ЦЫГАНЕ ВСЕЛЕННОЙ

«Смерть милосердна, ибо из ее владений нет возврата. Но тот, кто, выстрадав знание, вернулся из потаенных владений ночи, уже навсегда лишится мира и покоя».

Говард Ф.Лавкрафт «Гипнос».

1.

В ту ночь я проснулся, что называется, вдруг. Иначе, наверное, это и не назовешь. Комнату окутывала непроглядная мгла, в которой вязкими сгустками плотной угольной черноты застыли предметы мебелировки: шкаф-купе, кресло-качалка, прикроватные тумбочки и… Лишь мерное, монотонное тиканье кварцевых часов, стоящих на комоде с большим овальным зеркалом. И больше ничего, даже знакомого посапывания Ирины, моей жены, крепко спящей на боку, отвернувшись к стене. Но ведь было же что-то, что меня разбудило! Несомненно, было. Но что? Я не знал или не мог вспомнить, словно сон, словно чье-то лицо, которое лишь на мгновение увидел краем глаза, но так и не успел как следует рассмотреть, попристальнее — оно исчезло.
Я попытался снова заснуть, но сон не шел. Глупые, тревожные мысли, сводящим зубы скрипом пенопласта по гладкой поверхности стекла, не давали успокоиться. Так бывает, да, так бывает, когда вот так неожиданно (вдруг) проснешься среди ночи, а кругом — лишь мрак и тишина. Ты думаешь: Меня разбудило подсознание, оно било в гулкий колокол, оповещая о чем-то очень важном, опасном, страшном (Каком?). Но сознание проснулось слишком поздно, и поэтому расслышало лишь отдаленное затихающее эхо, теряющееся где-то в беспросветной дали. Господи, но если даже это самое эхо было столь тревожным, о чем же тогда вещал колокол? Мысли путались в голове, словно нити клубка с которым поиграла кошка, не желая выстраиваться в четкую логическую цепочку. Эти проклятые мысли не давали заснуть.
В итоге мне пришлось подняться с кровати и, стараясь не нарушать сонной тишины спальни, выйти на кухню, поплотнее притворив за собою дверь. Свет трех шестидесяти ваттных «миньонов» в прозрачных колокольчиках люстры отогнал ночных призраков в темные углы коридора и защипал в глазах. Понемногу привыкнув к свету, я достал из холодильника полупустую бутылку «пепси» и, сделав пару глотков, сел на табурет. По голой спине дуло из приоткрытой форточки и дико хотелось курить. Выудив из, лежащей на подоконнике между цветочными горшками с кактусами, пачки сигарету, и прикурив, я жадно затянулся. Дым ворвался в легкие, щекоча гортань, и я… Я вспомнил!
«…Ходит и глядит…»
Что это? Неужели это то, что меня разбудило? Ну, конечно! Всплывшие на поверхность и темных глубин памяти слова, качались на легких волнах сознания, словно закупоренная бутылка с загадочным посланием. Господи, что я несу? «…Ходит и глядит…» Но, что это может означать? Некое подсознательное предупреждение, обрывок ночного кошмара, сна или реальности? Я настороженно огляделся по сторонам и прислушался, словно испугался, что в квартиру, пока все спали, проник кто-то незнакомый, и у него явно дурные намерения. Тишина, какая-то зыбкая, отвратительная тишина. Ни приглушенного шума воды в водопроводных трубах и батареях отопления, ни скрипа кровати, ни обычных звуков, доносящихся с ночных улиц: сработавшей автосигнализации, шуршания шин по подмерзшим лужам проезжающей машины или гудения прогреваемого двигателя, крика людей, наконец. Ничего, только давящая пустая тишина. А что, собственно, ты хотел услышать в три-то часа ночи?..
— Ты чего не спишь?
От неожиданности я даже вздрогнул, чуть не выронив на пол тлеющую сигарету. В дверном проеме коридора стояла Ирина, в помятой ночной рубашке, волосы на голове в беспорядке, глаза заспанные, щурящиеся от яркого света.
— Что может означать фраза «ходит и глядит»? — спросил я рассеянно, глядя ей в глаза, словно ответ хотел найти именно там. А про себя подумал: «Как ты смогла так незаметно подкрасться? Как хищник…» Но эта мысль была одинокой снежинкой, упавшей на теплую ладонь, и тут же растаявшей.
— Чего? — мне было понятно ее непонимание.
— «Ходит и глядит», — повторил я, не сделав попытки объяснить.
— Кто ходит?
— Я не знаю, — конечно, я чувствовал, что несу несусветную чушь, но эта мысль — она будто лесной клещ въелась в мою голову, эта мысль — тревожный колокольный набат подсознания. — Мне приснилось… Или нет. В общем, не знаю. Ни как не могу заснуть. Что-то меня разбудило, что-то связанное с этими словами…
Говоря все это, я смотрел на свои ладони и, зажатую между пальцами, сигарету, но, заканчивая фразу, я поднял взгляд на Ирину. В какой-то момент мне показалось, как в ее серых заспанных глазах промелькнуло что-то, напоминающее легкое замешательство. Только промелькнуло. И снова обычный взгляд, но уже совершенно проснувшийся (Так быстро!) и… Холодный, чужой.
— Иди спать, — она отвернулась уйти. — И кончай курить на кухне. Сколько раз повторять? Кури на балконе.
И ушла в спальню. Сигаретный дым затянул бледной желтоватой пеленой едкого тумана пространство кухни. Из крана над раковиной вдруг закапала вода, монотонно, как тиканье кварцевых часов на комоде. Я затушил окурок в цветочном горшке, утопив его в землю, пошире отворил форточку и закрутил кран.
«Она что-то знает или догадывается, но скрывает от меня. Что-то, о чем пыталось предупредить меня мое подсознание, что-то очень важное и тревожное. Да, что за дерьмо! Это просто бред какой-то, глупый ночной бред неврастеника», — мысли бились в сознании, словно рыбы, выброшенные на горячий пляжный песок. Живучие ночные мысли, которые должны бы умереть сразу по-пробуждении, но они не хотели умирать. Их немые рты открывались и закрывались, открывались и закрывались, глотая воздух. Их жабры высыхали, не смачиваемые влагой, их тела извивались в предсмертных судорогах, их, блестящую в солнечных лучах, чешую обжигал горячий песок. Их смерть превращалась в пытку, они понимали, что все равно умрут, но перед этим они хотели быть услышанными, они хотели рассказать о том, кто их выловил, кто был их убийцей.
Конечно же, я читал, а может где-то слышал, не важно, о вещих снах и таинственных знамениях. Но мог ли я подумать, что обычная несуразная мысль, даже нет, не мысль, всего лишь пара слов, не имеющие за собой ни логики, ни смысла, не дадут мне уснуть до самого утра? Будут мучить меня бессонницей, терзать, превращая действительно в истеричного неврастеника.

2.

