Синопсис романа
«Запоздалый рассвет».
В основе книги лежат реальные события, охватывающие временной отрезок с середины 20-х гг. 20 века до начала нашего тысячелетия.
Действие происходит на просторах некогда огромной страны : в Поволжье, в Казахстане, на Урале, в Якутии и снова в Казахстане.
В романе несколько десятков персонажей. Главному герою ни что человеческое не чуждо : он мучается и страдает; совершает неординарные поступки которые вызывают его сомнения; переносит боль утрат и радуется счастью.
В романе присутствует конфликт : с государством, обществом и некоторыми людьми.
Определённое внимание я уделил описанию природы и деталей быта того времени.
Роман состоит из трёх частей : «Сумерки», «Тьма» и «Запоздалый рассвет». Предворяет роман небольшой пролог, а завершает эпилог. Объём книги около 270 страниц.
Первая часть «Сумерки» повествует о судьбе Ойгена с дедства до трудовой армии.
Начало повествования «уносит» читателя в середину 20-х гг. прошлого века. Главный герой Ойген Миллер живёт с матерью и дедом в большом приволжском немецком поселке. Его отец давно не живёт с ними. Общение сына с отцом ограничивается мимолётными встречами. Затем отец умирает, а мать выходит замуж за пришлого австрийца. Ойген не хочет расставаться с матерью, но в тоже время не хочет бросать деда. Это событие вызывает душевный кризис мальчика. Дед прививает мальчику любовь к крестьянскому труду и закладывает в его характере «твёрдый» моральный стержень.
В начале 30-х гг. жители посёлка подвергаются принудительной коллективизации. Лихорадочная кампания приводит к голоду. Дед Ойгена, потерявший всё что было нажито тяжёлым трудом нескольких поколений, умирает. Подросток вынужден идти в семью к ненавистному австрийцу, который «забрал» его маму.
Жизнь в семье матери невыносима. Отчим постоянно третирует подростка. Ойген вынужден оставить школу и идти работать. Рождается сводная сестра Эльза. Этот «тандем», Ойген-Эльза, будет связан всю жизнь.
К концу 30-х колхозы окрепли и жизнь становится легче. Ойген уже юноша. К ниму приходит первая любовь.
Начало войны и начало неимоверных страданий «немцев-предателей». Насильственная депортация (ниже я привожу отрывок на эту тему). Жизнь в затерянном в степи казахстанском посёлке.
Вторая часть, которая называется «Тьма», охватывает весь период физических и моральных страданий советских немцев до отмены камендатуры в сер. 50-х гг.
Ойген в трудармии на Урале. В неимоверно тяжёлых условиях тянутся месяцы и годы. Уходят из жизни друзья. Надежда на возвращение домой становится всё призрачней (Я даю отрывок об этом периоде). Затем невероятный поворот судьбы — призыв в военизированную охрану Душевные «метания» между чувством воинского долга и гуманными ценностями, когда Ойген не «заложил» обнаруженного в заброшенном руднике беглого. Передислокация в Якутию. Сочувствие охраняемому контингенту. Параллейно Описывается жизнь его родных в казахстане-матери и сводной сестры (отчим к тому времени уже умер, признав своё несправедливое отношение к пасынку; но об этом Ойген узнает через много лет.) Трагедия на барже, когда погибло много японцев-военнопленных.
В Якутии герой знакомится со своей любовью, девушкой-комсомолкой, «понюхавшей пороха» Настей. Они проживут вместе всю жизнь и воспитают достойных : дочь и четырёх сыновей.
Демобилизация и работа на золотомоечной фабрике и в тайге лесорубом. Стычка с Яшкой Каторжаниным, который хотел «унести» всё заработанное артелью за сезон. Новый «выпад» власти. Из посёлка увозят в «никуда» всех немцев-мужчин, в т.ч. его близкого друга (ещё из трудармии) Рудольфа. Ойген чудом остался с семьёй. Смерть «отца народов». Травля старших детей Ойгена и Насти — «фашистов».
