1
Солнце клонилось к закату, медленно погружаясь в Босфор, озаряя поздними кровавыми лучами бухту Золотой Рог и древний Константинополь. Молодой император Лев V стоял у окна Асикрития (1), зачаровано провожая взглядом дневное светило. Мысли о величии Божьем, совершенстве творения и, одновременно, ничтожности человека наполняли его сердце. «»Что есть человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его?» – прошептал император слова псалма и вновь задумался. – Солнце то уверенно поднимается вверх, в зенит своей славы, то стремительно катится вниз, утопая в бездне моря… Не такова ли и судьба царей? Совсем недавно Лев был простым полководцем, каких в империи множество, сегодня он – василевс, повелевающий народами, – и это пьянит кровь и заставляет сердце учащённо биться, – но что ждёт его в грядущем?» Тишина дворцовых покоев в памяти императора сменилась шумом жестокой сечи с болгарами, свирепыми язычниками, уже не в первый раз теснившими христианское воинство… Бездарная подготовка к решающему сражению и позорное бегство византийцев с поля боя низвергли с престола робкого Михаила и, по воле Провидения, возвели к вершине власти воинственного Льва. Если Михаил был другом монахов и покровителем вновь распространившегося в империи иконопочитания, то Льва выдвинула иконоборческая военная элита, воспитанная в суровых традициях Константина V. После бесславного возвращения армии в столицу, преисполненная возмущения толпа ворвалась в церковь, где покоился прах Константина, и вопияла к нему: «О, восстань, отец наш, и спаси погибающее отечество!»
Молодой император Лев обещал вернуть сильное царство и былую славу византийскому оружию. В сознании многих граждан этот путь связывался, прежде всего, с отказом от икон. Ибо всё на небе и на земле, включая военные победы и поражения, – от Вседержителя, не от людей, а Он не благоволит к попирающим святые заповеди и дерзающим изображать своего Господа. Действительно, императоры-иконоборцы, начиная со Льва Исавра, победителя агарян (2), были великими правителями и мужественными воинами, прославившими империю. Судьба царей, поклонявшихся иконам, как правило, была незавидной. Враги теснили их со всех сторон… Едва ли то было случайным совпадением. Однако простой народ, скорее, больше любил тех, кто разрешал им чтить «священные изображения». Толпе, как детям, нравится всё, что блестит, притягательно для глаз и внешне благолепно. Как быть теперь новому императору? Он веровал в Господа Иисуса Христа и ревновал о Боге. Едва ли не каждый день его можно было видеть в церкви, где, обладая замечательно сильным голосом, Лев любил сам начинать пение тропарей.
Солнце зашло, стало смеркаться. Лев повелел зажечь огни и взял в руки книгу Иоанна Грамматика, своего юного друга, богослова и знатока вопроса, обладавшего правом «свободной речи» (3). Иоанн обещал царю помочь разобраться в некоторых исторических и философских тонкостях вот уже на протяжении целого столетия терзавшего империю бесконечного спора об иконах. И в прежние времена сей вопрос многократно вставал перед правителями. Теперь же во всей своей неразрешимой сложности он встал и перед Львом. Армия и часть высшего духовенства ожидали от императора решительных действий по устранению икон из храмов как «пережитка язычества», над которым смеются как враги внешние (мусульмане), так и внутренние (иудеи и павликиане (4)). Патриарх Никифор, помазавший Льва на царство, умолял иконы не трогать, дабы не стать в один ряд с «гонителями христианской веры»… До времени лавируя между двумя непримиримыми партиями в своём окружении, молодой император должен был рано или поздно сделать между ними выбор.