— Серега, обедать пойдешь? Серег! Спишь, что ли?
Я открыл глаза, медленно, словно субмарина, поднимаясь на поверхность сна. Вот, черт, надо же, заснуть на рабочем месте! Передо мной на экране монитора чернела заставка «Сквозь вселенную», уносившая меня в межзвездное пространство. Выпавший из руки карандаш неуверенно балансировал на уголке клавиатуры, у клавиши «Esc».
— Ты чего по ночам делаешь? Или опять Настюха спать не давала? А может молодость взыграла, а? — Вадик ехидно улыбался, строя свои глупые предположения.
— Не угадал, — буркнул я, вставая со стула и потягиваясь. — Ладно, пойдем перекусим. Все равно работы ни хрена нет. Так пусть хоть желудок работой займется.
— Ты начальству об этом как-нибудь между делом порасскажи. И желудок твой скоренько без работы останется, — заметила Лариска, глядя на нас поверх очков и не снимая пальцев с клавиатуры. — На диету пора садиться. Животы вон скоро пуговицы на рубахах оторвут.
— Для мужика диета, Ларисочка, все равно, что секс без минета, — наставительно заметил Вадик. — Но ты не беспокойся, мы спортом занимаемся, по ночам, пресс, знаешь ли, качаем. Хочешь — присоединяйся, исключительно для фигуры.
Я сдержанно улыбнулся. Вадик вообще большой любитель пошлых шуточек. Но это не делало его хуже, чем он был на самом деле. Напротив. Нужно было всего лишь заглянуть в его глаза, что бы понять, что шутовство — всего лишь ширма. И надо заметить, что подобное не редко встречается в жизни, когда за смехом скрывается печаль, пожалуй, даже, слишком часто. Но люди почему-то боятся смотреть в глаза собеседнику.
— Ну и пошляк же ты… — почти серьезно ответила Лариса и снова уставилась в экран монитора, ее тонкие пальчики быстренько забегали по кнопкам клавиатуры.
— Пошли, Серега, а то я еще ненароком потеряю аппетит, а это худшее, что может случиться с мужчиной в нашем возрасте после импотенции. Хотя, как мне кажется одно взаимодополняет другое. Инь и Янь — китайская философия, мать ее. Пошли, ладно.
Но аппетит нам все равно испортила длиннющая змеевидная очередь в столовой, конец которой шумно роптал в холле. Так что манящие прилавки с аппетитными бифштексами, зажаристыми отбивными и зелеными салатами остались для нас несбыточной мечтой. Поэтому, подкрепившись булочками и пирожными в буфете, запив все это крепким чаем с лимоном, мы направились прямиком в «курилку» скоротать оставшееся от обеда время за сигареткой. Там было пусто. Одинокая неряшливая урна посреди комнаты и холодный кафельный пол, припорошенный, будто первым осенним снегом, серым табачным пеплом.
С первой же затяжкой я зевнул и закашлялся. Вадик заботливо и не сильно постучал мне по спине кулаком.
— Что, табачок ядреный попался?
— Да, нет, — ответил я, вытирая тыльной стороной ладони выступившие слезы. — Поперхнулся. Дурная сегодня ночка выдалась — не выспался совершенно.
— Бывает, — задумчиво произнес он.
Мне нравилось в нем это качество — не задавать лишних вопросов, мол, захочешь, сам расскажешь. А я хотел рассказать, очень хотел, до зуда в ладонях. И пока докуривал сигарету, поведал ему о событиях прошлой ночи, боясь увидеть на его лице снисходительную улыбку, которой одаривают обычно шаловливых детишек, да ненормальных.
— «Ходит и глядит» говоришь? — переспросил Вадик, когда я закончил, извлекая из помятой пачки очередную сигарету. — Интересно. А сам-то ты что об этом думаешь?
— Не знаю даже… Надеюсь, ты не считаешь меня сумасшедшим?
— Сумасшедшим? Нет, конечно. Рехнувшимся — может быть, а сумасшедшим — никогда, — он слегка улыбнулся. — Да ладно, Серега, шучу, конечно. У меня самого такое бывает. Как «заклинит» на чем-нибудь, и хоть ты тресни — не отпускает.
— Вот именно — «заклинит». Но с чего? Откуда взялись эти чертовы слова? Слушай, Вадик, а почему ты развелся со своей женой? Извини, конечно…
Почему я спросил его об этом? Как будто вырвалось.
— Да, брось ты, — перебил он меня. — Ни баба, не извиняйся. А что касается Маринки… Наверно, характерами не сошлись. И вообще… — он задумался, словно прикидывая, продолжать этот разговор или нет. — Маринка детей хотела, очень хотела, а забеременеть не могла. Из-за меня не могла.
— Это точно? — внутри я ругал себя последними словами за это свое гребаное любопытство.
— Точно. Ты ж знаешь, я врачам не очень доверяю. Так что «на стороне» проверял. Много раз проверял, аж противно стало под конец. Глупо все это. И вел я себя как одержимый. Тоже «заклинило». Но все равно ничего не вышло.
— Она тебя оставила?
Вадик как-то странно посмотрел на меня, словно хотел сказать: Поймешь ли ты? И сможешь ли пропустить через сердце?..
— Может и так, может, и оставила, скажи уж прямо — бросила, как безнадежно испорченную вещь, но дело даже не в этом. Не любила она меня, Серега, просто не любила. Вроде и дергается под тобой, да как-то небрежно, неестественно. Вроде и целует, но не в засос, не глубоко, без страсти. Ужин приготовит, а на вкус, как в «общепите». А главное — глаза, холодные глаза у нее были. Просто арктический холод, северное сияние.
Он передернулся, словно от озноба, посмотрел на меня и снова улыбнулся, но на этот раз улыбка вышла вымученной, сухой. Сквозь нее проглядывала, засевшая в сердце, боль.
— Брось, не бери в голову. Ерунда все это. Жизнь чередом своим течет, не стоит дням вести учет. Красиво сказал?
— Ничего… Значит, не любила?
— У тебя что, новый «клин»?
— Скорее продолжение старого. Ирина ведь тоже меня, похоже, не любит и глаза у нее холодные. Как ты сказал — арктический холод? И все это как-то связано с «ходит и глядит», чувствую, что связано, а объяснить не могу.
— Не валяй дурака, Серый. У тебя отличная жена и милейший ребенок. Ты молиться на них должен. Настюха-то что-нибудь уже говорит? Сколько ей, полтора?
Я попытался попасть окурком в урну, но промахнулся. Недокуренная сигарета упала на пол и откатилась в угол, оставляя за собой тонкую струйку сизого дыма.