Параллейно о жизни родственников в Казахстане. Мать и Эльза перебираются в посёлок, где живёт двоюродный брат матери. Смерть матери. Эльза живет в семье дяди. Начало целинной эпопеи. Эльзу не принимают в сельскохозяйственный техникум, на известных основаниях.
Третья часть «Запоздалый рассвет» охватывает период с середины 50-х до начала нашего тысячелетия.
Наконец отменена ненавистная комендатура. Семья Ойгена (в которой к этому времени пять детей) решается на переезд в Казахстан.
Невероятное счастье — встреча на вокзале с «потерянным навсегда» Рудольфом (ниже дан отрывок). Встреча с родными. Работа в совхозе. Замужество Эльзы. Ойген ездит на работу в строящийся рядом горняцкий городок. Там он сталкивается с отбывающим срок на «химии» Яшкой Каторжаниным. Переезд на жительство в город. Подработка в школе плотником. Перестройка. Поездка в Алма-Ату в качестве делегата от немцев-трудармейцев города. Встреча в поезде с сыном «не сданного» Ойгеном беглеца, которого он обнаружил в «прочёсываемой» шахте. Массовый выезд немцев в Германию. Переезд сына с семьёй в Германию и семьи сестры-Эльзы. Поездка в Германию в гости к сыну. Внук-Ойген.
Часть первая. Глава пятая.
….. В один из пасмурных сентябрьских дней, мама , отчим и я ехали на телеге, сидя на мешках с пшеницей. Мама с отчимом о чем то разговаривали, а я думал о Христине. Навстречу идёт женщина.
— Добрый день Мария! Куда это ты так торопишся, как на пожар? Или боишся что мужик, пока тебя нет, натворит что-нибудь этакое?…- пошутил Франц и его некрасивое лицо скривилось в усмешке.
— Тебе бы рыжий только смеяться,- с досадой сказала женщина.- Как ты с ним только живешь Эмма, уже столько лет? Я вот вам что скажу. Скоро мы все, наверное, плакать будем. Утром я была в конторе и, как-раз в эту пору, человек из района приехал. Карл Христианович срочно пригласил председателя сельсовета и они долго о чем то разговаривали. Я кое-что слышала…
— Они что же и тебя на совещание позвали?- съехидничал Франц.
Мария серьезно отвечала:
— Ты не очень то веселись. Они дверь второпях плохо прикрыли. Я мало что поняла, но мне кажется, что в Москве что-то недоброе задумали против нас, немцев.- и она пошла быстрым шагом дальше.
Мы с недоумением и тревогой смотрели друг на друга…
Через неделю к нам пришла война. По селу ходили люди в военной форме. Пришли они и в наш двор: один офицер, в фуражке с красным околышем и три солдата, в полинявших шинелях, с винтовками за спиной. С ними был председатель коммуны Карл Христианович. Офицер, достав из кармана бумагу с печатью, сказал:
— Вот у меня решение правительства от двадцать восьмого августа*. Приказано выселять вас отсюда. Война сюда идет, а среди вас есть неблагонадежный элемент. Три дня вам сроку. Возьмите с собой продуктов немного, одежду и все. К субботе должны быть готовы.
Я с недоумением и растерянностью уставился на офицера, а потом посмотрел на Вайса. Он опустил глаза. Мы застыли в оцепенении, а военные ушли в другой двор.
Отчим нерешительно спросил:
— О чем это он, товарищ Вайс? Какие неблагонадежные элементы? Это мы, что-ли, элементы? Что это значит? Не понимаю…
Председатель посмотрел на калитку, куда только что вышли военные и тихо ответил:
— Власти считают, что если придут фашисты, то мы перебежим на их сторону. Вот так! Родились здесь, страну поднимали и предателями оказались…
Он замолчал, постоял мгновение, а потом, медленно повернувшись, устало пошел к воротам.