Длинные аккуратные ряды греческих букв, история последнего столетия, сжатая в небольшой рукописи Иоанна Грамматика…
В прошлом веке император Лев, великий основатель Исаврийской династии, первый из государей-иконоборцев, муж сильный и счастливый полководец, защитил Константинополь от диких орд арабов и затем отогнал их далеко от византийских пределов (5). Укрепив дисциплину в армии и упрочив личную власть, Лев пожелал заняться церковным реформированием (что, кстати, не было редкостью среди византийских царей) и, прежде всего, решительно высказался против икон, разумея их препятствием на пути народного благочестия. Действительно, вошедшие однажды в храмы в качестве «книг для неграмотных», иконы вскоре превратились в собственно предмет поклонения. Императору доносили, что некоторые его фанатичные подданные уже берут образа в восприемники детей при крещении! Другие не причащаются, прежде чем не положат святое Тело на икону. Священники в храмах нередко соскабливают частицы краски с образа и примешивают их к святой Крови, говоря об особой благодати, обретаемой при этом. И уже совершенно повсеместно распространено убеждение, что иконы – сами по себе – помогают, лечат, защищают от врагов…
Потому Лев, ревнуя о поклонении Богу «в духе и истине», прежде всего повелел удалить любого рода изображения святых мужей из общественных мест, а в церквах – поместить их повыше, дабы народ не имел возможности прикасаться к ним и целовать. Демонстративное удаление с ворот на дворцовой площади столицы образа Спасителя Споручника привело к пролитию первой крови «за святые иконы»: разъярённая толпа растерзала нескольких императорских солдат, за что десять человек были вскоре публично казнены…
Из-за иконоборческой политики у Византии тут же осложнились отношения со всем прочим христианским миром. Римская церковь громогласно осудила действия императора Льва и подтвердила правильность традиции иконопочитания. Красноречивый Иоанн Дамаскин, высокопоставленный чиновник в арабском царстве, написал известные «защитительные слова» в пользу священных изображений, в то время как в христианской греческой державе всё больше иереев иконы стали отвергать. Закончилось же царствование Льва Исаврийца одновременно – победой над всеми внешними врагами империи и расколом собственного населения на два враждующих лагеря.
Лев V оторвался от рукописи Иоанна Грамматика и утомлённо прикрыл глаза. Его красивое, ещё почти юношеское лицо отобразило сильнейшее внутреннее борение. «Пытаться угодить обеим враждующим сторонам – дело бесполезное, – подумалось императору. – Это все равно, что сеять зерно на камни, взывать к морю или пытаться отмыть эфиопа добела (6). Болезненный вопрос следует либо вовсе замалчивать, – что едва ли при сложившихся обстоятельствах возможно, – либо принимать решение, которое заведомо настроит половину общества против тебя. Как это случилось в жизни Льва Великого и достопамятного сына его Константина…» Государь вновь обратился к рукописи и стал читать о деяниях Константина V, многократно превзошедшего своего отца в жестокости гонений на иконопочитателей.
В начале царствования Константин едва не лишился власти, когда один из его способных полководцев, Артавазд, во время военных действий против арабов воспользовался отсутствием императора в столице и захватил город. Стремясь привлечь к себе симпатии народа, самозванец торжественно вернул иконы в храмы. Перепугавшийся патриарх Анастасий признал Артавазда императором и вознёс хвалу его благочестию, приветствуя свободу иконопочитания. Константина же объявили еретиком. Однако уже через год законный император пришёл к столице с сильным войском и без труда вернул себе власть. Артавазд был низвергнут и ослеплён (7), а вновь перепугавшийся Анастасий – подвергнут осмеянию, но всё же сохранил сан, раскаявшись и выразив готовность вновь искоренять в Церкви «несмысленное поклонение иконам».
