На рассвете раскричались вороны. В старом парке было много вороньих гнёзд, и чуть что не так, хриплые горластые птицы поднимали отчаянный гвалт. Сегодня они раскаркались, едва рассвело, и разбудили человека, спящего на кровати напротив раскрытого настежь окна.
Это была его первая мысль: «разбудили, каркуши». Потом он поправился: «наоборот – сначала я проснулся, и уже потом они стали кричать». Конечно, так было более правильно, но он еще часто ошибался. Логика, привитая с детства, вступала в конфликт с логикой последнего времени; и стоило сознанию ослабить самоконтроль, как оно сразу же оказывалось в плену старых привычек.
Окончательно просыпаться не хотелось. Человек снова прикрыл глаза, и легкая дрёма закружила и понесла его на своей мягкой волне. Это было приятно. Приятно даже думать сквозь дрёму, не напрягаясь, не видя ни в чём трагедии, не впадая в исступление, мучившее его вот уже несколько дней.
«С чего бы это воронам кричать? Наверно, к дождю», — простые, ленивые мысли. И точно, словно откликаясь на них, за окном зашелестел, зашумел дождь. Сразу же запахло мокрой древесиной, прибитой пылью, чистой листвой, — всё это вместе составляло запах свежести, лучший в коллекции запахов. Его нельзя затереть, нельзя допустить, чтобы он стал ординарным; он должен быть восхитительным, а для этого оставаться редким, как настоящий алмаз.
Программа была составлена правильно, и приятным не злоупотребляла. Последнее время стояла ужасающая жара, и даже ночью было душно; приходилось ложиться спать с открытым окном. И тут такой подарок! Похоже, сегодня – удачный день!
Ну вот, опять прокололся. Человек поморщился, как от зубной боли, не открывая глаз. Дождь за окном затих. Было слышно, как отряхиваются широкие листья лип, отмечая редкой и тяжелой капелью дыхание пробуждающегося ветерка. Защебетали птицы. Чуть погодя какая-то из ворон, что посмелей, тоже подала голос. Всё так естественно. Всё это уже было когда-то. Просто ещё одно утро, ещё один дождь, в конце концов — ещё одна ворона. Ничего особенного. Ничего. Если не считать, что ни парка за окном, ни дождя, ни ворон и их тревожного крика в действительности не существует. Это всё – имитация, искусный программный продукт.
Можно скатать бумажный шарик и кинуть в окошко. Он пролетит метр-полтора и ударится в стену, скрытую голограммой с изображением парка. Человек не делал такой проверки – зачем лишний раз расстраиваться, но он знал, что так оно и будет. Иначе и быть не могло. Ведь он находится в капсуле.
Тому, что он попал сюда, предшествовала катастрофа. Какая, человек так и не смог вспомнить. Может быть, была война, и капсула – это уцелевший бункер. Может быть, это спасательная капсула космического корабля. Впрочем, могло обойтись и без катастрофы. Легко представить, что капсула просто летит сквозь космос к другим планетам, только по какой-то причине её пассажир ничего не знает о цели пути. Наконец, его могли похитить пришельцы, и теперь, заперев в этой капсуле, они изучают его реакции. Да мало ли что! Всё это – домыслы, пустые догадки. Факт лишь в том, что он заперт в ограниченном пространстве, которому дал имя капсулы.
Факт в том, что он – один. В его распоряжении несколько комнат – спальня, библиотека (или кабинет?), кухня, два окна в парк, одно – неизвестно куда. Кустарник под кухонным окном разросся так, что скрыл всякую перспективу. За ним мог быть глухой забор, огород поле, лес – что угодно.
Некоторое время назад человек убил полдня – сначала пытаясь хоть что-нибудь разглядеть, потом придумывая себе этот скрытый пейзаж. Вторые полдня он злился и даже плакал скупыми злыми слезами. Иллюзия опять его обманула.
Нисколько не утешало, что она была к этому предназначена. Обманывать. Или утешать. Разве это не одно и то же? Даже если эту обстановку, эту картинку за окном создали, чтобы сохранить ему домашний уют, сгладить его одиночество вечного заключения, её театральность, навязчивая искусность, превращающаяся в искусственность, не могли не раздражать. Больше всего раздражало как раз совершенство иллюзии, делающее её неотличимой от настоящей жизни. Какое право она имела притворяться реальностью, не будучи ею?!