— Чего-то не очень она стремится разговаривать. Так лепечет чего-то свое…
Чего-то СВОЕ, или ЧУЖОЕ?

3.

Уже вечером…
Настя сидела на корточках на небольшом махровом коврике посреди комнаты и увлеченно играла в игрушки, бормоча что-то на своем, одной ей понятном, «детском» наречии и посапывая курносым носиком. Игрушки… Можно ли назвать игрушками эти многочисленные баночки и пузырьки с алюминиевыми и пластиковыми крышечками, в которые она запихивала маленькие пластмассовые фигурки из «киндер-сюрпризов» и аккуратно расставляла вокруг себя? Не думаю.
— Зачем ты ей даешь эти банки? — как-то спросил я Ирину, увидев как ребенок таскается по всей квартире с банкой из-под майонеза.
— Ей нравится, — пожав плечами, ответила Ира. — Пусть играет. Ты же сам говоришь: Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.
— А если разобьет и обрежется?
— Не разобьет. Не стоит недооценивать собственного ребенка. Она не такая глупая, как тебе кажется.
И вот я сидел и смотрел, как она играет со стеклянными пузырьками и алюминиевыми пробками, а плюшевые медвежата и резиновые поросята, деревянные лошадки и надувной крокодил, между тем, мирно покоились в большой картонной коробке из-под телевизора в углу комнаты. Не так давно, когда Настюха была совсем маленькой, я имею в виду где-то с год назад, она еще проявляла некоторый интерес к игрушкам, таким как различные погремушки с разноцветными шариками, колечками, висюльками и другими незамысловатыми фигурками на резинке, крепящейся к ее коляске. Она резво молотила по ним своими пухленькими ручонками и заразительно смеялась, когда они весело гремели. Но к игрушечным животным… К ним у ребенка, как мне казалось, была врожденная антипатия, или равнодушие, что, может быть, еще хуже.
— Малыш, ну, скажи, зачем тебе все эти банки? Почему ты совсем не играешь в игрушки? А, Настюха?
Она подняла на меня свои голубые кристально-чистые глазки, открыв при этом рот, в котором виднелись на нижней десне четыре белых зубика. Она пыталась понять, что я от нее хочу.
— Ну, смотри… — я вытащил из коробки с игрушками белого плюшевого медведя с красным матерчатым сердечком, висящим у него на шее на таком же красном шнурке. — Смотри какой хороший мишка. Он скучает по Настюшке в своей коробке. Как Настя его обнимет?
Я протянул ей медведя, но ребенок его оттолкнул, нахмурив брови и сморщив носик, издав при этом невнятное капризное бормотание.
— Не хочешь играть с медвежонком? Почему? Разве Настенок не любит медвежонка?
Дочка уверенно завертела головой из стороны в сторону.
«Ты все понимаешь, малыш. Абсолютно все. Но ты не любишь игрушки. Почему?»
— А мишка обидится на Настю. Он будет плакать.
Она снова завертела головой, мол, нет, не будет.
— А что же он, по-твоему, будет делать в этой коробке с другими такими же брошенными зверями? — спросил я, поймав себя на мысли, что разговариваю с маленьким ребенком, словно с взрослым.
Настя бросила банки, которые до сих пор держала в руках. От чего они опасно звякнули друг об дружку, упав на мягкий коврик. Ребенок сложил ладошки вместе, как при хлопке, и, прислонив их к щеке, наклонил на голову на бок. Ее глаза сощурились.
— Спать? — я был почти ошеломлен, ну если не ошеломлен, то удивлен — уж точно. — Ты хочешь сказать, что они все будут спать?
Настя согласно закивала головой, показывая указательным пальчиком на коробку с игрушками.
— Хватит приставать к ребенку. Пусть играет.
Я обернулся. Ирина стояла в дверях комнаты, вытирая о фартук мокрые руки, и смотрела на меня своими холодными серыми глазами.
— Я что, уже с собственной дочерью поговорить не могу? — откуда-то изнутри поднималось наружу дикое раздражение. — И вообще, забудь это слово!
— Какое? — Ирина была явно удивлена тоном моего голоса.
— «Приставать». Я ни к кому никогда не пристаю. Ни к тебе ночью, ни к ребенку днем. Я занимаюсь тем, чем считаю нужным заниматься, как муж и как отец…
— Не ори на меня, — твердым, не терпящим возражений голосом перебила она меня. — Тем более при ребенке. Если тебе так хочется повыяснять отношения, добро пожаловать на кухню. Здесь не место для этого.
Я резко поднялся с пола, так, что даже защемило в пояснице и хрустнуло в коленях, и прошел мимо нее в коридор, на ходу развязывая галстук. Сегодня выдался отвратительный день, а до этого была отвратительная ночь. Я устал, и мне хотелось быстрее лечь в кровать.
— Пожевать что есть? — только для того, что бы что-нибудь сказать, спросил я, не желая смотреть в сторону жены.
— Все горячее, на плите. Сам положить в тарелку сможешь?
Я заглянул на кухню. Ирина стояла у плиты, деревянной ложкой аккуратно накладывая в тарелку рис и кусочки жареного цыпленка. На столе уже стояла глубокая тарелка с зеленым салатом, а на дощечке лежал нарезанный хлеб. Подойдя к ней сзади, я примирительно приобнял ее за плечи. Она вывернулась, чуть не опрокинув тарелку с разогретым ужином обратно в сковородку.
— Отстань, Сереж. Ты же знаешь, я не люблю…
— Но я просто хотел попросить прощения.
— Не надо, — она поставила тарелку на стол. — Давай ужинай и ложись спать, если устал.
— А с чего ты взяла, что я устал? — я пристально смотрел в ее, избегающие моего взгляда, серые глаза. «О чем мне хотел поведать колокол, Иришка? Ты ведь знаешь. Я чувствую, что знаешь».
— С того, — наконец она рискнула поднять глаза (И опять замешательство). — Ты всегда такой психованный, когда устанешь. Всегда срываешься, раздражаешься. И прошлую ночь чего-то колобродил…
— У меня была бессонница.
— Вот я и говорю: ешь и ложись спать.
СПАТЬ! (Сложила ладошки, прислонила к щеке и наклонила головку…) СПАТЬ, как те плюшевые зверушки в картонной коробке из-под телевизора в углу комнаты. А чем будешь в это время заниматься ты, Иришка? Будешь играть в пузырьки и баночки с алюминиевыми и пластиковыми крышечками? Что ты станешь засовывать в них, дорогая? Людей!.. Спокойной ночи, малыши, спокойной ночи! Вам будет хорошо в этих стеклянных колбах, хорошо СПАТЬ и ВИДЕТЬ СНЫ.