В 754 году Константин вместе со всем многочисленным византийским епископатом – числом 338 архиереев! – провозгласил Седьмой вселенский собор, направив его преимущественно против иконопочитания. Полгода заседали убелённые сединой отцы собора, разобрав в деталях существо вопроса, и наконец, определи:
«Под личиной христианства диавол ввёл идолопоклонство, убедив своими лжемудрованиями христиан не отпадать от твари, но поклоняться ей, чтить её и почитать тварь Богом под именем Христа. Ввиду этого император собрал собор, чтобы исследовать Писание о соблазнительных обычаях делать изображения, отвлекающие человеческий ум от высокого и угодного Богу служения к земному и вещественному почитанию твари, и по Божию указанию изречь то, что будет определено епископами…
Есть единственная икона Христова – это евхаристия. Из всего, находящегося под небом, не названо другого вида или образа, который мог бы изображать Его воплощение… Христос преднамеренно для образа своего воплощения избрал хлеб, не представляющий собой подобия человека, чтобы не ввелось идолопоклонства…
Кто неизобразимые сущность и ипостась Слова, ради Его вочеловечения, осмелится изображать в формах человекообразных и не захочет разуметь, что Слово и по воплощении неизобразимо, – анафема…
Кто будет изображать Бога-Слово на том основании, что он принял на себя рабский образ, изображать вещественными красками, как бы он был простой человек, и будет отделять его от нераздельного с Ним Божества, вводя таким образом четверичность в Святую Троицу, – анафема…
Кто лики святых будет изображать вещественными красками на бездушных иконах, которые не приносят никакой пользы, – ибо эта мысль лжива и произошла от диавола, – а не будет отображать на себе самом их добродетелей – этих живых икон, – анафема…»
Заручившись определениями собора, император Константин приступил к решительным и зачастую чрезмерным действиям. Все иконы из храмов были вынесены, фрески с ликами Божьих угодников замазывались, а поверх их изображались пейзажные картины… Уничтожались и калечились книги, содержавшие иконные иллюстрации. Поскольку монашество оказало упорное сопротивление реформам, император повсеместно запретил постриг в монахи. В короткое время явилось множество мучеников за веру. Наиболее дерзких иконопочитателей, публично протестовавших против «осквернения храмов», наказывали в духе своего сурового времени: отрубали руки, отрезали носы и уши, выкалывали глаза, обжигали лица… Один из столпов константинопольского монашества, Стефан Новый, не пожелав подчиниться приказу убрать иконы, был приведён во дворец к императору. И там, возревновав о вере, Стефан достал монету с изображением Константина и вопросил: «Буду ли я виновен пред тобой, царь, если брошу сей портрет твой на землю и стану попирать его ногами? Не сомневаюсь, как ты ответишь… Но точно также, представь, виновны пред Богом те люди, которые оскорбляют святые изображения на иконах!» После этих слов смелый монах презрительно швырнул монету на пол и топтал её. За что Стефана сначала заключили под стражу, а затем подвергли публичному побитию палками и камнями…
В целом, подобно своему отцу, Константин был успешен в войнах и внешней политике, но внутреннее положение империи было неутешительным. Десятки тысяч людей, прежде всего из числа монашествующих, спасались бегством и искали себе убежища в других странах.
Император Лев вновь прервал чтение. Несмотря на наступившую ночь, с городских улиц доносились песни и отдалённые счастливые голоса горожан, продолжавших праздновать брумалий (8). Лев в глубине души с детства тоже любил сей старинный обычай, хотя официально теперь и не приветствовал его, поскольку было не очень красиво, когда у христиан языческий брумалий, с его соблазнительными обрядами и представлениями мимов, внезапно переходил в Рождество Спасителя. Если держаться благочестивой строгости в отношении икон, объясняя их существование прежде всего непростительной уступкой язычеству, то тогда следовало быть нелицеприятным и в отношении других нехристианских обычаев, включая известные народные торжества. Иоанн Грамматик весьма неодобрительно отзывался о политике наполнения языческих праздников и традиций «христианским содержанием», опасаясь, что вместо христианизации язычества вполне можно получить оязычивание христианства. И с таким мнением трудно было не согласиться. Помолившись о даровании мудрости свыше в управлении царством, Лев с интересом продолжил чтение.
Сын Константина, Лев IV, стал следующим императором. Однако процарствовал он недолго, настоящей же властью обладала его супруга, императрица Ирина. И вот как раз через неё произошёл новый общественный поворот к иконопочитанию. Ревнующие о Божьих заповедях христиане – плакали, насельники монастырей, возлюбившие больше церковное предание, – торжествовали. Осенью 787 года состоялся ещё один Седьмой вселенский собор (9), собравший 308 святых отцов из разных стран, торжественно предавших анафеме всех иконоборцев. В то время как на предшествующем соборе его участникам раздавались Евангелия, дабы во всех решениях сверяться с божественным Словом, на новый собор принесли преимущественно иконы, чтобы им воздать честь и поклонение.
