, — во-первых, он не дебил, а такое по вкусу только дебилам. Во-вторых, заметно, что он пишет, с трудом сдерживая тошноту.
— Да, если так, тогда конечно, — согласился Борис, — Но с другой стороны, сочинять что-то наподобие принцесс Таити, тоже, наверное, тошно. Если бы я был писателем…
— Бросьте вы, — отмахнулась Николь, — Не надо считать писателей снобами. Вот Пушкин по приколу написал «Гаврилиаду». И Баронцев, наверное, не переломится, если по приколу напишет про пиратов с вот такими ятаганами и красавиц с вот такими бюстами.
Она показала руками длину ятагана и размер бюста. Последнее было очень выразительно.
— А зачем писателю это делать? — спросил Борис.
— Да хотя бы затем, чтобы не зависеть от всяких уродов, мечтающих сбыть свою репу. Это «Крылья судьбы» не вдруг продашь. Типа, узкая интеллектуальная аудитория. А про пиратов и красоток – это для всех. Жанр такой. Его популярность не зависит от «мнения наверху». Читатель будет это покупать при любом режиме. Основной инстинкт не может отменить даже лично рейхсфюрер, или как там у нас этот пингвин называется?
— А как же репутация? – поинтересовался он.
— Так псевдонимы ведь еще никто не отменял, — спокойно ответила она.
3. Любовь: чувство, которое народ испытывает к партии.
На Московском вокзале Николь исчезла почти сразу. Только сказала «аривидерчи, мастер переводчик!», помахала ладошкой и ввинтилась в толпу, как угорь. Вжик – и нету.
Приехав домой, Борис Баронцев принял душ, переоделся в свободный китайский спортивный костюм, поставил вариться сосиски, открыл морозильник, извлек бутылку текилы и налил 50 грамм. Хлоп! Провалилось. В животе стало тепло и уютно. В голове так и остался сумбур. «Все смешалось в доме Облонских». Он сел в кресло, закурил сигарету и занялся самоанализом.
Проблема была в том, что Баронцев с некоторых пор начал стыдиться своего ремесла. Это началось еще когда он писал в жанре «Крыльев судьбы». Причина была проста: деньги. Копеечные гонорары в журналах. Он подрабатывал переводчиком, но, конечно, не Данте и Петрарки, а каких-то бездарных типов, писавших, по выражению Николь, о пиратах и красотках. Примитивный язык, а точнее — грязный сленг, тупой сюжет, невыразительные убогие персонажи. И, что противно, это продавалось. Еще как! А Баронцев не продавался. Он стал раздражителен и обидчив, разошелся с женой, начал пить несколько больше, чем позволяют приличия, влип в парочку скверных историй. Стал пить меньше и подумал было, что надо завязывать с этой графоманией, делать серьезную фирму по переводам и становиться на ноги. В Италии есть неплохие завязки. Можно и английский улучшить Два языка – не один язык. Все так бы и было, не появись на горизонте старый знакомый по аспирантуре, Олег Гуров. Стал Олег вальяжен и солиден, от него за версту несло легкими деньгами. Нет, не бизнес. Политика. Как он выразился: «Бойцы идеологического фронта снова в цене». При старом режиме Олег был мелким комсомольским начальством. Сейчас, сменив значок с вождем мирового пролетариата на золотой крестик, он утруждался на кухне, где варилась национальная идея для партии «Неделимая Россия», поддерживаемой лично товарищем Пу. Ничего нового. Заплесневелая триада графа Уварова: Православие. Самодержавие. Соборность. «Самодержавие» в духе времени сменили на «Суверенную демократию», а остальное не тронули. Сойдет и так. «Пипл схавает».