4.

В это субботнее утро денек задавался на славу, слегка подморозило и, хотя небо затянула тонкая пелена низко висящих серых облаков, предвещающих снегопад, по крайней мере, не было этого отвратительного пронизывающего ветра, что шныряет, словно бездомная лишайная собака, по подворотням бетонных многоэтажек. Так что настроение в это утро было на редкость хорошим, даже можно сказать — приподнятым.
В это субботнее утро, выполняя свой «отцовский долг», я направлялся в сторону городского парка на детскую площадку, таща за собой на веревочке санки с Настюхой. Она сидела на них, одетая в теплый пуховый комбинезон, словно нахохлившийся воробей, пуская слюни в красный шерстяной шарфик, повязанный у нее на шее. Честно признаться, гулять в это осенне-зимнее время года я не любил — все время почему-то мерз, но Ирина регулярно, с настойчивостью занудного преподавателя, повторяла, что ребенку необходим свежий воздух, и вообще гулять в выходные с детьми — святая обязанность отцов. Я, конечно же, был далеко не всегда с этим согласен, ну, да это к делу не относится. Главное было то, что погода стояла приличная, так что проторчать пару часиков на свежем воздухе в окружении малышей, ощущая себя воспитателем детского сада, не будет слишком уж напряженно.
На детской площадке парка народу было много. Малыши в основном копошились около песочницы с тентом-грибком, которую теперь стоило переименовать в «снежочницу», то есть там, где должен был быть песок, теперь лежал приличный слой снега. Дети неуклюже бродили вокруг, кто-то таскал за собой санки, забавно пыхтя и сопя курносыми носиками, а кое-кто даже пытался заползти на качели и горку, хотя без помощи родителей или бабушек это у них, надо признать, не очень получалось. Взрослые, оставив своих чад в одиночку постигать науку общения с себе подобными, в большинстве своем стояли поодаль, беседовали, обсуждая бытовые вопросы и насущные проблемы материнства, но, не забывая при этом приглядывать за малютками. Хотя, были и такие, которые не отходили от них ни на шаг, держа за ручку или придерживая за капюшон комбинезона, да показывая как лепить «куличики» из снега при помощи ведерка, формочек и совочков.
Я ссадил Настюху с санок, подвезя их к ближайшей скамейке, и, вручив ей в руки большую пластмассовую лопатку, легонько подтолкнул к песочнице:
— Ну, вперед, малыш.
Она, не оборачиваясь, косолапо потопала к группе детишек, ковыряющихся совочками в снегу. Какая-то мамаша позвала своего ребенка: «Дима! Дима, иди сюда. Не трогай палку. Брось, слышишь? А ну иди сюда, я сказала!» Я прислонился к стволу высокой березы спиной и, вдохнув бодрящий морозный воздух, вытащил из кармана сигареты — несносная привычка, согласен целиком и полностью. Где-то за, огороженным сеткой, летним теннисным кортом залаяла собака. У песочницы заплакал ребенок. Еще одна мамаша, бросив подруг, кинулась «на выручку» к своему чаду. Я отыскал глазами Настюху. Она стояла возле бортика песочницы, продолжая сжимать в руке лопатку, и наблюдала, как какой-то мальчик насыпает в свое ведерко снег.
Настя редко принимала участие в детских играх. Чаще всего она вот так стояла и смотрела, что делают другие. Иногда бродила по детской площадке, подбирая валяющиеся тут и там разноцветные пробки от пластиковых бутылок, какие-то кусочки от поломанных игрушек, или даже ухитрялась, если вовремя не уследишь, вытащить сами бутылки из мусорных урн. Завладев подобной вещью, она уже ни в какую не хотела ее отдавать, иногда даже доходило до крика и слез. Еще реже она залезала в песочницу, выискивая различные цветные формочки для «куличей», поднимала их, внимательно изучая, и снова бросала на землю. Копаться в песке или снегу лопаткой, качаться на качелях или катать за веревочку машинку — это было не для нее. И это мне казалось чем-то неправильным. Может быть поэтому, каждый раз, когда я шел с ней гулять, то насильно ей впихивал лопатку в руки, хотя Ирина от этого давно уже отказалась. С другими детьми Настя тоже не выказывала особого желания общаться, кроме, разве что, одной девочки в желтой курточке из соседнего подъезда нашего дома. Однажды я целый час наблюдал, как они раскладывали по бортику песочницы разноцветные формочки и пробки от бутылок, видимо находя в этом занятии какое-то, одним им понятное, удовольствие.
— …Ходит и глядит…
Я резко обернулся, словно услышал звук выстрела, рука дрогнула и недокуренная сигарета упала в снег. Мимо моих ног прокатился рыжий комок шерсти — лохматый щенок коккер-спаниеля пронесся, волоча свои длинные уши по снегу, за брошенной кем-то палкой. Но мне было не до него, я лихорадочно выискивал глазами того, кто произнес эту фразу. Я не сомневался, теперь не сомневался, что это был самый обыкновенный человеческий голос, женский голос.
На скамеечке, слегка припорошенной снегом, у качелей сидела женщина в короткой светло-коричневой дубленке, держа на коленях мальчугана и что-то ему увлеченно втолковывая. Это была та самая, которая не разрешала своему Диме поднимать с земли палку, не иначе ему хотелось поиграть с собачкой.
— Простите, — я подошел к ней и слегка наклонился, пытаясь увидеть ее лицо. — Извините, это не вы сейчас сказали «ходит и глядит»?
— Что? — она подняла на меня свои карие глаза, в них промелькнула тень легкой тревоги.
— «Ходит и глядит». Мне показалось, что вы это произнесли, — я понимал, что мои вопросы звучат несколько по-идиотски, но остановиться уже не мог. (Меня «клинит», черт возьми, снова «клинит».)
Женщина выглядела совсем растерянной. Краем глаза я заметил, как ее рука в вязаной варежке сжала ладошку ребенка, от чего тот нахмурил нос и недовольно посмотрел на маму, не зная как на это реагировать, плакать или еще немного подождать. Я подумал, что в ее глазах выгляжу как сумасшедший, или, по крайней мере, как не совсем нормальный.
— Не подумайте ничего плохого. Просто вы произнесли одну фразу… В общем… Даже не знаю, как вам объяснить. Мне нужно услышать продолжение, — сказал я, и добавил. — Я — сам отец, — в конце концов, как мне показалось, это был достаточно веский аргумент в пользу того, чтоб мне доверяли, я даже был готов добавить «а не маньяк какой-нибудь», но подумал, что это уже было бы слишком.
— Вон моя дочка в синем комбинезоне с ло… — я обернулся, указывая на Настю, и запнулся на полуслове.
Моя дочка смотрела на меня тяжелым неподвижным взглядом, и ее голубые глаза… Они были взрослыми, они смотрели по-взрослому. Да, именно так, в них исчезла та хрустальная прозрачность, присущая всем без исключения детям в младенческом возрасте, в них появилось что-то сокрытое.
— Это шотландская песенка.
Я снова посмотрел на женщину с ребенком на руках.
— Это детская песенка такая, колыбельная, мне казалось, ее все знают, — повторила она тихим вкрадчивым голосом. — Вы об этом спрашивали?
— Не знаю. А какие там слова?
— «Крошка Вилли-Винки ходит и глядит, кто не снял ботинки, кто еще не спит. Стукнет вдруг в окошко, или дунет в щель. Вилли-Винки крошка лечь велит в постель…»
— Хватит, — рассеянно остановил ее я, не в силах отделаться от «взрослого» взгляда своей дочери сверлящего мне спину. — Я все понял. Спасибо большое.
Отвернувшись от нее, я направился к Насте. Она продолжала смотреть на меня все тем же тяжелым и неподвижным взглядом. Присев перед ней на корточки, я взял ее ручки в свои. Ее кулачки в красных пуховых рукавичках были крепко сжаты.
— Настенок, ты чего? Что случилось? Может быть, ты хочешь домой, а? Ты замерзла? Пойдем, малыш. Пойдем, мама нам даст попить компотику. Настенок хочет компотику?
Я повел ее, держа за ручку, к санкам.
«Маме это не понравится», — произнес голос в моей голове, и я могу поклясться, что это был детский голос.
Посмотрев на ребенка, я увидел, что она продолжает смотреть на меня, исподлобья, чуть приподняв голову в вязаной шапочке, насколько позволял капюшон комбинезона. Голубые застывшие глаза, плотно сжатые губы маленького ротика и намокший от слюней красный шерстяной шарфик, закрывающий подбородок.
«Маме может не понравится, что мы так рано вернулись с прогулки», — повторил детский голос в моей голове, и я догадывался, что это так.