«Приемлю и лобызаю с глубоким почитанием святые иконы, но что касается поклонения в смысле служения, то я воздаю его исключительно Святой Троице», – выразил общее мнение собравшихся архиереев кипрский епископ Константин. Определение же собора гласило:
«Подобно изображению честного и животворящего Креста, полагать во святых Божьих церквах, на священных сосудах и одеждах, на стенах и на досках, в домах и на путях честные и святые иконы, написанные красками и сделанные из мозаики и из другого пригодного к этому вещества, иконы Господа и Бога и Спасителя Нашего Иисуса Христа, непорочной Владычицы нашей Святой Богородицы, также и честных ангелов и всех святых и преподобных мужей.
…Чем чаще через изображение на иконах они бывают видимы, тем более взирающие на них побуждаются к воспоминанию о самих первообразах и к любви к ним… Ибо честь, воздаваемая образу, восходит к первообразу, и поклоняющийся иконе поклоняется ипостаси изображённого на ней…
Осмеливающихся же иначе думать или учить, или согласно с нечестивыми еретиками отвергать церковные предания… постановляем, если это будут епископы или клирики – извергать из сана, если же монахи или миряне – отлучать от общения».
В то время как императрица Ирина безмерно прославлялась иконопочитателями, именовавшими её «спасительницей истинной веры», сама она переживала ужасную семейную драму. По Божьему попущению, на пути к единовластию Ирины в империи встал её собственный, ещё юный, сын Константин. Армия, недовольная изнеженной императрицей, традиционно придерживавшаяся строгой иконоборческой позиции, не без оснований чувствовала в Константине грядущего выразителя своих чаяний. И потому Ирина, после известных нравственных борений (разумеется, в целях высокой политики, торжества истинной веры и неделимости империи, а не из банального властолюбия!) повелела тайно ослепить сына в столице, что и было сделано с особой жестокостью – так, что Константин вскоре умер – в августе 797 года в Пурпуровой палате (10) Большого царского дворца. Однако после сего деяния и сама Ирина процарствовала недолго. Она была вскоре свергнута с престола одним из своих приближённых, «спасителем империи» Никифором. Ирину немилосердно лишили всего имущества и сослали на остров Лесбос, где она через год и скончалась. Иконопочитатели недоумённо вздыхали: «Одна женщина с ребёнком восстановила благочестие, но она же стала и детоубийцей!»
За время правления Ирины казна была опустошена, монастыри и их насельники, пользовавшиеся государственной поддержкой, размножились в невероятном количестве. Почти некому стало защищать державу от врагов. Потому арабы при Ирине беспрепятственно заняли большую часть Малой Азии, а болгары – Фракию. Территория империи стремительно сжималась…
Описание царствования императоров Никифора, Ставракия и Михаила, занявшее в общей сложности не более одиннадцати лет, Лев лишь бегло пробежал глазами. Все эти события произошли на его памяти, да и не столь тесно были связаны с вопросом, который ему предстояло теперь решить. Никифор почтительно относился к иконам, но прослыл сторонником иконоборцев, поскольку, укрепляя казну, разорил немалое число монастырей. Ставракий, тяжело раненный в битве с болгарами, процарствовал всего два месяца и ничем особенным себя не проявил. Пришедший ему на смену Михаил был фигурой слабой и впечатлительной, что только оттенялось его трогательной привязанностью к иконам. Не решаясь непосредственно задеть сильную иконоборческую партию, Михаил развязал во Фригии и Ликаонии гонения на общины павликиан, которые, среди прочих своих «печальных заблуждений», отвергали и любого рода священные изображения. Однако это гонение не принесло Михаилу славы, а скорее ещё больше разделило и ослабило византийское общество. Народ, истосковавшийся по сильной руке, нуждался в царе, который бы вновь, подобно Льву Великому и Константину, заставил империю уважать себя и трепетать – окружающие народы. На этой волне радикальных настроений, подогреваемых неудачами войны с болгарами, Михаила принудили отречься от престола и тихо уйти в монастырь. Власть же перешла в руки Льва V…
Не пожелав читать вторую половину рукописи, содержавшую пространные рассуждения из области богословия, как осуждающие, так и оправдывающие иконопись, император решил дождаться завтрашней дискуссии во дворце, объявленной ещё несколько недель назад, в которой сторону иконопочитателей должен был представить небезызвестный в Константинополе авва Феодор из Студийского монастыря вместе с другими монахами (патриарх Никифор от участия в дискуссии благоразумно воздержался), а сторону иконоборцев должны были возглавить знаменитый Антоний, епископ Силлейский, и сам Иоанн Грамматик.
