КТО ЖЕ ТЫ, ОТТО ГРАБ?
— Станция Алтуфьевское шоссе, конечная, просьба освободить вагоны – еле слышно прошелестел голос дикторши из простуженного, охрипшего динамика, и двери вагона устало разъехались.
Данила Нестеров нехотя оторвался от книжонки, которую насиловал всю долгую дорогу. Книжонку эту, без обложки и первых двадцати страниц, он подобрал возле своего подъезда, на скамейке, и целый час, сидя на жестких, словно ребра давно вымерших динозавров пружинах вагонного кресла, пытался понять, как молодая женщина, окруженная кучей родственников и комнатных собачек, смогла небрежно раскрутить запутанное дело, которое доблестная Московская милиция занесла в графу глухарей – дело безнадежное и не раскрываемое.
Бросив чтиво на истертый дерматин, Данила вышел на полупустую, по случаю воскресного утра станцию и нехотя побрел к выходу.
Низкое, серое небо, зацепившееся казалось за антенны домов, выдавливало из своего нутра нечто среднее между снегом и дождем.
Нестеров, вздохнув, поднял воротник куртки и шагнул из относительно сухого и теплого, дюралево — серого перехода на мокрый, покрытый снежным месивом асфальт.
Влажный и холодный ветер, бросал Даниле в лицо мокрый снег и грязные брызги из-под колес проезжающих мимо однообразно заляпанных автомашин. Он вновь вздохнул и побрел к автобусной остановке, внутренне сожалея, что поддался уговорам супруги, и поехал сюда, в эту глушь, на поиски недавно открывшегося в Москве’’ Блошиного рынка’’. Кто-то сообщил его благоверной, что там, на этом самом рынке, можно буквально за копейки купить что угодно. А ей, ну просто срочно потребовалась ручная, швейная машинка.
— Зря, что ли я на курсы швеи – мотористки записалась?- Негодовала она, сбрасывая Данилу этим ранним, воскресным утром с родной и уютной постели.
За высоким бетонным забором, промокший и озябший Нестеров, неожиданно для себя увидел огромный пустырь, на котором сотни и сотни людей, что-то активно продавали и покупали друг у друга.
Он вначале с недоверием побрел среди разложенного на газеты старья, и гордо стоящих рядом промокших и потрепанных продавцов, снисходительно усмехаясь и шутливо торгуясь, но постепенно настолько увлекся , что уже и не замечал ни холодного, сырого ветра, ни хлюпающих в сырости ног в старых своих ботинках.
Господи, и чего здесь только не было. Рваные веера Екатерининского периода лежали бок о бок с подборкой эротических журналов за прошлый год, а огромные оленьи рога, расположились на антикварном сундуке, оббитым потускневшими латунными раскладками. В углу, под чахлыми березами, расположились продавцы модной ныне деревенской утвари — деревянные прялки, пузатые, позеленевшие самовары с гнутыми боками, и сотни утюгов самого различного вида. А книги! Книжный развал здесь был особенно богат.
Возле самого забора, почти у выхода с рынка, Данила обнаружил разложенные на потертой ,клетчатой клеенке разложенные немецкие каски и фляжки времен второй мировой.
Продавец из белорусов, откровенно рассказывал всем желающим, что для более состоятельных покупателей, у него есть кое- что и поинтереснее.
— Оружие — подумал Данила, а сам уже, совершенно неожиданно для себя нагнулся, и взял с клеенки влажную, тяжелую каску.
Otto Grab. 18 may . 1940. прочитал он выцарапанную чем-то надпись на внутренней стороне каски.
На правом боку ее, в районе виска, виднелась небольшое отверстие, с рваными, загнутыми вовнутрь краями. – Интересно — подумал Нестеров, — Сразу же погиб этот самый Отто Граб, или мучился?
Сам же Данила мучился сомнениями совсем не долго. Уже через несколько минут, опустив купленную за восемьсот рублей каску в пакет, он отправился к давно уже обнаруженному им ‘’прилавку’’, с довольно богатым выбором швейных машинок.
-Данилка — беззлобно проговорила Людмила, старательно протирая черный, лаковый бок Зингера ваткой смоченной в одеколоне — Ну скажи на милость, ну зачем ты купил эту железяку, каску эту дырявую?-
— Не знаю — откровенно ответил он, оглаживая округлые бока каски загрубевшими от раствора пальцами профессионального каменщика. – Честно говорю, не знаю. Если бы не надпись, наверно бы и не позарился….. А тут вдруг стало так интересно, жил был этот самый Отто Граб, воевал, и где-то в Белоруссии сгинул. Кто он, зачем он? Не знаю. Купил вот, и все.