5.

Вечером того же дня я впервые за три года своей супружеской жизни крепко напился в ближайшем заведении, не имеющем определенного названия, располагающимся в полуподвальном помещении магазина «Океан». «Мама» действительно оказалась недовольна нашим скорым возвращением с прогулки, потому что она, видите ли, решила отдохнуть, сославшись на плохое самочувствие. И даже попыталась мне выказать это свое недовольство, когда я с порога вручил ей, что называется, из рук в руки, ребенка. Но я успел захлопнуть дверь прямо перед ее носом, еще до того как она сумела что-либо сказать, и почти бегом бросился к лифту.
Посетителей в баре было не много. Небольшое помещение окутывал ленивый полумрак. Над стойкой работал телевизор с приглушенным звуком. В воздухе смешались ароматы рыбы и табака. «Кому пришло в голову устроить бар в подвале рыбного магазина? Маразм какой-то», — подумал я, пытаясь отогнать сумбурные привязчивые мысли, копошащиеся, словно черви в навозной куче, в моем опьяненном сознании.
— Еще стопарь и «тоник», — сказал я подошедшему бармену. — И бутербродик какой-нибудь, только без рыбы. Есть?
Он кивнул и отошел к микроволновой печке и холодильнику.
Я закурил. Выстроить мысли, коль их не удавалось отогнать, в логическую цепочку тоже почему-то не получалось, но, по крайней мере, алкоголь помогал немного успокоиться. Детская песенка и крошка Вилли-Винки — жена, читающая мысли и ребенок, мысли передающий — стеклянные баночки и спящие в картонной коробке плюшевые зверьки… Нет, ни чего не получалось, ничего не связывалось в единый узелок, классическое «эврика» закатилось под кровать, и не было под рукой швабры с длинной ручкой, чтобы его оттуда вытащить. Что-то должно быть во всем этом основополагающее. Но что? Я не знал. Нужно было расставить акценты, да, точно, нужно выделить основное, то, что в последние дни мне казалось странным или необычным, начиная с той ночи, когда подсознание ударило в свой зловещий колокол.
«Ходит и глядит» — раз. Как выяснилось, это строчка из безобидной детской песенки — колыбельной. Что может быть странного в колыбельной? Ничего. Хорошо, поехали дальше.
Вадик развелся с женой, потому что у них не могло быть детей. Но дело, конечно же, не в этом. Она его не любила, это он так считал, она его не любила, но при этом хотела детей. Почему мне вообще это пришло в голову? «Вроде и дергается под тобой, да как-то небрежно, неестественно. Вроде и целует, но не в засос, не глубоко, без страсти…» — два. Ирина тоже не любит меня, я это чувствую. Господи, да я начинаю рассуждать, словно смазливый герой какой-нибудь затрапезной «мыльной оперы». Но тем ни менее…
Ладно, дальше — пузырьки и спящие игрушки. Странные увлечения ребенка? Стоп! Спящие игрушки и детская колыбельная про крошку Вилли-Винки… Вот! Есть один узелок. «Давай ужинай и ложись спать, если устал». Ах, Иринка, а ведь ты тоже хочешь, чтобы твой плюшевый медвежонок спал в своей картонной коробке. Спал и не беспокоил. Не ты ли пела мне колыбельную той ночью?
От мыслей о сне мне самому захотелось спать, я зевнул. Эх, черт подери, а как действительно хорошо было бы сейчас растянуться на зеленой мяконькой травке, где-нибудь в тенечке под раскидистой березкой. Да чтоб солнышко ненавязчиво так пригревало, да чтоб птички щебетали — убаюкивали, да комары не докучали. И вот так лежать, лежать, вдыхая ароматы теплого свежего ветерка и запах скошенной травы. Лежать, лежать и незаметно уснуть. Уснуть и увидеть сны, какие-нибудь хорошие сказочные сны, какие уже давно не снились…
Эта мысль, она появилась так неожиданно, словно разящий удар кулака «под дых», когда ты уже расслабился, перебивший дыхание; словно яркая вспышка лампы в миллиард киловатт посреди кромешной ночи, когда твои глаза уже успели привыкнуть к темноте. Я дернулся, задев локтем бокал с водкой. Холодная жидкость выплеснулась мне на джинсы, в нос ударил характерный запах спирта, а бокал покатился по стойке с гулким стуком. Подхватив его у самой кромки, я виновато оглянулся на бармена. Он равнодушно пожал плечами, не прекращая вытирать белым полотенцем только что вымытый стакан, мол, за водку заплачено, бокал не разбит, а остальное не мое дело, ты лучше подумай, что жене расскажешь, почему обмочился. Бармен ехидно улыбнулся.
— Я ухожу. До свиданья, — пробормотал я, сгребая пачку сигарет со стойки.
— Счастливо, — все так же равнодушно ответил он, кивнув на прощанье.
На улице валил снег, и было темно, вдоль заснеженных тротуаров тускло горели фонари. Я стоял в кабинке таксофона, телефонная трубка примерзала к уху. Дрожащие на холоде пальцы все время попадали ни на те кнопки в наборе номера.
— Алло, Вадик?
— Серега, ты что ли? — голос на другом конце провода перекрывали статические помехи, я заткнул свободное ухо указательным пальцем.
— Плохо слышно. Вадик, помнишь наш с тобой разговор, ну, там, в курилке?
— В общих чертах. А что?
— Ты можешь мне ответить на пару вопросов? Всего лишь на парочку простых вопросов…
Я икнул. Вот черт, этого еще не хватало.
— …мне, понимаешь, это очень важно, — закончил я.
— Серега, ты чего, напился что ли? — в его голосе чувствовалась забота, но на тот момент меня это не волновало.
— Вадик, ну, так что? Ответишь?
— Да, что стряслось-то? Какие вопросы?
— Тогда, когда ты еще был женат, тебе снились сны?
— Сны? Какие еще сны?
— Да самые обыкновенные сны, какие снятся, когда люди спят.
— Не помню я.
— Ну, постарайся вспомнить.
— Да не помню я. Мне вообще сны редко снятся. Можешь ты объяснить толком, в чем дело?
— Ну, хорошо, хрен с ними, со снами. А усталость… Ты чувствовал усталость? Такую, которая обычно бывает, когда не высыпаешься. Чувствовал каждое утро?
На другом конце провода повисло молчание. Лишь статические помехи продолжали свое монотонное потрескивание. Я снова икнул и попытался проглотить воздух.
— Вадик, ты меня слышишь? — справившись с икотой, спросил я, уже боясь услышать ответ.
— Да.
— Что «да»? — сердце бешено застучало.
— Да, я чувствовал усталость, — каким-то внезапно охрипшим голосом ответил он. — Я чувствовал себя не выспавшимся. И это прошло, когда она ушла от меня.
Теперь пришло время умолкнуть мне. Руки закоченели окончательно. Телефонная трубка еле заметно дрожала, то ли от холода, то ли от чего-то еще.
— Серега, — голос Вадима казался бесконечно далеким, приглушенным, словно его душили воспоминания. — Я не знаю, чем ты там занимаешься. Я не знаю на чем там тебя снова «клинит». Не знаю, и не хочу знать. Но вот, что я тебе скажу… Мне кажется, что ты прав, кажется, что мне тогда действительно не снилось снов.