Была уже глубокая ночь, когда Лев, повелевший никому его не беспокоить, коротко помолился в дворцовой церкви и отправился спать. Его супруга Феодосия вместе с малыми детьми давно мирно спала, мало заботясь о государственных трудах венценосного мужа. Охрана бодрствовала и радостно приветствовала императора у дверей опочивальни. Лев устало лёг на ложе и закрыл глаза. Перед его мысленным взором кружились образа, доброе лицо матери, научившей сына в детстве целовать лики Спасителя и Богородицы, суровый пустынник Николай, гневно именовавший иконы безгласными идолами, император Михаил, приказавший вырезать язык Николаю… Всё смешалось в голове засыпавшего Льва. «Нет, иконы – всё же не идолы», – подумалось ему, и он тут же погрузился в тревожный и по-военному короткий сон без сновидений.
2
Утром следующего дня проснувшийся в бодром расположении духа Лев взглянул на орологий (11), который он предпочитал роскошным, но громоздким – со многими фигурками танцоров и воинов – механическим часам, находившимся во дворце, и в самой скромной одежде прошёл в дворцовую церковь Богородицы на утреню, где в этот день особенно усердно молился. По окончанию службы Лев направился в вестиарий (12), где при помощи слуг облачился в пышную пурпурную мантию и сапожки (13), и, наконец, в условленный час вошёл в свою излюбленную, богато украшенную палату Лавсиак, отведённую для дискуссии. Собравшиеся там несколько десятков духовных лиц, представляющие обе партии, преклонились перед императором. Особую радость при его появлении выразила иконоборческая сторона, считавшая – по известным причинам – Льва своим единомышленником. Однако император выразил равную ласку всем, решив попытаться всё же каким-то образом стать над спором и, сколько возможно, искать путей мира среди несогласных своих подданных.
После совместной молитвы и короткого вступительного слова блистающего первосвященническими ризами, но печального лицом патриарха Никифора, слова, на котором всё же настоял Лев, – о желании христианского сердца жить братьям в единодушии – обсуждение вопроса началось. Император избрал для себя роль слушателя и призвал всех присутствующих к точности в изложении фактов и краткости, памятуя о словах Писания, что «при многословии не миновать греха, а сдерживающий уста свои – разумен» (14).
Прежде Лев дал слово защитникам икон, никак того не поясняя. Из их рядов тут же выделился необыкновенно высокий и худой учёный старец Феофан и, превозмогая волнение, произнёс следующее.
– О, государь! Да будут тебе известны суждения отцов наших, издревле почитавших священные изображения, включая иконы Спасителя, Божьей Матери и всех святых угодников. Это вера древняя, христианская. Держись её, государь! До сего дня дошёл рассказ о царе Авгаре (разумею царя Эдесского), который, слыша о великих деяниях Господа нашего, возжелал увидеть Его. Послы царские встретились с Иисусом, но так как Ему недосужно было идти с ними к Авгарю, то Он, умывшись, взял полотенце и приложил к лицу Своему, и так, нерукотворно, запечатлелся образ Спасителя, сохраняемый в Эдессе и поныне.