К товарищу Пу и православию Гуров относился с демонстративным, даже театральным почтением и серьезностью. Как раньше – к Брежневу и коммунизму. Это выглядело бы просто смешно, если бы ко всему этому не прилагались реальные деловые предложения, Борис сначала не поверил, но Гуров предложил очень приличный аванс по предъявлению аннотации будущего идеологически-полезного романа. Борис снова не поверил, так что написал аннотацию скорее в шутку. Согласно заданию Гурова, роман должен был быть о ветеране афганской войны, который проникается идеей возрождения отечества и едет поднимать русскую глубинку. Не сильно напрягаясь, Борис за час создал банальный плагиат с сюжета «Поднятой целины» Шолохова, назвал это безобразие «Песня новой жизни» и, хихикая, сбросил Олегу на e-mail. Каково же было его удивление, когда через неделю на счету возникла кругленькая сумма. Пришлось писать собственноручно зачатый псевдолитературный кошмар. Фальшь перла из каждой фразы, герои выходили плоскими, как ударники коммунистического труда с плакатов эпохи застоя. Слащаво-пошлые карманные романы-уродцы, которые он переводил с итальянского, казались на фоне «Песни новой жизни» почти гениальными.
Роман занял 400 страниц, три месяца стука по клавишам и полтора ящика водки. Где-то в глубине души Борис надеялся, что эту пачкотню бросят ему в лицо. Он готов был вернуть этот сраный аванс, он его даже со счета не снимал. Но «там, наверху» роман похвалили и пустили в тираж. Получив расчет по авторскому договору, Баронцев тупо, по-свински нажрался. Пил в одиночку, не выходя из дома, закусывая водку пельменями. Это не принесло ничего, кроме утреннего похмелья. Он даже обиделся на водку и больше к этому напитку не прикасался. Через несколько дней позвонил Гуров и пригласил на «культурно-просветительское мероприятие». Дипломатично отказаться не вышло, пришлось пойти. Это было похуже похмелья, но принесло еще заказ: на роман о крупном ученом, который создает новое космическое оружие наперегонки с «потенциальным противником».
Ученый, разумеется, был насквозь правильным высоко моральным православным патриотом, а его антипод (симметричный ученый «потенциального противника») – наоборот. Это позорище Баронцев писал меньше двух месяцев, вообще не прикасаясь к спиртному. Пил только кофе. Сюжет он почти целиком сплагиатил с малоизвестного романа сталинского периода. Просто положил эту книжку рядом с компьютером и механически стучал по клавишам, переводя с тоталитарно-большевистского языка на суверенно-демократический. В организме было холодное остекленение. «Это просто такая работа, — твердил он себе, — ассенизаторы качают говно, а я… тоже качаю говно». Говно удалось на славу. Роман «Битва нейронов» получил премию какого-то мемориального фонда русского военного флота. Кафка его знает, почему именно флота, о флоте в романе не было ни слова. Премию вручали двое: православный поп и генерал-танкист. При чем тут танки – тоже было неясно. Тем более, что жирный генерал не пролез бы не только в танковый люк, а даже и в канализационный. Он и в дверь-то с трудом пролезал. На попа Борис старался вообще не смотреть. Благостно расплывшаяся физиономия служителя государствообразующей церкви навевала мысли о гидроцефалии и о синдроме Дауна.
Через неделю снова позвонил Олег Гуров и пригласил Баронцева на беседу в «сектор идеологии и культуры регионального комитета партии». Шеф Олега, некто Георгий Константинович, учинил Баронцеву, мягко говоря, допрос: Вы крещеный? Не помните? Ну, батенька, такие вещи надо помнить… В армии служили? Только офицерские сборы? Ладно, и то хлеб… На выборах за кого голосовали? Что значит, не интересуетесь? Это же гражданский долг, как-никак… Родную историю знаете? Что значит «более-менее»? Чингиз Айтматов верно писал: человек, не знающий родную историю – манкурт. Что такое «манкурт» – знаете?..
Борис пожал плечами. В отличие от Георгия Константиновича, он читал Айтматова и знал, что такое манкурт. Кроме того, он совершенно точно помнил, что не крещен, а на выборы не ходил не из-за отсутствия интереса к политике, а из брезгливости в отношении публичного онанизма. Но в «сектор идеологии и культуры» Борис пришел не для того, чтобы излагать свои взгляды. Он пришел за новым заказом, и он этот заказ получил.