… Улица наша, последней была, на самом краю села. В субботу, после полудня, сюда подогнали десятка два подвод. Лошадьми правили
чужие люди. Одна подвода остановилась между нашим домом и домом
где жила семья Вилли Кнауба, моего друга. По дворам пошли солдаты.
Они отдали приказ грузиться и торопили людей. Улица наполнилась
хаосом. Из дворов, второпях, выбегали сельчане, неся ящики, мешки, узлы. Они бросали все на подводы и бегом возвращались в свои дворы, чтобы успеть захватить с собой , по-возможности, больше добра. Некоторые солдаты, ругаясь и грозя оружием, заставляли сбрасывать с телег, на их взгляд, лишнее. Другие равнодушно взирали на происходящее. Между телег и суетящимися людьми ходили осиротевшие животные: коровы, козы, овцы, бегали собаки. Крики взрослых, плач детей, ругань солдат, звуки издаваемые напуганными животными- все слилось в сплошной гул…
Мы почти ничего не взяли с собой. Погрузили мешок муки, маленький боченок мяса, залитого жиром, узлы с посудой и одеждой. Эльза давно сидела на телеге, а мы стояли рядом и смотрели неотрываясь на ворота, дом, пятнистую корову, которая бродила по двору. Я увидел вздрагивающую спину мамы и слезы выступили из моих глаз. Услышав сзади громкий крик, я обернулся и увидел как солдаты сбрасывали с подводы тяжелые мешки. Офицер громко ругался:
_____________________________________________________________
*Указ Президиума Верховного Совета СССР «О переселении немцев, проживающих в ройонах Поволжья.»
— Ты бы, баба, еще амбар на телегу загрузила,…твою мать!
Женщина, из дома напротив, бегала вокруг телеги и пыталась забросить мешки назад. Чуть дальше, по улице, между телег, безучастно, бродил пастух Готфрид, с кнутом на плече. Он шел словно в тумане и басом, заунывно тянул:
— Солнце давно встало… Коровки хотят кушать…Солнце давно встало…
Семья Кнауб была большой, но собиралась недолго. Маленькие дети уже сидели рядом с Эльзой, Сестры-подростки стояли рядом с нами. Только бабушка Эрна, в который раз, носила из двора одни и те же узлы. Вилли сказал ей, что их не надо грузить и относил обратно, а она снова и снова тащила полуразвязавшиеся узлы, из которых вываливалась одежда и повторяла:
— Mein Hot! Mein Hot!…
Родители Вилли стояли у ворот. Мать громко плакала, а отец что-то говорил ей. Вдруг, как эхо, из дальнего конца улицы, прокатилась команда:
— Пошел!…Пошел!…Пошел!…
На мгновение стало почти тихо, а затем, рыдания сотен людей, разорвали тишину. Подводы тронулись. Мать Вилли кричала, ухва- тившись за штакетник своего палисадника, а отец никак не мог разжать ее пальцев… Я почти потерял рассудок в эти минуты. Ноги сами понесли меня в дом. Из-за слез я почти ничего не видел. Как безумный я бросался из комнаты в комнату, спотыкаясь о разбросанные вещи. Оказавшись в комнате для гостей, я на мгновение замер, а затем бросился к столу и схватил фигурку пастушка. Тут же в комнату вбежала мама, а за ней два солдата. Я с ненавистью смотрел на военных, а мама кричала:
— Ойген, Ойген, что с тобой?! Пошли скорее! Нельзя так!
Она вывела меня на улицу. Наша подвода была уже далеко впереди… Выехав за село, мы остановились. Офицер, почти мальчишка,
бегал от подводы к подводе и указывал хозяевам, какие вещи сбросить с телег. Но как только он уходил, люди возвращали пожитки на телеги. Отчаявшись довершить дело, он приказал солдатам сносить сброшенные вещи в кучу и охранять их. Когда дело было сделано, мы тронулись и все увидели, как запылала высоко наваленная куча из узлов, каждый из которых был частицей чей-то жизни, безвозвратно уходящей в прошлое…
Часть вторая. Глава вторая.