– Видели мы святыню ту, авва Феофан, во время военного похода, – мягко сказал император Лев, – ничего разобрать на ней уже невозможно, и откуда образ сей – никому неведомо, но продолжай…
– Много и других есть свидетельств, государь, – горячась, заговорил вновь старец, – едва ли обо всех сказывали тебе ближние твои! Искусство иконописи имеет основанием реальное, а не призрачное, как у еретиков (да не будет у тебя того заблуждения!), воплощения Бога-Слова в человеческое тело. Помысли, государь: если святые апостолы лицезрели Спасителя лицом к лицу, если имели возможность к нему прикоснуться, как сказано в святых Писаниях: «Что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши» (15), – то почему сегодня нам сие в христианской державе загорожено?
Авва Феодор (Студит), почтенного и благообразного вида муж, рассудительно продолжил слово иконопочитателей:
– Осязаемая икона есть образ Бога невидимого, государь. Если написано, что тень
от апостолов, их платки и опоясания исцеляли от болезней и изгоняли бесов (16), то неужели думаешь, тень Божия – икона Спасителя – останется бессильной? Подобно тому, как истинные Тело и Кровь нашего Господа благодатно являются в таинстве евхаристии, так, несомненно, и Божье присутствие в святом изображении. Что же относится к поклонению, то, конечно же, мы кланяемся не куску дерева или доске – безрассуден, кто так помышляет! – но честь, воздаваемая образу, всякий раз восходит у нас к Первообразу, Богу истинному и невидимому…
– Да простится мне, государь, – воспользовавшись секундной паузой, поднялся от противоположной стороны епископ Антоний, при этом все его крупные, далекие от аскетических, формы тела трепетали от возмущения, – если я скажу лишь несколько слов в уточнение только что нами слышанного!
Лев доброжелательно кивнул головой.
– Беда в том, – с горечью в голосе воскликнул Антоний, – что неискушённый в богословии христианский люд, ремесленники и крестьянине, отнюдь не замечают столь явного для учёного мужа различия между образом и Первообразом, как мы это сейчас слышали. Пробудитесь от сладких снов, братия, раскройте глаза и посмотрите, к чему сие учение приводит в народной жизни! Икона – помогает, оберегает, лечит и прочее. Перед иконой нужно встать на колени, украсить её цветочками, поцеловать, поместить в рамку, возжечь вблизи неё лампаду… Если почтенные иереи – не сомневаюсь в том! – и помышляют в молитвах перед иконой о Боге невидимом, то рядовые прихожане, боюсь – поголовно, обожествляют саму икону, вместо великого Первообраза поклоняясь лишь жалкому образу. И во что же тогда как не в отвратительное идолопоклонство превращается изначально доброе желание лишний раз напомнить людям о Господе?
Император, нахмурив брови, обвёл взглядом иконопочитателей и вопросил:
– Кто желает ответить владыке Антонию, столь же кратко и веско?
Феодор Студит вновь поднялся с места и неожиданно для всех присутствующих продолжил свою речь с верноподданническим пафосом, однако какая-то неискренняя улыбка при этом играла на его устах:
– Я бы ответил так, государь. Во всех благородных домах, по обыкновению, есть портрет хозяина, главы семейства, и уж тем более в любой державе есть портрет царский, который, несомненно, тогда особенно почитается, когда государь отправляется в дальний поход. По возвращению правителя почитание его изображения, разумеется, становится излишним, но пока он отсутствует (как и наш Господь Христос ныне), почтение к картине ясно свидетельствует и о любви к самому господину. Если же некто при сём чересчур усердно лобызает портрет, едва ли государь, вернувшись, на то рассердится. Ведь не чужой портрет (скажем, царя вражеской державы) в таком почтении пребывает, а его собственный. Хотя крайности, конечно, всегда следует поправлять.
Заметив, что императору Льву пример с царским портретом явно понравился, монахи довольно загудели. Однако вскоре они снова встревожились, поскольку слово затем было дано весьма нелюбимому ими юноше с безупречными и благородными чертами лица, близкому другу порфироносца, небезызвестному Иоанну Грамматику.