6.

Если вы думаете, что теперь для меня все встало на свои места, то ошибаетесь. Ни черта не встало и даже не пыталось встать. «Хоть дрочи, хоть разглядывай порно», — как, наверное, пошутил бы Вадик. Может быть, только все еще больше запуталось. Это был уже не узел, а тысяча узлов, и я не мог их распутать, не мог найти конец нити. Единственное, что на данный момент я уяснил для себя, так это то, что все это как-то связано со сном. Но как? Этого я пока не понимал. И еще, мне ни как не давали покоя стеклянные банки и пузырьки, в которые играла моя дочурка. Что такого забавного находил в них полуторагодовалый ребенок, практически полностью игнорируя другие игрушки? Но я догадывался, кто сможет мне ответить на все эти вопросы. Скажу больше, я знал, знал, что она знает. И я уже не успокоюсь, пока она не расскажет мне все, что до этого пыталась скрыть.
Стрелки ручных часов показывали двадцать минут первого ночи. Я нерешительно стоял перед дверью своей квартиры и тупо разглядывал, лежащую на ладони, связку ключей. Надоедливая жужжащая мошкара сомнений не давала сосредоточиться, и сделать последнего, решительного шага. А может это действительно не больше, чем «клин»? Может все совсем не так, как я себе втемяшил в башку? Просто надо взять на работе отпуск и подлечить расшатанные нервы. Может быть, я просто придаю слишком большое значение тому, на что другие вообще не обращают никакого внимания? По крайней мере, их не «заклинивает». Может быть?.. Ну, уж нет! В моей семье творится что-то ненормальное, если не сказать больше, и я в этом уверен, как говориться, «на все сто». По ночам мерещатся строки из детских песенок, которых я никогда и слыхом ни слыхивал, полуторагодовалый ребенок играет целыми днями с банками и пузырьками, словно какой-нибудь химик-лаборант, а жена вообще ведет себя так, словно я не муж, а какая-то собака, имеющая честь проживать в ее квартире.
Я вставил ключ в замочную скважину, повернул и открыл дверь. В прихожей царил легкий полумрак, на кухне горел свет, и доносилось приглушенное бормотание телевизора. Не спеша раздевшись, я зашел на кухню. Ирина сидела на стуле, закинув ногу на ногу, в пол оборота глядя в экран телевизора. На столе перед ней стояла недопитая чашка с чаем. В руке, зажав между большим и указательным пальцами, она держала надкусанное печенье. Ее тело облегал темно зеленый полупрозрачный халат, небрежно распахнутый глубоким декольте на груди. Это может выглядеть странным, а в создавшейся ситуации даже смешным, но в тот момент эта картинка показалась мне столь эротичной, что я ощутил, как где-то внутри зарождается жгучее страстное желание. Как когда-то давно, когда мы с Ириной еще не стали мужем и женой, когда нас еще не задавила своим дряблым грузным телом эта отвратительная старуха-бытовуха.
Она посмотрела на меня странно спокойно, без тени недовольства или раздражения. Ее серые глаза притягивали и успокаивали, словно я находился под гипнозом. Потом она перевела взгляд на мои голубые джинсы в область ширинки и лукаво улыбнулась.
— Это не то, что ты думаешь, — вдруг сконфузившись, сказал я, и тут же подумал, что фраза слишком затаскана, театральна.
— Что именно? — поинтересовалась она, изящным движением поднося ко рту печенье, и откусывая от него кусочек. — Мокрое пятно или необычно выпирающий холмик?
Окончательно растерявшийся и сбитый с толку, я сел на диванчик поближе к столу, так, что бы ей не было видно меня ниже пояса.
— Ира, нам надо поговорить, серьезно поговорить, — сказал я, почему-то боясь смотреть в ее сторону.
— Поговорить? — ради Бога. Непонятно только зачем из-за этого надо было напиваться. От тебя разит водкой за километр. Кстати, хочешь чаю?
— Хочу… Кофе, — ответил я, посмотрев на нее с интересом.
— Кофе? — пожалуйста. Но после кофе ты будешь плохо спать.
— А я вообще сегодня не собираюсь спать. Мне, знаешь ли, надоело спать без снов, надоело спать и не высыпаться.
Ее брови слегка приподнялись вверх, картинно изображая удивление, но она ничего не ответила. Подойдя к буфету, она стала готовить кофе. На некоторое время в кухне повисла гнетущая липкая тишина. Слышно было лишь невнятное бормотание телевизора, да шум закипающего электрического чайника. Ирина молчала, я тоже не решался нарушить этого искусственного безмолвия.
Когда кофе был готов, она поставила передо мной кружку с напитком и спросила обычным будничным тоном:
— Тебе со сливками или без?
— Ага, со сливками, — ответил я, и, не дожидаясь, когда она достанет из холодильника пакетик со сливками, отхлебнул глоток. Кофе был приторно сладким, и обжигал язык. Не удержавшись, я выругался.
— Не спеши, — отозвалась Ирина, наливая в мою чашку сливки из бумажного пакетика. — Не спеши и успокойся. Чего ты в последнее время такой взвинченный? Какая муха тебя укусила?
— Муха? Ну, что ж, можно и так сказать. А вот скажи мне, Иришка, почему твоему мужу, как только он стал спать с тобой в одной постели, совершенно перестали сниться сны? Почему он, хоть десять часов к ряду проспи, все равно просыпается невыспавшимся? И еще много разных «почему», на которые, как мне кажется, у тебя есть ответы. Уверен, что есть.
Она смотрела на меня долгим изучающим взглядом своих холодных серых глаз, словно хотела проникнуть в глубину моего сознания и прочитать еще не высказанные вслух мысли. Она как будто размышляла, взвешивала на своих аллегорических весах все «за» и «против». Я не мешал ей и не пытался от нее ничего скрывать. Все свои карты я уже раскрыл, оставалось только ждать, что предпримет она, ждать, как бы томительно это не было.
— Что ж, хорошо, — наконец произнесла она все тем же ровным будничным тоном, к которому теперь добавились, совсем чуть-чуть, тихая, еле слышная нотка грусти. — Раз ты хочешь знать, добро пожаловать в постель.
Ирина снова улыбнулась, но на этот раз улыбка вышла фальшивой, сухой. Я бы даже сказал, что это была больше усмешка, предвкушающая некое развеселое развлечение, которое для кое-кого покажется совсем и не веселым, может быть, даже злым.
— Знаешь, Ир, мне не понятны эти твои шутки, — сказал я, не отводя от нее взгляда, словно боясь, что она выкинет что-нибудь нехорошее, стоит мне отвернуться. — Я с тобой говорю совершенно серьезно. Не стоит ко мне относиться, как к мужу, которому алкоголь ударил в голову. Я, конечно, выпил, это так, но это ничего не меняет.
— Я тебе верю, Сережа. И я вовсе не шучу, как кажется твоему больному воображению. Ложись спать, и я обещаю, что к утру у тебя поубавится вопросов. А если какие и останутся, то я в твоем полном распоряжении. Отвечу на все, по возможности, естественно.
Я не доверял ей, в ту ночь не доверял, как никогда. Но что-то в голосе Ирины убедило меня последовать ее совету. В конце концов, ведь сон, как мне казалось, был основополагающим фактором в этой загадочной истории, от которого следовало плясать. Не принимая душа, я разделся и лег в постель, которая теперь казалась холодной, чужой и неуютной. Ирина пришла из ванной десять минут спустя и, ложась рядом, заметила:
— Честно говоря, напрасно ты все это затеял, Сергей. А в общем… Дело твое. Постарайся побыстрее заснуть. Ты хотел увидеть сны, ты их увидишь. Спокойной ночи, милый.
Последняя фраза была сказана с неприкрытым сарказмом.
Накрывшись одеялом, она повернулась ко мне спиной. Я остался лежать на спине, глядя подслеповатыми во мраке комнаты глазами, в потолок, и пытался сосредоточиться на сне. На потолке неподвижно замерли серые мрачные тени — это полная луна, зависшая, словно летающая тарелка, в ночном небосводе, заглядывала в окно. Я вглядывался в их формы и очертания, пытаясь в уме сосчитать до тысячи, иногда это помогало заснуть. Я вглядывался в их неподвижные формы до тех пор, пока они не начали искажаться.