Партии понадобился роман об информационной войне с «западными агентами влияния». Роман, по выражению Георгия Константиновича, должен был содержать «исторические параллели из русской истории» и «позитивные образы, верно ориентирующие молодежь».
Шеф «идеологии и культуры» подчеркнул: «роман должен быть ин-тел-лек-ту-аль-ным». Он так и произнес по слогам, как будто целиком это слово никак не вмещалось в его укороченные функционерские извилины. Потом, уже на улице, Гуров снисходительно объяснил: «интеллектуальность» романа оплачивается по двойному тарифу.
В смысле себестоимости «интеллектуальность» обошлась Баронцеву недорого. Он просто скачал из интернета несколько мегабайт того, что в понимании придворных идеологов является вершиной человеческой мысли. Оглядев эту кучу словесных экскрементов, в которой виднелись особенно ароматные лексические вкрапления вроде «мер духовной безопасности против постмодернистских культов потребления» и «противодействия зомбирующему влиянию аморальных деструктивных сект», Борис очень захотел напиться. Пришлось собрать в комок силу воли. Он не употребил ни капли алкоголя ни тогда, ни в следующие два с половиной месяца работы над романом «Со щитом или на щите». Это было тяжелое психологическое испытание, буквально кожей ощущать, что в своем профессионально-этическом падении он, наконец-то, достиг дна. Дальше падать просто некуда. Наверное, это ощущение надежной твердой поверхности под ногами его и спасло.
Как сказано в бессмертных законах Мерфи «с пола упасть нельзя». Баронцев составил для себя «план мер по борьбе с деградацией», распечатал и повесил над компьютером. Всегда перед глазами. План стал его культом. Не исполнять его было также немыслимо, как для древнего охотника не произнести ритуальную форму извинения перед убитым животным: «Прости, бизон, я убил тебя не потому, что хотел убить, а потому что хотел есть».
Следуя плану, Баронцев вновь взялся за художественные переводы с итальянского, но теперь соглашался только на те книги, где была мысль, философия, эстетика… В общем, лишь за то, что нравилось. Безотносительно к деньгам. Небогатому частному обществу исследователей Ренессанса он перевел дневники Кампанеллы вообще бесплатно. Через год он сносно овладел языком эсперанто, после чего взялся за испанский и португальский. Английский осваивался сам собой, за счет переписки по e-mail. Иногда Борис до утра болтал по интернету попеременно на итальянском и на английском с доктором Морелли из университета Конкордия в Канаде. Однажды тот вспомнил о разнице часовых поясов и спросил: «коллега Баронцев, когда же вы спите?». Борис написал «Фраческо, вы даже не представляете себе масштабы коррупции в России. Здесь можно купить на черном рынке дополнительные семь часов к суткам. Есть даже оптовые скидки». Ответом ему была целая строчка манерных смайликов. Но смешного было мало. Баронцев хронически недосыпал, медленно, но неуклонно теряя вес, аппетит и интерес к женщинам. На 45-летний юбилей у него ощутимо кольнуло под левой лопаткой. Сердце. Первый звоночек.
Он собрался, начал делать зарядку по утрам, а затем научно рационализировал свой труд, за очень смешные деньги заказав диск, содержащий всю журнально-литературную отрыжку советской эпохи за полвека, с 1934 по 1984 г. Создание патриотических романов теперь шло a la конструктор «LEGO» и затраты времени сократились вдвое. Но, как на зло, Георгий Константинович, которого Баронцев с первого знакомства про себя называл не иначе, чем «манкурт», выдумал новую пакость. «Борис Сергеевич, — сказал манкурт на очередной беседе, — мы тут посоветовались и решили, что вам надо принять участие в ежегодном рождественском слете «родная культура». Вы ведь популярный писатель».
Итак, к литературно-патриотической проституции добавилась публично-патриотическая.
Говорить с этой публикой оказалось еще гаже, чем писать для нее.
Вопрос: Скажите, как родилась идея вашего первого патриотического романа?