Человек вбил в себя эту мысль, обломав ногти и рассадив в кровь костяшки пальцев в тщетной попытке открыть «залипшую» дверь. Первым его желанием было выйти, и пока он сообразил, что дверь – это не дверь, а имитация, неотличимая от оригинала, он пытался её открыть – толкал, дёргал, скрёбся, наваливался, чтобы отжать язычок замка, колотил в неё руками и ногами. Потом он перетряхнул дом, ища ключи. Ключи не нашлись. Человек пытался заглянуть в замочную скважину, нюхал воздух, который мог просачиваться в неё из-за двери, но воздух ничем не пах, а скважина была слишком узкой, чтобы в неё можно было что-нибудь разглядеть, — просто чёрная щель, вернее — имитация щели. Можно было найти спички или зажигалку, чтобы проверить, не колышется ли поднесённый к ней огонёк, но, скорее всего, ни спичек, ни зажигалки не было – ведь человек не курил, да и искать их уже не очень хотелось.
Как только он осознал свою несвободу, накатил страх. Он боялся оставаться взаперти. Это было глупо, человек понимал это, но всё равно боялся. Боялся задохнуться. Он распахнул все окна; но тогда стояла жара, и воздух за окошком был неподвижен – до жадности (или жаден до неподвижности), и не дал ему ни глотка.
Боялся умереть от голода. Обследование территории дало ему два открытия – чулан и холодильник, вернее нечто, маскирующееся под чулан, и нечто, маскирующееся под холодильник. И в том и другом было полно продуктов. Из крана на кухне текла вода. Электрическая плита грела. В бытовом отношении всё было нормально.
Чулан, скорее всего, был обыкновенным складом. По крайней мере, то, что человек брал из чулана, действительно исчезало. Теоретически можно представить, что когда-нибудь запас в чулане иссякнет, но если это и произойдёт, то очень нескоро. Холодильник оказался хитрее. Бутылка молока, десяток яиц, кольцо колбасы, кусок сыра – стоило чему-нибудь закончиться, как это появлялось вновь. Человек вычислил, что обновление продуктов происходит ночью и только когда он спит. Одновременно исчезал мусор из специального контейнера под раковиной.
И тогда он попробовал подкараулить этот момент. Человек сел на кухне, приоткрыл дверь холодильника и стал ждать. Кончилось всё тем, чем, как он подозревал, и должно было кончиться: он всё равно заснул, а утром холодильник оказался закрытым и с полным стандартным комплектом.
Эта стандартность, упорядоченность, повторяемость изо дня в день в силах свести с ума. Человек подумал, что, возможно, он уже сумасшедший. Но сегодня всё пойдёт по-другому. Сегодня он надругается над закономерностью и порядком. Сегодня он просто не будет вставать, не будет подходить к окну, смотреть на несуществующий парк, слушать несуществующий шум ветра в кронах деревьев, ловить несуществующий запах тёплого летнего дня, пронизанного дурманом трав и ароматом цветущей липы. Не пойдёт на кухню, не будет заливать воду в чайник. Он избавится от стандартных движений, какими разбиваются яйца на сковородку, отрезается сыр. Забудет их вкус. Не пойдёт в кабинет, не возьмёт очередную умную книгу. Как их там ещё много, этих нечитанных умных книг – как и не очень умных…
Впрочем, человек знал, что тут он передёргивает. Он почти никогда не заходил в кабинет. У него просто не доставало силы читать. Для того чтобы впустить в себя чужой мир, нужно, прежде всего, обрести свой собственный, а у него не было своего мира – только капсула, имитирующая то, что должно было бы быть. Иллюзия, не способная дать подлинного покоя.