…Поздний февральский вечер. Нас недавно пригнали с работы и мы, после вечерней баланды, лежим на нарах, распрямив свои усталые плечи. Очень холодно. Окошко, которое недалеко от места, где я лежу, покрыто толстым слоем инея. На мне безрукавка, которую когда-то положила в вещмешок мама и потрепанный бушлат. Подо мной голые доски, а накрыт я куском мешковины, который достался мне от недавно умершего соседа по нарам. Рядом лежит Эрих. Его исхудавшее лицо, словно светится в сумраке. С другой стороны лежит дядя Макс. Он ворочается с бока на бок, стараясь согреться и все время кашляет. В бараке почти темно. Только в дальнем конце, на выходе, горит небольшая киросинка. Ее тусклые лучи освещают охранника, склонившегося над столом. По узкому и длинному проходу, между нарами, бегает серая овчарка. Эрих шепотом обращается ко мне:
— Слышал Ойген, что в лагере говорят?
— А что говорят?- спрашиваю я, хотя знаю последние новости, которые шепотом передают по лагерю заключенные. В лагере говорили о победе под Сталинградом. Просто мне хотелось, еще раз, поговорить об этой радостной вести, которая давала призрачную надежду на наше спасение.
Эрих с неподдельным удивлением отвечает мне:
— Ты не знаешь что Гитлеру намылили шею под Сталинградом? Что самого ихнего фельдмаршала в плен взяли и солдат тысячи?
Он сообщает это слишком громко. Охранник поворачивает голову, всматривается в темноту и вяло говорит:
-Чего шумите? Порядка не знаете?
Мы затаиваемся, а через некоторое время продолжаем разговор.
— Знаю об этом, как не знать?- говорю я и воспоминания на мгновение овладевают мною. Потом я прдолжаю:
— Это недалеко от наших мест. Выше от нас, по Волге, Саратов, а ниже, по течению, Камышин, а потом Царицын, Сталинград по-сегодняшнему. Когда мне было лет десять, все о нем только и говорили. Там тракторный завод строился. Многие парни уехали тогда из села на стройку, лучшей жизни поискать.
Эрих, с надеждой в голосе шепчет:
— Может, после этого, война скоро закончится? Может нас отпустят вскорости?
Не знаю что ему ответить. Я тоже надеюсь на это, но верю в хорошее
очень мало. Я говорю ему:
— Ладно, Эрих, давай спать. Завтра на каторгу опять.
Может и не вернемся завтра.
Мы прижимаемся к друг-другу спинами и, немного согревшись, засыпаем тревожным сном…
… — Подъем!- доносится сквозь сон ненавистная команда,- Принимать пищу и строится!
Мы, как хорошо выдрессированные животные, вскакиваем настолько быстро, насколько позволяют наши силы. По проходу ходит солдат украинец и кричит:
— Швыдче! Швыдче!
Я уже стою на полу, держа чашку и ложку, делаю шаг, чтобы идти к пище
и останавливаюсь. Мое внимание привлекает, лежащий неподвижно, дядя Макс. Я снова залажу на нары, хотя это отнимает много сил, толкаю его и говорю:
— Дядя Макс, уже подъем! Вставайте, а то охрана бить будет!
Он не отвечает.Я беру его за плечо, чтобы повернуть к себе, но не делаю этого. Я уже понял-он мертв. Я не пугаюсь, не кричу ничего и сам удивляюсь этому. Потом я сползаю с нар и сообщаю о случившемся дежурному.
До построения еще есть несколько минут и мы стоим на улице, у ворот барака, где сложены трупы умерших за ночь людей.