(Как-как, денег дали, вот и родилась).
Ответ: Для этого и нужны старшие товарищи с их бесценным опытом.
Вопрос: Борис Сергеевич, как вы пришли к православию?
(Как вы меня заебали с этим православием).
Ответ: Для меня религия – это очень интимное. Без комментариев.
Вопрос: Почему вы не вступаете в партию? Вы считаете, что искусство вне политики?
(Щенок фашистский, вынюхивает неблагонадежных).
Ответ: Раньше говорили «нерушимый блок коммунистов и беспартийных». Сейчас другое время, но принцип, по-моему, правильный. Он показывает, что партия и народ едины.
(Испугался, сопляк, что спросил НЕПОЛОЖЕННОЕ? Иди, подштанники отстирывай).
С этого мероприятия Баронцев и ехал из Москвы в Питер, когда познакомился с Николь.
«Да, Николь, в ваших словах есть нечто притягательное, — подумал Борис, — Основной инстинкт. Правда, что ли, написать про пиратов с ятаганами и красавиц с бюстами?»
За эти несколько лет Баронцев освоил системный подходу к работе. Начнем с псевдонима. Что-нибудь этакое. Например, Барон Самеди. Жутковатое божество в пантеоне вуду. Всяких призраков хозяин, разных зомби командир. В юности у Баронцева было прозвище «Барон», так что псевдоним подошел ему, как влитый. Мысленно покрутившись перед зеркалом и почувствовав себя Бароном Самеди, Борис занялся своими будущими героями.
4. Красотки и пираты. Мистерии влюбленных акул
Он взял лист бумаги и нарисовал главную героиню. Ее звали Сандра Сэй. Она была креолка лет 20, и, разумеется, ведьма. Рыжеволосая, со слегка раскосыми карими глазами, смуглой шелковистой кожей, небольшими упругими грудями и длинными ногами (с тем, что между ними, разберемся позже). Теперь главный герой. В начале он был атлетически сложенным (позже разберемся, как именно) трупом пирата лет 30, проткнутым холодным оружием примерно в четырех местах. Этот труп выбросил на берег ночной прилив, что и позволило Сандре Сэй его (труп, а не прилив) заполучить. При жизни труп звали Крис Даго Бразонегро. Ведьма Сандра влюбилась в труп с первого взгляда, но, чтобы перейти к конструктивным действиям, его сперва следовало оживить. Этим она и занялась, призвав подземных духов с помощью эротической пляски вокруг костра, разожженного путем черной магии (а то как же). Духи согласились отдать пирата (на кой он им), но не бесплатно. Они предложили расчет натурой, причем авансом (их можно понять). Ведьма согласилась (что ей сделается?). Особенности анатомии подземных духов позволили сходу представить сексуальные достоинства Садры Сэй во всех мыслимых и немыслимых подробностях. Это занятие несколько утомило ведьму, она заснула возле трупа, а он (согласно достигнутым договоренностям с духами) как раз проснулся. Увидев рядом обнаженную девушку, Даго воспрянул фаллосом (10 дюймов) и взялся за дело. Она сначала было сопротивлялась, но потом разобралась что к чему (сообразительная).
Тут бы им жить-поживать, но один из клинков, которыми Даго был проткнут, нес печать глубинной морской магии, и Даго обречен каждое новолуние превращаться в акулу (муж. пола). Сандре надо самой превратиться в акулу (жен. пола), совокупиться с Даго-акулой и выметать морскую магию вместе с икрой (вот будет сцена!)….
Дело пошло на лад. Через декаду небольшой роман «Мистерии влюбленных акул» был готов. Баронцев, не долго думая, позвонил знакомому издателю «клубнички» Михаилу Краюхину. Встретились они в маленьком винном погребке и, вслед за первым фужером мерло, распечатка «Мистерий….» легла на стол.
После беглого прочтения дюжины страниц Миша пробормотал:
— Ну, круто! Барон Самеди, надо же… Это кто так зажег не по-детски?
— Я, — коротко и веско сказал Борис, — договор подписывать будем?