Данила напялил каску на свою лопоухую, светловолосую голову, дурашливо вытянулся перед женой в постойке смирно и, коверкая русские слова на немецкий лад, приказал прыснувшей от смеха Людмиле – А теперьт, моменталь в постель, выполняйт свой супружеский долг. А кто будет плохо арбайтен, того я буду немножко вешайт.
Жена, счастливо смеясь, обняла своего ушастого фюрера, и, отдав честь, строевым шагом, сбрасывая на ходу байковый халат, отправилась в спальную.
Всю ночь Данилу мучили кошмарные сны. Окровавленные морды черных овчарок, чередовались с глубокими снежными сугробами с натянутыми поверх них нитками колючей проволоки, сухой треск автоматных очередей, громкий мат, языки костров с шипеньем поедающие лохматые еловые лапы, с ярко блестевшими на них ледяными сосульками. И вой, страшный вой падающих авиационных бомб, заставляющий забывать в себе все человеческое, инстинктивно бросающий тебя лицом в колючий, жесткий, смертельно холодный снег.
Кое-как загнав парой таблеток анальгина жестокую головную боль куда-то вглубь, Нестеров ушел на работу, забыв про свою многолетнюю привычку поцеловать супругу в теплую, уютно пахнувшую макушку.
А в это время, взлохмаченная со сна, удивленная Людмила, из окна своего третьего этажа тревожно смотрела, как в круговерти тяжелых, крупных снежинок, не оглядываясь, и не поднимая против обыкновения своего лица в сторону их окон, уходил на работу ее муж. Ее родной мужик — Данила.
А Данила ее с того самого вечера изменился необыкновенно. Обычно веселый и разговорчивый, если не сказать болтливый, теперь он все больше отмалчивался, стал резче и категоричнее в своих суждениях. Черты лица его странным образом заострились, под воспаленными от частых приступов бессонницы и головной боли глазами легли темные, округлые, в пол лица тени. А спать он и в самом деле стал очень плохо. Со страхом, проснувшись среди ночи от криков мужа, Людмила в ужасе прислушивалась к шершавому его дыханию, к грубым командам на гортанном немецком языке. Но чаще всего, Данила, схватившись за правый весок ладонью, с хриплым рыком и слезами катался по скомканной, мокрой от пота простыни.
Врач- невропатолог, к которому обеспокоенная Людмила все ж таки умудрилась затащить Нестерова никаких отклонений в здоровье его, на удивление отменном не обнаружил. У нее даже сложилось мнение, что врач этот, заподозрил Данилу в симуляции, в жалкой попытке поиметь больничный лист, дающий право на освобождение от работы.
В отчаянии, она с мужем вернулась домой, и в эту же ночь, вновь, в страхе прижавшись спиной к спинке кровати, и почти целиком спрятавшись под одеялом, смотрела, как Данилу корежила страшная головная боль, заставляющая его с хрустом выгибать позвоночник, и рычать, грубо и безнадежно.
И в ту же ночь, Даниле впервые приснился некто страшный и черный. Нависнув над ним своей пугающей, темной пустотой, он, брызжа в лицо Нестерову вонючей своей слюной дико кричал — А где твоя саперная лопатка, ефрейтор? Унтерменш! Что бы сегодня, ты слышишь, дерьмо собачье она была при тебе!-
Взяв последние деньги из-под стопки глаженого белья сложенного в шкафу, Нестеров по пути на работу, в магазине ‘’ Садоводство’’, купил ее, эту самую саперную лопатку. Людмила, вечером обнаружив пропажу денег, попыталась, как смогла более весело, прижимаясь, горячим бедром к Даниле спросить его об их судьбе, но, увидев какой-то нереально жестокий блеск в его обычно добрых, смешливых глазах испуганно умолкла на полуслове.
— Почисти мне ванну — бросил ей муж, — Вечно у тебя бардак вокруг! Не квартира, а дыра какая-то.-
Со стола на пол полетели вилки и тарелки, сброшенные Нестеровым одним нервным движением руки. По светло-коричневому линолеуму, отвратительной, паукообразной кляксой растекся горячий еще гороховый суп.
— Что за мерзость ты мне приготовила? Свиней и то лучше кормят. И нечего здесь реветь. Пятнадцать минут на все, и в спальную, ублажать меня будешь….
Вытирая ладонью неподвластные ей слезы, побелевшая Людмила, часто кивая головой, опустилась на колени, собирая с пола фарфоровые обломки.