7.

Тени на потолке пришли в движение и сквозь их матово-серую сущность стали проступать бледные разноцветные пятна, словно кровь на поверхности бинта, наложенном на открытую рану. Пятна проступали и расплывались, образуя некий фантастический хаос цветов и оттенков, переливающихся наподобие масляного пятна в луже с дождевой водой. Неожиданно потолок утратил свою плоскую двухмерность, превратившись в объемное трехмерное пространство, заполненное, переливающейся радугой цветов, туманом, и одновременно он как бы поменялся местами с полом, превратившись из потолка в бездну. Таким образом, вдруг утратив точку опоры, я сорвался вниз. Чувство свободного падения сквозь разноцветный калейдоскопический туман облаков, наверное, вызвало бы небывалый восторг у любителей парашютного спорта, но я к таковым не относился, и поэтому… Закричал от дикого ужаса. И кричал так до тех пор, пока не понял, что не слышу собственного крика. Падение между тем продолжалось, я ощущал это где-то внутри, но не чувствовал обычными органами чувств, словно находился в безвоздушном пространстве. Краски, окружающего меня тумана, непрерывно изменялись, приобретая различные формы и очертания. Некоторые из них казались совершенно фантастическими, другие напротив, имели самый обычный, я бы даже сказал, примитивный вид: звездочка, кружок, шестигранник, объемные, плоские, выпуклые. Некоторые напоминали, по своей форме, очертания зверей, другие мыльные пузыри или… Формочки для песка! Точно, они напоминали разноцветные формочки для «куличей», разбросанные по песочнице на детской площадке, чуть прикрытые тонкой пеленой призрачного тумана.
Ощущение торможения падения у меня возникло практически одновременно с чувством наступления сумерек. Свет таял, туман темнел, цветные блики, всполохи и формы становились все менее и менее различимы. Сердце сковал предательский холодок страха. Падение продолжало замедляться, пока, наконец, полностью не прекратилось. В то же время свинцовый сумеречный туман начал медленно рассеиваться, обозначая зыбкие контуры некого обширного помещения, потолок или свод которого терялся в непроглядном черном мраке.
Когда туман полностью рассеялся, я смог оглядеться по сторонам. В голове сразу же возникла ассоциация с подземной пещерой (или бездной) настолько огромной и зловещей, что она, пожалуй, с полным правом могла бы претендовать на центральный офис чистилища. Эта дурацкая мысль вызвала улыбку, но улыбку какого-то истерического характера. Все пространство этой самой пещеры, насколько хватало глаз, занимали, уходящие в черноту свода, прозрачные колонны примерно до полутора мера в диаметре, отстоящие друг от друга на расстоянии двух-трех метров. Они напоминали некие гигантские стеклянные колбы или пробирки, наполненные бледной фосфорицирующей жидкостью, в которой плавали… Это было похоже на человеческие тела, но тела какие-то невесомые, полупрозрачные, словно это были лишь кожные оболочки с выпотрошенными внутренностями, костями и мышцами, или даже на надувные куклы, какие продаются в «секс-шопах». При этом фигуры, тем ни менее, производили впечатление живых, но… Спящих людей. Людей или призраков?..
Подойдя к одной из таких колонн, я дотронулся до ее поверхности кончиками пальцев. Материал, из которого была сделана колонна, оказался податливым и эластичным, словно резина. Сохранилось такое ощущение, будто прикасаешься к воздушному шарику, заполненному водой. Видимо, мое прикосновение вызвало струйку разнокалиберных пузырьков, которые стремительно рванули ввысь. Человеческая оболочка в колбе-колонне зловеще заколыхалась. Я стремительно отдернул руку. Рассмотреть как следует лицо, заключенной в гигантский сосуд фигуры не получалось, мешала эта мутноватая бледно-зеленая жидкость, окружающая ее. Но ощущение того, что призрачное тело является чем-то, безусловно, живым не проходило. Подойдя к другой такой же колонне, я обнаружил, что тело, помещенное в нее, безусловно, отличается от того, что я видел ранее. Не по половым признакам, здесь тоже был мужчина, но по строению, оно было более грузным, дряблым. В общем, это был уже совершенно другой человек.
Я двинулся дальше, не выбирая направления, углубляясь, как мне казалось, к центру пещеры. И я решил еще одну загадку своей дочери, но что-то еще ждало меня впереди, и оно не предвещало ничего хорошего. Всюду меня окружал лес прозрачных колонн-пробирок, всюду в них были помещены человеческие тела, колышущиеся в мутной зеленоватой жидкости. Возникало такое ощущение, что находишься в неком фантастическом храме какого-нибудь кошмарного божества из дочеловеческих загробных культов, явившемся в видениях курильщика опиума после тяжелой болезни, сопровождающейся умственным расстройством. И я, как выяснилось позже, был не далек от истины. Кстати об ощущениях, они были весьма странными, даже точнее сказать, местами многих из них не было вообще. Например, слух. Вокруг стояла абсолютная тишина. Я не слышал даже звука собственных шагов. Или, к примеру, обоняние. Нос не улавливал ни малейшего намека на запах. Здесь вообще все, абсолютно все было каким-то ненатуральным, зыбким, податливым, словно мираж, который вот-вот должен исчезнуть без следа. Я двигался по полу пещеры, который казался, на первый взгляд, каменным, а ноги ступали по нему, словно по мягкому мху, по ОЧЕНЬ мягкому мху. Кожный покров моего тела совершенно не чувствовал движения воздуха, не ощущал атмосферы. Хотя легкие продолжали дышать, но дышать по привычке, в них не поступало ни грамма кислорода. Оставалось лишь осязание, оно было единственным человеческим чувством в этом хаосе кошмара, и оно отказывалось верить увиденному. Оно непрерывно посылало тревожные сигналы SOS в мой мозг: «Это ад, сам ад в его гротескно-фантастическом оформлении! Беги! Беги отсюда! Беги быстрее и не оглядывайся назад! Беги, у тебя еще есть время и возможность, используй ее, используй свою последнюю возможность!..» Но я продолжал следовать вперед, все дальше и дальше, через таинственный лес колонн-пробирок, с упрямством или безумством, с решительным желанием узнать, наконец, ВСЮ правду.
Вскоре, хотя, честно признаться, чувство времени у меня было несколько притуплено, колонны остались позади, словно я из леса вышел на поляну. Впереди и по сторонам царила кромешная тьма, и лишь в дальнем конце этого открытого пространства что-то светилось бледным фосфорическим светом, что-то, что даже с такого расстояния внушало неподдельный мистический ужас.
«Это граница! Граница, перейдя которую, уже не будет возврата назад, — подумал я, делая шаг вперед. — Это граница, и я перешел ее».
По мере приближения фосфорицирующее «нечто» принимало все более определенные очертания. Я двигался, вглядываясь во тьму до боли в глазах. Ладони мои были сжаты в кулаки, и я почувствовал, как они вспотели. «Ну, слава Богу, — снова подумал я. — Если учесть, что мертвые не потеют, значит я, по крайней мере, жив. Пока еще жив».
Когда мне, наконец, удалось рассмотреть то, к чему я шел сквозь мрак, словно сквозь вечность, у меня подогнулись колени, и все тело пронзила такая слабость, что я пошатнулся, поведя руками по сторонам, словно ища хоть какую-нибудь точку опоры. С трудом сохранив равновесие и устояв на ногах, справившись с, внезапно нахлынувшей слабостью, я снова взглянул на НЕГО.
Идол (Ибо, чем это могло еще быть?), как я решил, был выдолблен из цельного куска камня, напоминающий бледно-зеленый мрамор или оникс, хотя я могу и ошибаться, который словно бы светился изнутри. В высоту эта странная скульптура достигала, наверное, метров пяти, где около полутора из них в основании занимал постамент, выполненный в виде импровизированного алтаря с глубокой черной трещиной у самого пола. Остальное — сам демон. Я был уверен, что скульптура изображает именно демона, а не божество, было в его облике такое, что вызывало самый что ни на есть неподдельный ужас.
Скульптура изображала пухленького мальчика, о чем свидетельствовали его довольно внушительные гениталии, в возрасте двух-трех лет, сидящего на корточках с разведенными коленями, так, словно он готовился к прыжку. Тело наклонено немного вперед и как бы нависает над тобой. Руки разведены в стороны и вниз, чуть согнуты в локтях. В правой демон сжимал какой-то цветок с широкими лепестками, а в левой рог, напоминающий коровий. Его огромная голова с уродливо оттопыренным затылком была слегка запрокинута назад, а глаза устремлены в даль. Глаза казались выпученными, как у рыбы, и глаза внушали страх, ибо в них как будто бы была заключена вся жадность мира. Каким образом это удалось скульптору выразить в камне, я не представляю, но только именно это и ни что другое они и отражали, как его плотно сжатый рот отражал неимоверную злобу.
Не могу вспомнить, сколько времени я стоял и смотрел на это кошмарное изваяние, пропитываясь, исходящим от него, зеленоватым сиянием, пока в моем сознании снова не зазвучал уже знакомый стишок:
Крошка Вилли-Винки
Ходит и глядит…
Так вот ты какой на самом деле! Это о тебе, значит, сложили эту забавную колыбельную. Как там дальше-то?
…Вилли-Винки крошка
Лечь велит в постель…
ВЕЛИТ, или повелевает, ибо он бог, но сущность у него демоническая, и не знают детишки, с кем они имеют дело. Не знают, чем наказывает Вилли-Винки за ослушание непослушных (в памяти всплыл образ колонн-пробирок, заполненных мутной бледно-зеленой жидкостью с покачивающимися в ней выпотрошенными человеческими телами). Наивные, они полагают, что это какой-нибудь добрый гном или крылатый эльф из волшебной сказочки.
…Где ты, Вилли-Винки?
Влезь-ка к нам в окно…
Но моя-то дочурка, по-видимому, знала о нем гораздо больше, чем ее глупый папашка. Господи, да что ж это за мерзость такая? Откуда ты взялся, черт бы тебя подрал, жадная злобная тварь?
«Не стоит искушать богов!» — зазвенел, словно порвавшаяся струна, чей-то голос в моей голове, и виски пронзила невыносимая острая боль.
Из щели в основании алтаря тонкой струйкой взвился дымок, будто наполняя некий невидимый глазу сосуд, принимая вполне определенную, но необъяснимую форму, чем-то напоминающую чернильную кляксу на листе бумаги, но объемную и какую-то живую. Я отступил назад. Страх возвращал к сознанию, а в висках продолжала пульсировать боль. Дым, выбирающийся из щели, слабо мерцал и колыхался в пространстве, теперь словно сдуваясь и вытягиваясь, приобретая некие контурные человеческие черты, но только контурные: голова, две руки и удлиненное туловище. Ни ног, ни кистей рук, ни лица, словно примитивный рисунок, выполненный ребенком, предназначенный лишь обозначать, а не изображать.
Призрак из основания алтаря двинулся мимо меня сквозь мрак в сторону леса прозрачных колон. Я почувствовал, исходивший от него, могильный холод. Он двигался медленно, помахивая одной рукой, словно предлагая мне последовать за ним. Я бросил последний прощальный взгляд на зловещего демона-ребенка, и последовал за призраком. Я был опустошен, во мне как будто что-то сломалось, ни эмоций, ни желаний, ничего. Словно демон убил во мне это. Мне больше ничего не хотелось, я лишь медленно плелся за странным туманным проводником через ночь беспросветного мрака. Жизнь, вся эта прошлая, настоящая и будущая жизнь вдруг представилось какой-то пустой, лишенной всякого смысла, и глупой шуткой. Всегда четкие, ощутимые грани между реальностью и вымыслом вдруг стерлись, а потому и то и другое утратили свою обычную актуальность. Был лишь этот зловещий подземный храм, туманный призрак, неспешно скользящий впереди, и демон Вилли-Винки из детской колыбельной с застывшим жадным взглядом выпученных рыбьих глаз, глядящий мне вслед. И все! И в этом не было ничего удивительного, ничего из ряда вон выходящего. Самый обычный сон…
Эта последняя мысль окончательно доконала мое замутненное сознание, но в тоже время, словно отрезвила его. Я посмотрел вперед. Призрак остановился у одной из колонн, указывая обрубком своей дымчатой руки на что-то, находящееся внутри нее. Это что-то внутри нее, как я и предполагал, было человеческой оболочкой, плавающей в мутной зеленоватой жидкости. Я вгляделся в фигуру за мягкой и прозрачной поверхностью колонны. Что-то очень знакомое было в расплывчатых не четких чертах ее лица. Но что?
И, наконец, я вспомнил, или узнал. Да, я узнал в этой плавающей выпотрошенной оболочке самого себя. Душераздирающий, сводящий с ума крик застрял тяжелым комом в горле, пытаясь вырваться на свободу. Я обернулся и увидел перед собой ухмыляющееся ЛИЦО призрака, бледное неживое лицо собственной жены. И тогда ком ужаса, застрявший в моем горле, наконец-то вырвался на свободу вместе с криком, который тут же захлебнулся в кашляющем хрипе.