— Ты…? – Миша так выпучил глаза, что стало страшно, не выпадут ли они на стол.
— Я — Барон Самеди. Берешь роман или нет?
Тот пролистал еще страниц 20, поднял на Бориса восхищенные, чудом не выпавшие глаза и, облизнув губы, тихо произнес.
— Ну, это пиздец… Сколько ты хочешь?
Через полчаса и две бутылки мерло высокие договаривающиеся стороны ударили по рукам и Баронцев отправился домой, переводить акулью любовь на итальянский. У него уже была предварительная договоренность с шустрым литературным агентом из Милана.
Он шагал по улице, всеми клеточками тела переживая забытое за много лет чувство свободы. Заслышав хруст снега под его лаково черными башмаками, перепуганные зомби прятались в могилы, запирая гробы на цепочки, крючки и фирменные замки «Цербер»…
Некоторые вещи случаются очень вовремя. Примерно через полгода, где-то в середине дня Баронцев встретил ее. Учитывая вновь проснувшийся у Баронцева живой интерес к женщинам, это было совершенно неизбежно. Теоретически, это могло произойти парой дней раньше или позже, и тогда женщина могла бы быть другой. Но практически, через секунду после этой встречи, он уже не верил, что это могла быть кто-то, кроме нее…
Итак, Баронцев встретил женщину. Точнее, она его встретила.
— Барон!
Он оглянулся. Черт! Это же Люси. Людмила Назарова.
— Люси! Какими судьбами?
20 лет назад она была первокурсницей, а он – ассистентом на кафедре общей лигвистики. Что-то тогда не сложилось. Он уехал на полгода стажироваться в Милан. Потом было еще что-то, и еще, и еще. Уже не вспомнить, да и незачем. Сейчас два вполне взрослых человека стояли на перекрестке, радостно хлопая друг друга по плечам и по спине.
— Говорят, ты крупным писателем заделался? – спросила она.
— Скорее разделался, — ответил Борис, — вернее, разделываюсь.
— А что так? – удивилась Люси.
— Если вкратце – то задолбало, а если подробно… Ты что сейчас делаешь? Я к тому, что можно было бы закатиться в какое-нибудь тихое уютное место, где кормят…
— … Вкусными вещами двух типов похожих на нас, — закончила она, — ну, веди, Вергилий!
Обмен рассказами о делах минувших дней занял ровно столько времени, сколько в японском ресторане проходит от момента заказа до момента появления пищи на столе.
Твоя жена? Растаяла, как утренний туман. Твой муж? Объелся груш, оставив за собой ценный подарок в виде дочери Эльвиры, ныне студентки первого курса мехмата.
— Эльвира – повелительница тьмы, — пошутил Баронцев.
— Натурально, — Люси кивнула, — она у меня стильная девушка. Занимается йогой, балуется спиритизмом, читает Барона Самеди и носит бандану с двойным серебряным серпом a la Сандра Сэй из «Мистерии влюбленных акул». Хотя, ты, наверное, это не читаешь.
— Я это не читаю, — подтвердил он, — если быть точным, я это пишу.
— Ты шутишь!
— Ни капли. Барон Самеди – это мой псевдоним. И двойной серп придумал тоже я.
Он взял салфетку и быстро набросал рисунок из двух серпов, сплошного и контурного.
— Обалдеть! – честно призналась Люси, — такое надо срочно запить чем-нибудь крепким.
Потом, уже в его квартире они оба сошли с ума. «Хорошо, что я занимаюсь аэробикой» (подумала она). «Хорошо, что я каждое утро делаю зарядку» (подумал он). Описывать, что вытворяли Барон и Люси на диване, в кресле, на столе, на ковре в гостиной и на других площадках, геометрически пригодных для каких-либо форм занятий любовью – занятие долгое и бесполезное. Такие вещи систематическому описанию не поддаются.
Заснули они только под утро, окончательно и бесповоротно счастливые, переплетясь телами так, что подобному морскому узлу позавидовал бы сам Френсис Дрейк.