Покоя человек не находил нигде. Казалось бы, его мог принести сон. Рассуждая логически, там, где бодрствование иллюзорно, сон способен стать подлинным бытием. Как бы не так! Человек страшно боялся заснуть. Каждую ночь он держался из последних сил, словно вёл упорный и безнадежный бой с наступающей силой тьмы, а потом проваливался в небытие, всякий раз терпя поражение. Иногда он готовился к этому поражению и ложился в постель, иногда уговаривал себя быть стойким, и тогда поутру он находил себя в самых разных местах. Ночь была для него непреодолима.
Человек знал из книг, что другие люди могли не спать иной раз и по две ночи кряду. Но эти другие исчезли, испарились, превратились в фантом, и способность не спать ушла вместе с ними.
Но и смириться со сном, полностью принять тяготу его власти человек не мог. Легко засыпать, если знаешь для чего тебе завтра надо проснуться. Сон – добрый друг, он восстанавливает силы, которые ты должен куда-нибудь приложить. Но если завтрашний день так же пуст, как и день минувший, небытие сна только подчёркивает, что и бодрствование в течение дня нельзя считать бытием. Если же забытье погружает тебя в мир иллюзий, ещё хуже – от этого иллюзия реального мира становится просто невыносимой. Или иллюзии перепутаются, человек перестанет отличать реальность от сна и окончательно сойдёт с ума. Хорошо, что практически никогда он не видит снов.
Единственное, что ещё сохраняло приятный вкус, что ещё могло доставлять радость – это пробуждение. Радость эта, конечно, тоже была иллюзорной. Просто заторможенные реакции не позволяли сознанию сразу разобраться в состоянии дел. Пробуждение манило надеждой.
Иногда человек поддавался её обаянию и принимался мечтать. Вот сейчас он встанет, а дверь окажется открытой, или где-нибудь зазвонит телефон, или на глухой стене кабинета вдруг вспыхнет экран, с ним выйдут на связь, блокада одиночества будет прорвана, и он поймёт, кто он и что с ним происходит. Сила мечты срывала его с постели, и он мчался в кабинет или в прихожую, или принимался искать ключи, придумав себе то место, где он ещё не искал.
Сегодня всё будет иначе. Он не будет мечтать. Он уже проснулся. Дрёма ушла, эйфория пробуждения иссякла. Надежда не состоялась. Он просто будет лежать с закрытыми глазами, ни о чём не думать и ничего не ждать.
Это оказалось ужасно трудно. Глаза упрямо желали открыться. Топливо сна было полностью переработано ими, и теперь человеку не доставало энергии держать их в закрытом состоянии. Открыться для глаз было так же естественно, как для маятника остановиться в точке равновесия. Не случайно у покойников глаза всегда открыты, так уж скроен человеческий организм.
Пришла мысль, что пока он не открывает глаз, только и теплится его нехитрая жизнь, а когда он сдастся и посмотрит на мир, жизнь упорхнёт в пространство из-под ещё не полностью поднявшихся век. От этой мысли человека парализовал страх, глаза воспользовались этим и сразу же распахнулись широко-широко. Человек не умер.
Теперь ему пришлось сделать себе поблажку и лежать, в который раз обводя взглядом его среду заключения.
Вот дощатый крашеный потолок, обитые вагонкой стены, проём открытой двери в прихожую (или сени?)… На стене картина маслом – липовая аллея, художник неизвестен.
Липовая аллея на картине – липовая аллея за окном. Естественный переход взгляда. Сознание опоздало. Человеку не хотелось туда смотреть. Остальное – оно внутри капсулы, и должно быть внутри – хоть капсулы, хоть дома. Оно не обманывает, по крайней мере, явно, не прикидывается возможностью и свободой, будучи только необходимостью и ограничением. Окно здесь — самая главная ложь.
Человек лежал и смотрел в голубое небо, по которому плыли белые высокие облака. Нарисованные перья облаков на нарисованном небе. Великолепная издёвка. И всё равно – не оторваться. Разве что постепенно, step by step, как говорят англичане. Сначала зацепить взглядом краешек рамы, моргнуть, посмотреть на подоконник, снова моргнуть…
Лучше бы он не моргал! Или не смотрел на подоконник. Или вообще не смотрел.
В какую долю секунды возникло это? Неужели, когда он моргнул?