— Сегодня четыре человека,- машинально веду про себя страшный счет.- У тридцать первого барака три покойника, а вчера было два,- считаю в уме. Потом я смотрю на тело дяди Макса, лицо которого выражает спокойствие. И только теперь сердце пронзает острая боль, а в голове проносятся мысли: «Вот потерян еще один, почти родной человек, мой земляк из соседней деревни. Еще одна ниточка, связывающая с прошлым, оборвалась… А каково родным? Он говорил, что у него трое детишек… Они домой ждут. И жена ждет. Никакой бумажки не дадут им, никакой справки…Все, нет его! Небыло человека! Пропал безвести…» Мои печальные мысли прервал звук скрипящего снега. Это подъехали сани похоронной команды. На них уже сложены, штабелем, больше десяти одеревеневших тел. Когда на сани забрасывали тела из нашего барака, они еще не успели замерзнуть и издавали характерный звук: » Ух, ух…». Что будет дальше я знал. Мы наблюдали один и тот-же процесс каждый день. Сейчас соберут трупы у остальных бараков. Затем, пока мы будем стоять на плацу страшный обоз, из пяти- шести саней, выползет за территорию лагеря, к траншее, выкопанной заключенными летом. Сани перевернут и тела, глухо стуча, упадут в яму. Будут заполнять это место день за днем, пока не навалят доверху. Потом бульдозер заровняет общую могилу, а похоронная команда будет наполнять соседний участок траншеи…
* * *
После утренней еды, двенадцать человек, в том числе и я, были определены собирать и грузить умерших, по близлежащим баракам. Мы ходили из барака в барак в сопровождении офицера и солдат, в новой форме, с погонами. Следом ехала подвода. В очередном бараке мы нашли двоих умерших и четверых больных. Умерших погрузили на подводу. Офицер долго не мог решить, что делать с больными. Потом, обращаясь к Адаму Яковлевичу, сказал:
— Этих двоих, что ходячие, сопроводить в лазарет, а этих,- он кивнул на двоих людей, лежащих неподвижно,- перенесите в свой барак. К вечеру все равно околеют. Туда-же снесите еще, если будут.
Потом он обратился к солдату, который вел записи:
— Якушкин запиши,что из двадцать восьмого барака двое больных отправлены в лазарет, а двое похоронены.
После этих слов он пошел к выходу, а у нас волосы встали дыбом, страх
сковал нас. Каждый думал одно и то-же:
— Как так, еще живые люди, а уже записаны в умершие!?
Бригадир прикрикнул:
— Что стоите? Выполняйте приказание гражданина офицера!
Мы положили одного парня, который был без сознания, на носилки и понесли. Вдруг он очнулся, приподнял голову и смотрит по сторонам, не может понять, что с ним происходит. Потом он впился испуганными глазами в несущего носилки сзади и все спрашивал, преодолевая хрип в груди:
— Куда это меня? В лазарет, да? Куда это меня?…
* * *
Часть третья. Глава четвёртая.
…Оказалось, что торопиться нам действительно некуда. Наш поезд до станции Тобольской будет только завтра, после полудня. Настя уже купила билеты. У кассы на наше направление народу почти небыло.
Вечером, когда я дремал, удобно устроившись на краю лавки, подошла Таня, потрясла меня за локоть и сказала :
— Папа, на улице дяденька тебя ждет. Он просил передать, что знает тебя и хочет поговорить.
— Кто хочет поговорить? Какой дядя?- не понимал я.
— Не знаю папа. Я вышла на свежий воздух, а он подошел и говорит : » Ты ведь Таня? А отца твоего Женей зовут? Тебя бы я не узнал. Ты выросла. Девушка уже совсем. А твоих отца и мать я случайно заметил. Стоял здесь, курил и увидел в окно.» Потом он попросил, чтобы я тебя позвала.
… — Женя… Ойген… Миллер…,- опять позвал тихо кто-то слева, из тени вокзальной стены.
Я остановился и стал всматриваться в темноту.
— Иди сюда Ойген. Я тебя сразу узнал, когда в окно увидел. Большая у тебя семья, а у меня никого нет…
Голос говорящего показался мне знакомым, но я не мог вспомнить, где его слышал. Шагнув в темноту, я разглядел фигуру человека в длинном плаще и шляпе, надвинутой на лоб.