— Никуда тебя не отпущу, Барон Суббота, — сообщила она, — а то ты опять исчезнешь на 20 лет, и что я тогда буду делать?
— Это я тебя никуда не отпущу, кошка ты дикая, — ответил он, — возможно, ты еще не в курсе, но всю сознательную жизнь я искал именно тебя.
А потом позвонил Олег Гуров.
— Здорово! Не разбудил? Тут Константиныч родил заказ. Значит, аудитория – старшие классы, студенты, в общем, юношество. Тема – армия и целомудрие. «Не плачь девчонка, пройдут дожди, солдат вернется, ты только…». Ну, понятно. Желательно до весеннего призыва уложиться. Что называется, дорого яичко к христову дню…
— Извини, Олег, — отстраненно-безразличным голосом произнес Баронцев, — Не получится. Видишь ли, я ухожу в монастырь.
(В тантрический. Изучать искусство восьмикратного оргазма, по числу рук бога Шивы).
Пауза, шумное дыхание в трубке, и бесконечно-удивленное:
— Ты что, серьезно?
— Такими вещами не шутят, — холодно ответил Борис.
(Какие шутки, если я чуть не утонул в вашей выгребной яме).
— А с чего ты так, вдруг?
— Позвало. Трудно объяснить. И потом, ты же знаешь, для меня религия – это интимное.
(Разве объяснишь, как и куда я имел и тебя, и манкурта, и всю вашу гребаную партию).
— Да… Дела… — Олег был явно обескуражен, — А Константинычу что сказать?
— Это и скажи. Еще скажи, что я прошу прощения, если что не так. И у тебя тоже.
(Простите, ребята, что не послал вас прямо на хуй, стеснительный я очень).
— Ну, раз так… То и ты нас прости…
— Прощаю от чистого сердца.
(Что толку на вас, мудаков, обижаться, только время даром терять).
Вот и поговорили…
— Когда-нибудь он раскусит, что ты его обул, – заметила Люси, сладко потягиваясь – Вот будет скандал…
— Не будет, — возразил Барон, — Это же их прокол. Не распознали социально-чуждый элемент в своих рядах. Зачем им афишировать? Будут молчать, как рыбы об лед. И радоваться, что я молчу про то, как они меня покупали и сколько денег из партийной кассы они отпиливали себе под финансирование патриотического писателя меня.
— А они отпиливали?
— Еще бы! Зуб даю, что раза в два больше, чем мои гонорары. А может, и в три. Не за идею же они со мной возились, правда?
— Да, резонно, — согласилась она, — Но, может, тебе хотя бы номер телефона сменить?
— Непременно. И мобильника тоже. И манеру одеваться. Буду носить сюртук, темные очки и черную шляпу. И еще трость. Непременно с головой черного пуделя.
— Детский сад, — сказала Люси, — штаны на лямках. А старым теткам в этом доме кофе по утрам подают?
— Никогда. Только молодым женщинам, фантастически прекрасным и безумно любимым.
— А они тут есть?
— Одна точно есть. Постоянно торчит в зеркале в ванной. Она и сейчас наверняка там. Когда пойдешь умываться — сама увидишь.
Эпилог.
Иногда Барон задумывался о той давней встрече в дневном поезде Москва-Петербург. Существовала ли Николь в реальности, или она была просто плодом его воображения?
Мог он задремать в поезде и увидеть сон? С другой стороны, не мог же он спать, выходя на перрон. Он хорошо помнил ее слова «аривидерчи, мастер переводчик!» и прощальный взмах ладошкой. Возможно, думал он, имело место чудо. Например, явление богини — хозяйки перекрестков, которая была хорошо известна в древней Элладе и до сих пор почитается в магической религии викка. Или это мог быть другой необъяснимый феномен, такой, как бегущая по волнам Фрези Грант в романе Александра Грина.
В конце концов, Барон мысленно соглашался с Николь: чудо уникально. Без плана и рецепта – бемц и что-то происходит. Любовь с первого взгляда. Или скала похожая на медвежонка-панду. Это же понятно, правда?