Теперь он смотрел, не отрываясь. На подоконнике сидела пичуга. Маленькая пёстрая птичка. Ну не пёстрая, рябенькая: тёмная грудка, коричнево-серые пёрышки, глаза-бусинки, осторожный наклон головы. Воробей, чудо природы, неизвестно как залетевший в его иллюзию.
Она, эта птица – живая? Вот она скакнула по подоконнику, словно у неё в лапках пружинки. Вот ещё раз.
Человек сегодня проигнорировал обычный порядок вещей. Он не встал в своё время; не пошёл умываться, а потом завтракать; не стал шарить в том контейнере, который выглядит как холодильник. И программа, регулирующая его жизнь в этой капсуле, почувствовала сбой. Или забеспокоились наблюдатели, следящие за ним через свои видеокамеры. И что из того, что он эти камеры пока не нашёл. Он и не искал толком. При желании, глазок камеры легко замаскировать, скажем, под сучок на вагонке.
И вот, чтобы вернуть его в норму, в программу вносятся изменения. И возникает птица. Воробей.
Человек посмотрел на воробья, стараясь увидеть в нём всё то, что сейчас пронеслось в его мыслях. Воробей поднял свою головку и испытующе глянул на человека. Ещё раз скакнул. Может он быть голограммой? Почему бы и нет? Это не так просто проверить. Стоит человеку сейчас сделать резкое движение, встать, шагнуть к окну, — и воробей улетит. И мучайся потом в догадках, что это было на самом деле. Впрочем, если ничего не делать, воробей всё равно улетит. Минутой раньше, минутой позже…
Человек осторожно согнул руку и зажал в кулак угол подушки. Ничего не подозревающий воробей повернулся к нему хвостом, — наверное, готовился к взлёту.
Человек метнулся по кровати. Брошенная подушка ударилась в подоконник – он не сумел рассчитать силу броска. Испуганный воробей вывалился в сад, чирикая, что есть мочи, что здесь обитает псих и что от этого окна надо держаться подальше.
Вряд ли какая-нибудь живность теперь решится на повторный визит. Но если это был программный продукт… Докажет ли ещё одно явление воробья то, что это была не более чем голограмма? Пожалуй, нет. Человек чувствовал, что так легко убедить себя он не сможет.
Подушка валялась на полу. Надо встать и поднять её. Когда-нибудь всё равно надо вставать. Лежи, не лежи – теперь ничего не изменится; всё, что должно было сегодня произойти, уже произошло.
Человек сел и опустил ноги с кровати. Голова была тяжелой и явно готовилась заболеть. То ли так действовала жара, то ли он просто перележал, а ещё – не надо было так нервничать. Ну, подумаешь, – воробей! Где теперь этот воробей? Нету его. Может быть, и никогда не было. Подушка была и есть, а воробья не было.
Человек, подойдя к окну так, чтобы в него не смотреть, уже нагнулся за подушкой и вдруг замер. На подоконнике лежало маленькое, невзрачное воробьиное пёрышко. Он не удержался и взял его в руки. Слишком сильно махала крыльями перепуганная пичуга, вот и обронила перо.
Пёрышко выглядело как настоящее. И на ощупь оно было как настоящее. И, если принюхаться, кажется, его ещё не оставил запах, похожий на запах настоящей птицы.
Это решило всё. Человек торопливо натянул на себя брюки, влез в рукава рубашки. Пуговицы долго не застёгивались – не хотели попадать в петли. Теперь тапочки на ногах – что за чушь! – нужны туфли.
Ну вот, человек признал себя готовым. Путь к свободе лежал через подоконник — в окно. Этим путём пришла и ушла птица, этим путём уйдёт он. Если глаза не лгут, ему грозит лишь обстрекаться крапивой, но не разбиться – здесь невысоко.
Когда человек уже висел на подоконнике с той стороны окна, и осталось только отпустить руки, он вдруг вспомнил: подушка! Он же кидал подушку, и пёрышко могло вылететь из неё. Он ведь не разбирается в перьях, с чего он взял, что перо должно быть обязательно воробьиным?
Впрочем, подушка выглядела новой, была удобной и никогда не кололась. Скорее всего, она набита холофайбером. И человек отпустил руки.