— Не узнаешь?… Да, меня трудно узнать, да и темно здесь. Пойдем к окну.
Когда мы подошли к большому вокзальному окну, из которого лился щедрый свет, незнакомец на несколько мгновений снял шляпу…
— Рудольф!?… — только смог выговорить я и замер, как вкопанный. Минуту или две я молча смотрел на него, а он, как много лет назад, улыбался чуть наклонив голову вбок. Да, это был он. Худой, поседевший, с бородкой, но он.
— Эх ты, забыл товарища по-несчастью,- произнес Рудольф, не то с укором, не то шутя.
— Неожиданно все это… Не надеялся я, что кто-то из того вагончика на полозьях…
Я не договорил. Ком подступил к горлу, а потом невероятное всеобъемлющее чувство радости переполнило меня и я, сделав шаг, обнял его. И он обнял меня. Так мы стояли и тихо, по-мужски, плакали…
… Мы миновали здание вокзала, а затем какой-то склад. Закончился перрон и мы пошли вдоль путей. Щебень хрустел в ночи, под нашими ногами. Этот звук, иногда, заглушался бойкими переговорами дежурных диспетчеров, по громкой связи. Отойдя недалеко мы, наугад, свернули к темнеющему чуть в сторонке кустарнику. Рядом с ним валялся кусок прямоугольной бетонной тумбы, с ровной поверхностью.
— Вот тут и остановимся. Стол есть и фонарь недалеко светит.- сказал Рудольф.
Разложив принесенное с собой на газете, мы уселись на кусок бетона, неуспевший еще остыть от дневного зноя.
Я спросил :
— Зачем такая конспирация? Мы вроде не зэки бежавшие из лагеря. Уже лет пять, как власти отстали от нас.
— Не знаю… Система, она и есть система. В любой момент капкан может захлопнуть. Не знаешь чего ждать от нее, тем более мне…
— Что-то ты, товарищ мой старинный, все недомолвками говоришь… Или думаешь изменился я за эти годы, подлецом стал?
Рудольф ничего не отвечал. Он мял пальцами папиросу, уставившись взглядом в пространство и о чем-то напряженно думал. Молчание длилось минуты две-три, а потом он заговорил :
— Нет, не думаю о тебе плохо Ойген. Люди которые прошли через такой ад, в котором мы с тобой выжили и не сломались, не могут
так просто изменять принципам. Опасаюсь я другого. Рассказав о себе я, вольно или невольно, подвергну тебя и твою семью опастности.
— О какой опастности ты говоришь? Что с тобой произошло?- перебил я его.
Но мой товариш словно не слышал моего вопроса и продолжал говорить :
— … Да, опастности…А может и нет никакой опастности? Может это мне только мерещится?… Помнишь как власти играли нами? Отпустят поводок, а потом опять приструнят нас…
— Да помню, все помню! Только в пятьдесят шестом, вроде, полная амнистия нам вышла. С тех пор не трогают нас.
— Давай еще выпьем,- предложил мой товарищ.
— Наливай!- поддержал я.