Чуть не наступив на пальцы руки ползающей, обессиленной от обиды супруги, Нестеров, не глядя на нее, вышел из кухни, хлобыстнув дверью.
В эту ночь, Данила впервые избил жену. Жестоко. В кровь.
А под утро, у нее случился выкидыш. Опустившись без сил на округлый край чугунины ванны, она с каким — то безразличием наблюдала, как на холодном, голубоватого кафеля полу, между ее широко расставленных полных в икрах ног, постепенно набухая, образовалась небольшая лужица темной, почти черной крови.
Впервые в своей, до селе довольно беззаботной жизни, Людмила поняла, что она ненавидит своего мужа.
Это черный некто, стал все чаще и чаще приходить к Даниле в сновидениях. И все чаще и чаще, он требовал от уставшего Данилы все новых и новых покупок, и новых, порой трудно объяснимых поступков.
Сбрив великолепную бородку рыжеватых волос А Ля Николай 2, предававшею ему довольно интеллигентный облик, Нестеров отрастил какие-то совершенно невообразимые усики, шеточкой, а волосы последнее время стал упорно зализывать в челку, укладывая ее на гитлеровский манер, на бок.
Тайком от супруги, он взял в банке ссуду, под невообразимо большие проценты, и практически все деньги спустил на покупку немецкого обмундирования Восточной компании 41-45годов.
Постепенно Данила стал известной фигурой среди Московских коллекционеров фашистской атрибутики.
На стене, там, где раньше висела их свадебная фотография, где они, такие молодые, влюбленные и счастливые стояли в окружении родственников и друзей, теперь красовался довольно хорошо сохранившийся мундир ефрейтора СС. Начищенные, кованые сапоги, с торчащим из голенища, словно коричневая змея ремнем, где на пряжке красуется надпись “ С нами Бог”- стояли рядом.
Людмила старалась, как можно реже попадаться Даниле на глаза. Теперь на ее половине кровати, под матрасом, всегда лежал топор. От взаимного непонимания, злобы и ненависти, сам воздух в квартире казался вязким и ядовитым.
— Помоги мне, Людмила! Спаси меня! Спаси, прости….- в редкие минуты просветления просил ее Нестеров, ползая у нее в ногах, обнимая ее за широкие, теплые бедра, что бы уже через четверть часа, с трудом натянув заскорузлые кованые сапоги, загонять пинками ополоумевшую от страха и боли Людмилу под кровать, в темную и пыльную безнадегу.
Содрогаясь от рыданий, размазывая по лицу кровь из разбитых губ, она с омерзеньем вспоминала завистливые взгляды подружек ее детдомовских и их озлобленный шепот у нее за спиной.
— Повезло же Милке, москвича с квартирой охмурила. Теперь в любом случае без жилья не останется…..
— Господи, Господи, Господи – жарко шептала она, с ужасом наблюдая, как темно-бурые сапоги мужа приближались к ее панцирной защите — Господи, да пусть же он уснет, наконец! Устала же я, Господи….. Ох как устала.
Кровать скрипнула, сетка округлилась и провисла. С деревянным стуком, сброшенные сапоги упали возле батареи, и почти сразу же, в плотной, ночной тишине раздался легкий храп Нестерова, лишь иногда прерываемый стонами и криками HALT!
Аккуратно, что бы не разбудить Данилу, Людмила вытянула из-под матраса топор, и наклонилась над спящим.
А Данила улыбался. Положив под щеку сложенные лодочкой кисти рук, он улыбался. И даже идиотские, куцые усики его не могли испортить добрую, светлую улыбку, улыбку, которую она так любила.
Схватив с подоконника ненавистную каску, как предполагала Людмила виновницу всех последних их с Данилой семейных бед, она опрометью кинулась во двор, вглубь гаражей, где среди зловония человеческих испражнений и пьяной блевотины, на засохшей куче бетона, она и изрубила, расплющила, искорежила, как смогла каску Отто Граба.
Вернувшись через четверть часа домой, совершенно опустошенная, и от того наверно более чем обычно решительная, аккуратно приставив топор к закрытой двери в спальню, она, не разуваясь прошла на кухню, и гнущимся, тупым китайским ножом перепилила туго натянутую, бельевую веревку.
Как обычно, Данила проснулся за несколько минут до звонка будильника. Потянулся, радостно осязая свое молодое, сильное тело, недоуменно посмотрел на висевший в изголовье китель, и громко крикнул,- Милка, Я уже встал!
А в окно, пробивая лучами старенькую, застиранную тюль, впервые за последнее время светило яркое, чистое, зимнее солнце.