Она смотрела на меня сверху вниз своими серыми глазами, приподнявшись на локте и положив одну руку мне на грудь. Ее ладонь была холодной, как лед. Ухмылка исчезла с ее лица, так же, как исчез мой сон. Она смотрела, как мне казалось с грустью, с сожалением, но я знал, что это не более чем одна из ее многочисленных масок.
Я откашлялся. Во рту пересохло и хотелось пить — последствия вчерашних возлияний или приснившегося кошмара. За окном, прикрытом бежевым тюлем, уже было светло, относительно светло, обычное декабрьское утро. Я отвернулся от Ирины и встретился глазами с Настей, она стояла на полу возле нашей кровати, положив свои пухленькие ручонки на одеяло, и с любопытством смотрела на меня.
— Папа, — впервые вслух, абсолютно не картавя и не разбивая слово на слоги, произнес ребенок.
— Малыш… — прохрипел я в ответ, и глаза мои стали влажными от слез. — Господи, малыш, в кого они тебя превратили…

8.

После полудня, когда Ирина в обычном порядке уложила Настю спать, мы сидели за кухонным столом, боясь смотреть друг другу в глаза. Сидели долго, и молчание уже становилось невыносимым. Но я не знал с чего начать разговор, я даже не знал, стоит ли его вообще начинать. Все, абсолютно все казалось каким-то бессмысленным и нереальным. Голова все еще болела, но уже не так, как утром — помог аспирин, и все-таки боль не давала сосредоточиться.
— У тебя еще есть вопросы? — Ирина первой нарушила этот кодекс тишины.
Я, не глядя на нее, пожал плечами, но все-таки ответил.
— Откуда вы пришли, что вы есть? — слова давались с трудом, а вопросы, гнездившиеся в сознании, казались глупыми, и даже смешными.
Я чувствовал себя, как уставший израненный боец, стоящий в одиночестве посреди поля брани, которое было усеяно трупами моих товарищей и их врагов. Кругом лишь давящая тишина, запах смерти и карканье черных ворон. А вдали, у самой кромки леса, вереница каких-то людей, призванных хоронить убитых…
— Какая разница? Вселенная бесконечна. Мы — ее цыгане. У нас нет постоянного пристанища. Мы кочуем.
— Вилли-Винки ваш бог?
— На самом деле название не имеет значения. В древнегреческой мифологии, к примеру, его называли Гипнос. Суть неизменна. Это бог сна и сновидений. Он всегда был, есть и будет. Мы питаемся энергией снов, сны дают нам жизненные силы. Больше того, по-настоящему мы и живем-то только во снах.
— Что-то типа организмов-паразитов? — я, наконец, решился посмотреть на нее.
Но Ирина сидела с опущенными глазами, катая по столу кончиками пальцев хлебные крошки.
— Может быть. Но такими нас создала природа, природа вселенной.
— Почему вы ведете кочевой образ жизни?
— Цивилизации погибают.
— Почему?
— По разным причинам… Вырождаются, как вид, вымирают из-за глобального изменения климата на планете, погибают в войнах, катастрофах… Да какая разница?
— Это уж точно. Действительно, какое кому дело до каких-то там паршивых цивилизаций? Мы-то бессмертны, — я пытался иронизировать, но выходило как-то ненатурально.
— Мы вовсе не бессмертны. Наша жизнь подпитывается снами тех в ком и с кем мы живем. Из первых мы получаем эту энергию напрямую и постоянно, с ними мы живем нераздельно и в принципе, в обычной ситуации с ними же и умираем. Из вторых энергия выкачивается только во время их сна.
— При помощи тех прозрачных колонн-пробирок?
— Да. Но это опять же — только форма, чтобы проще понять суть. В колоннах Храма Сновидений заключен наш неприкосновенный запас энергии на случай глобальной катастрофы на вашей планете. Он необходим нам для перемещения через пространство на другую обитаемую землю.
— Каким образом? Ведь все живое гибнет.
— Этот процесс чем-то напоминает отделение души от тела, когда оно умирает, как показывают в ваших кинофильмах. Из материальной оболочки высвобождается некое энергетическое ядро или сгусток. Такое ядро может существовать некоторое время отдельно от биологического тела, за счет накопленной энергии. Как правило, этого времени хватает, чтобы преодолеть расстояние до другой обитаемой планеты, пригодной для нас. Времени хватает, однако, не для всех. Обычно в путешествие через космическое пространство отправляются миллионы, а то и миллиарды, достигают же конечной точки лишь сотни, иногда и десятки. Во время пути некоторые более слабые ядра сливаются в одно, тем самым увеличивая его энергетический потенциал. Таким образом, численность постепенно уменьшается. В любом случае важно лишь то, какое количество энергии добыто в период жизни на планете. Это является основным фактором, ну, и расстояние, конечно. А космические расстояния, сам понимаешь, измеряются не километрами.
— Н-да, понимаю…
— Сергей, — Ирина положила руку мне на плечо. — Биологически я — самый обыкновенный человек. Просто в нас… Что-то вроде нового гена, о котором еще не знает ваша наука. И его, это особенность вашей земли, наследуют только девочки. Не спрашивай меня почему. Я не знаю. Но у вас, людей, это так. У других рас — по-другому. Я хочу сказать, что… Я могла бы тебе родить мальчика, и он…
— Чтобы Настенька, или другая, такая же, как она, или как ты, впились в его мозг словно вампиры и ночь за ночью высасывали его волшебные сны, зарабатывая себе на билет в один конец, а его выпотрошенная оболочка болталась в одной из колонн вашего подземного святилища? Ты вообще-то хоть понимаешь, о чем говоришь? — я приблизил свое лицо к ее лицу почти вплотную, я смотрел в ее серые глаза, и мне хотелось ее убить, впервые за всю нашу совместную жизнь мне захотелось стать убийцей.
— Зачем ты так, Сережа? Настя — твоя дочь, и ты этого не можешь отрицать, она похожа на тебя как две капли воды, — Ирина выглядела так, словно вот-вот расплачется. — Она сегодня назвала тебя «папой». Неужели это тебя совсем не трогает?
— Послушай, Ира, — я устал от этой фальшивой мелодрамы. — Или как там тебя, цыганка вселенной? Не надо только делать из меня дурака, хорошо? И не пытайся изобразить на своем личике глубокую неразделенную печаль и выдавить хоть пару слезинок из своих бездушных глаз. У тебя это выходит как-то неестественно. Из тебя не выйдет актрисы, а если и выйдет, так только для второсортных ролей. И знаешь почему?
Она не ответила, только смотрела и слушала, однако ее притворную фальшивую грусть как рукой сняло.
— Да потому, что своим присутствием вы заменяете человеку его душу. Черт знает, куда она девается, может спит, может парится в аду. Животные тоже видят сны, но животные, увы, не имеют души. Поэтому их вы не трогаете. Скажи мне, почему рано или поздно погибают все те цивилизации, с которыми вы сосуществовали, а? Не знаешь? Или делаешь вид, что не знаешь? Так вот я скажу тебе почему. Потому, что вы лишаете их души. Потому, что они теряют способность любить.
— Глупости! Войны преследовали человечество всю его историю на этой планете. И жестокости, и насилия в прошлом вашей истории было не меньше, чем сейчас.
— Совершенно верно, тут я с тобой согласен. Но в мире, тем ни менее, оставалась необходимая ему любовь. И этого было достаточно, раньше было достаточно. А теперь — нет. Теперь ее не хватает, и человечество стало вырождаться…
— Ну, хватит, — перебила она меня, изобразив характерный жест рукой. — Мне надоел этот пустой разговор. У тебя больше нет вопросов? Замечательно. А нотации мне читать ни к чему. И еще, если ты думаешь, что можешь что-то изменить, то я тебя уверяю, ты сильно ошибаешься. Мы живем здесь уже больше сотни лет. Нас практически не возможно распознать. Конечно, находятся кое-где подобные тебе. Ты о них должно быть читал в разделах криминальной хроники: «…убийство на бытовой почве, пьяный муж зверски зарезал свою жену и ребенка…» или «…преуспевающий молодой бизнесмен покончил с жизнью самоубийством, его жена и трехлетняя дочь остались без мужа и отца…» Вариантов много, суть — одна. Если ты считаешь, что в вашей деградации виноваты мы, пусть будет так. В любом случае вы обречены на вымирание, все обречены, это один из законов Вселенной. И не стоит строить лживых иллюзий. Пойми ты, наконец, мы тоже часть процесса вашей эволюции, ее неотъемлемая и заключительная часть.

* * *

Полночь. Убийственно глухая полночь.
Я стоял на балконе своей квартиры на четырнадцатом этаже двадцати двух этажного дома и, ежась от пронизывающего холода, смотрел в темное ночное небо, усеянное миллиардами таинственных созвездий. Цыгане вселенной… Я вдруг представил себе, как сонм бледных призраков взмывает в ночное небо, словно туча, закрывая собой блестящие звезды чужих галактик — табор уходит в небо. А люди (если, конечно, люди) остаются на земле одни, именно одни. Они, словно заново родились, словно очнулись от долгого тяжелого сна. Они с удивлением обнаруживают, что их мозолистые руки сжимают древки окровавленных топоров и секир, что их, с таким усердием возводимые города, превращены в руины, а деревни пылают заревом пожаров, дым от которых черной тенью плывет над лесами и нивами. Их земля выжжена, воздух отравлен, а их худые и истощенные тела покрывают зловонные отвратительные язвы неизлечимых болезней… А табор бледных жрецов Гипноса, между тем, уже за тысячи парсеков мчится сквозь пространство вселенной, преодолевая немыслимые космические расстояния, к другой обитаемой планете, ибо на их звездных картах эта планета уже отмечена как необитаемая, погибшая в результате глобальной катастрофы. И тогда из глоток тех, кто еще остался стоять на ногах вырвется такой пронзительный крик беспредельной боли и отчаяния, которого еще не слышал никто с сотворения мира. От этого вопля содрогнутся горы и вспенятся океаны, и даже небо не останется равнодушным к нему. Но даже оно теперь уже ничего не сможет изменить. Процесс эволюции на этой планете полностью завершен, это была его заключительная стадия.
Я смотрел в темное ночное небо, усеянное миллиардами таинственных созвездий, и думал о том, как ничтожно мало мы знаем о самих себе, и как ничтожно мало мы ценим то, чем наделил нас Создатель. Всего несколько дней… Всего за несколько коротких зимних дней я лишился всего, чем жил, кого любил, к чему стремился. Можно было бы поплакать, больше — разрыдаться, но слез не было. Можно было бы взять в руки топор или нож для разделки мяса и уничтожить то мерзкое существо, что жило со мной бок о бок, питаясь моими сновидениями, все эти годы, но я подумал о Настюхе и еще… Мне почему-то вспомнилось, чем заканчивалась та детская песенка, с которой, собственно, все и началось:
…Спят в конюшне кони,
Начал пес дремать,
Только мальчик Джонни
Не ложиться спать.
И все! Никакого продолжения. Словно фразу оборвали на полуслове. А мне хотелось продолжить, очень хотелось, примерно, так:
Что ж ему не спиться, черт возьми его?
Да потому, что знает этот Джонни ВСЕ!
Да, теперь он знает действительно ВСЕ. И не может жить с этим проклятым знанием, не может спать. Их уже миллионы, если не миллиарды. Они везде, на всех континентах, во всех странах, среди всех народов, среди нас, в нас самих. Они — наш окончательный приговор, не подлежащий апелляции, наш эпилог без, всеми любимого, «хэппи-энда», наше зловещее проклятие, эти бесплотные призраки снов. Они, и их, сидящий на корточках, ребенок-бог с выпученными жадными глазами и жестоким ртом с плотно сжатыми тонкими губами, таящийся в темной пещере под землей, в стране ночных кошмаров. Он победил! Скоро, очень скоро, возможно, через пару десятков лет, если не завтра, все человечество уснет, а когда оно проснется, то совершенно не узнает своей, некогда благодатной, земли. И тогда я, наверно, услышу его истошный вопль, наполненный до самых краев красной болью и черным отчаянием. Я услышу этот вопль оттуда, куда уйду сегодня, прямо сейчас, шагнув в темную морозную ночь с балкона четырнадцатого этажа.