Рудольф разлил в стаканы водку, выпил не дожидаясь меня и продолжал :
— Ладно, что-то я все не о том. Столько лет в себе держал… Небыло рядом близкого человека, которому душу излить можно было бы. И вот — на тебе! Бог такой случай подарил, а я все вокруг да около. В общем в тот день, в декабре, увезли нас в Якутск. Когда мы прибыли, там в нескольких бараках, уже набрались горемыки-немцы со всей
округи. Около месяца я там пробыл. Вроде все ничего. Кормили нас хорошо. Да что-то мне, все это, подозрительным казалось. Охрану приставили зачем-то…Не весть какая охрана, пьянь в основном, но все-таки. Власти ничего не поясняют. Было общее собрание. Выступал бонза какой-то, из местных. Говорил о долге перед Родиной… Ты заметил, они когда хотят нас в дерьмо какое- нибудь окунуть, то всегда Родину вспоминают?… Еще он говорил о необходимости держать порох сухим ; о партии говорил. Ты и сам знаешь, как обычно. А вот конкретно ничего не сказал : зачем нас согнали? куда направят? Сказал только, что военная промышленность в нас нуждается и все. Спасибо случай помог. В одну субботу наших в баню повели, а я простудился и приболел
немного. Лежу в дальнем конце барака и дремаю. Еще рано, а уже темнеть начало, как обыкновенно зимой. Вдруг хлопнула дверь и в барак вошли двое. Одного я сразу узнал, по голосу. Сержант Сидоркин из охраны. Пьяница несусветный! Днем и ночью квасил. Тогда хоть и на службе был, а все равно — навеселе. Другого я не знал. Ну вот, Сидоркин и говорит :
— Что товарищ лейтенант, за пополнением прибыли? Как там на крайних северах, в подземных теремах?- и заржал, довольный своей пошлостью.
Другой отвечает :
— Ты сержант зря смеешся. Не смешно это, да и субардинацию не соблюдаешь. На смене вон, под мухой…
Потом он немного помолчал и дальше стал говорить :
— Не думал я, что после училища в такое дерьмо попаду. Высокие мысли лелеял : офицерская честь, служение Отечеству и все такое прочее… А тут, словно палачем оказался…
Я лежу нешелохнувшись. Замер, пошевелиться боюсь, а лейтенант продолжает :
— Словно скот на забой веду…
— А что так?- спрашивает сержант.
— Что, что? Знаешь какая там радиация? Люди больше четырех-пяти месяцев не выдерживают. Возвращаются на Большую Землю живыми мертвецами. Промучаются еще два-три года и на тот свет… Да что я тебе объясняю?! Не поймешь ты ничего.
— Да уж, куда мне?- с обидой в голосе говорит Сидоркин.- Но только наше дело маленькое. Партия сказала — » Надо!» Мы ответили -» Есть!»
— Да вижу я, каков ты фрукт! Если б тебе сказали мать туда загнать, то ты бы тоже ответил — » Есть!»
— А вы товарищ лейтенант мою мать не трогайте! Нет у меня матери… В оккупации погибла, на брянщине. Я тогда в Перьми служил. Все рапорты писал, чтобы на фронт отпустили… А немчики эти, что ждут своей очереди… Что ж, никто им немцами родиться не приказывал. Судьбой им наверное предписано…
Они еще что-то говорили, но я их уже не слушал. Меня парализовал страх. В голове вертелась мысль : » Нас на верную смерть приготовили. Точно, как скот на забой. Правильно лейтенант сказал.»
Потом я лежал и думал, что можно сделать. Размышлял : » Говорить или не говорить друзьям о том, что узнал? Скажешь друзьям, те тоже бежать надумают, а одному уйти легче; с другой стороны, не говорить — подлость.» В общем в ту- же ночь я рассказал о том, что случайно узнал трем-четырем нашим, а на следующий день решил уйти. Конкретного плана небыло. Думал только, что сяду на какую-нибудь попутку, а там — что бог даст. Надежды спастись было мало. Сам знаешь, у нас там зимой сильно не побродяжничаешь. Летом легче было бы… Давай еще по одной,- встрепенулся Рудольф и не дождавшись моего ответа,
разлил по стаканам оставшееся в бутылке. Выпив, он оторвал кусок пирожка, закусил и прикурил потухшую папиросу, которую все время держал в руке. Потом он продолжил свой рассказ :
— Ну вот, так и было. Днем вылез я через дыру в дощатом заборе, позади бараков и пошел на тракт, что на Вилюйск идет. Только выбрался за городок, как поземка мести стала. По всем признакам пурга будет. Ну думаю : » Пропадать мне!» Ан нет. Слышу сзади мотор тарахтит. Обернулся и вижу, сквозь начинающуюся пургу фары светят. Грузовик остановился рядом со мной. Дверь машины сама открылась и бас такой из кабины говорит :
— Не в хороший час ты браток на тракт вышел. Выходной сегодня. Машин мало. Подвезло тебе. Залазь что-ли.
Я залез. За рулем дядька сидит бородатый. Такой в годах уже. Когда машина тронулась он и спрашивает :
— Наверно сильно припекло раз ты, в эту пору, здесь оказался?
Не помню точно, что я ответил. Что-то такое про срочность. О необходимости быть в Вилюйске. Ну это не важно. В общем едем, а он молчит и, время от времени, на меня поглядывает, а потом говорит :
— Чего скукожился? Ты не боись, в ментовку не побегу!
Видать мы с тобой одного поля ягоды. Оба в неволе побывали, в разное время.
Я сразу понял, что он из бывших. И он сразу меня раскусил. Думаю, если расспрашивать будет, то всю правду выложу. Видать человек бывалый, может поможет чем. Ну, едем дальше. Он снова заговорил :
— Меня Кондратием зовут. Карпухин Кондратий, значит. А близкие друзья Карпом называют. Оттуда еще кликуха. А тебя как величать?
— Рудольфом,- говорю.
— Ты немец что-ли? Точно немец! Имя ихнее и говоришь ты как-то интересно. Ты наверное из тех, что в Якутск нагнали?
Ну вот, я и выложил ему все : где родился, где крестился и как на тракте очутился. Когда я закончил рассказывать, Карп говорит :
— Вот вошь нарочная! Что со своим народом делают?! Это все кремлевские деятели и их жополизы! Вот бы их самих на баланду посадить, хоть на месячишко!
Едем дальше и молчим. Карп о чем -то думает, изредка поглядывая в мою сторону, а потом спрашивает :
— Ты наверное залечь хочешь, на время?
— Да,- говорю,- не плохо бы на годик затаиться.
А он :
— А документы имеются ?
— Нет,- говорю,- документов. Все в канцелярии, в Якутске остались.
Он еще подумал и говорит :
— Помогу я тебе браток укрыться и с документами подсоблю.
В общем, помог он мне. А знаешь где он спрятал меня? Ни за что не догадаешся!… У староверов в скиту! Да, почти четыре года у них пробыл. Никогда раньше не знал, что живут такие чудны´е люди в глуши!… Так вот, где-то на середине пути, между Якутском и Вилюйском, тракт пересекает речку. Она Лунгха называется. Вот в этом месте Карп и остановил машину. Мы вылезли, ноги размяли, покурили.Только я ногу на подножку поставил, чтобы в кабину лезть, а Карп говорит :
— Ты не торопись браток. Тут твоя остановка.
— Как тут?!- спрашиваю я, а сам по сторонам озираюсь. Никаких даже признаков человеческого жилья, одни сопки да тайга. Знаешь, мне даже жутко стало. А Карп заметил, что я перепугался и говорит с улыбкой :
— Да ты не дрейфь. Вон, видишь речушка? Вниз по ней пойдешь, а верст через одиннадцать на поселеньице выйдешь. Поселеньице так себе, несколько срубов, но ничего, люди живут. От мороза есть где укрыться и от чужих глаз — тоже. Я лыжи тебе дам, в кузове без дела валяются и курточку брезентовую. Поверх телогрейки накинешь. Бог даст дойдешь… Как доберешся, старца Никодима спроси, за главного он у них. Люди они чудны´е : попов отринули, от плотских утех отказались, старины придерживаются. Беспоповцы* одним словом.
Да тебе-то что? Главное всех они принимают : обиженных, сирых и страждущих. Бог ихний так велит. Ну вот, а по весне я загляну к вам. Может и документишки к тому времени выправлю.
Вот так я там оказался…
_____________________________________________________________
*Беспоповцы — одно из старообрядческих направлений, сформировавшихся в конце 17 века.