– Что бы мы сегодня ни услышали о пользе икон из сладкоречивых уст человеческих, государь, заповедь Божия не напрасно изречена и гласит следующее: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им, ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель…» (17) Должны ли мы прежде слушаться Господа нашего или людей? Полагаю, все согласятся, что невозможно изобразить красками Бога живого и невидимого, сотворившего небо и землю, и каждого из нас. Это истина, к которой возможно добавить лишь самые простые слова: аминь, аллилуйя! А потому рисующие Христа на иконах не смогут никогда передать Его божественности, не смогут показать нам Бога-Сына. Им по силам изобразить Христа лишь как Человека (и то с изрядной долей фантазии художника). Но поклонение человеку, по Писанию, – грех тягчайший, откровенное язычество… И многого ли тогда стоит икона? Если же кто-то осмелится сказать, что на картине можно изобразить Бога, то тогда это будет совсем не тот Бог, Которому поклоняются истинные христиане. Это будет, скорее, Христос ариан (18), не признающих единосущности Сына с Отцом, ограничивающих Вседержителя и не разумеющих подлинной божественности Спасителя. Если же представить, что божественность Христа в иконописи сливается с Его человеческой природой, и потому как будто даёт основание для изображения, то тогда почитатели икон выходят на деле евтихианами (19), а не чадами древней апостольской Церкви. Да, Спаситель был на земле во плоти, но уже на многих соборах святые отцы определили и подтвердили неслиянность и нераздельность божественного и человеческого естества нашего Господа. И если вы настаиваете сегодня лишь на человеческой стороне воплотившегося Слова, до которого могли дотронуться апостолы, и потому Его пишете красками, то вы по сути – несториане! (20) И вот итог: с какой стороны ни посмотришь на иконы ваши, выходит только какая-нибудь гадкая ересь…
– Боюсь, о учёнейший муж, – ответил Иоанну даже побледневший старец Феофан, – что ты напрасно сравниваешь нас с еретиками, чьи имена только приводят нас в содрогание! Мы, так же как и вы, хотя и приемля иконы, поклоняемся единой Богочеловеческой Личности Спасителя нашего Иисуса Христа. Икона же, как мы её понимаем, изображает не природу – божественную или человеческую – а Ипостась, то есть как раз Личность Спасителя, которая всегда едина. И хотя никакой подбор красок не выразит вполне Господнего присутствия в иконе, всё же и на несовершенный портрет указуя, люди говорят о личности знакомого им человека и даже имя его называют в его отсутствии! Боюсь также, что неверно вы толкуете заповедь Божью, хотя и правильно её читаете. Повеление не делать «кумира» и «никакого изображения» относится к твари – вот ведь как! – а не к Творцу, как и читаем разъяснение сего предмета в последней книге Моисея: «…Дабы вы не развратились и не сделали себе изваяний, изображений какого-либо кумира, представляющих мужчину или женщину, изображения какого-либо скота, который на земле, изображения какой-либо птицы крылатой, которая летает под небесами, изображения какого-либо гада, ползающего по земле, изображения какой-либо рыбы, которая в водах ниже земли; и дабы ты, взглянув на небо и увидев солнце, луну и звёзды – всё воинство небесное, не прельстился и не поклонился им и не служил им…» (21)
– Если вы ссылаетесь на сию заповедь, – возразил раскрасневшийся епископ Антоний, также поспешно развернув Писание, – тогда начинайте читать немного выше: «Твёрдо держите в душах ваших, что вы не видели никакого образа в тот день, когда говорил к вам Господь на горе Хориве из среды огня, дабы вы не развратились и не сделали себе изваяний…» (22) Так, всё-таки прежде о твари или о Творце идёт здесь речь? Ведь не случайно иудеи, в благоговейном страхе пребывая, никогда не изображали Бога! Не рисовали они и людей, доходя, пожалуй, до крайности в толковании человека как образа Всевышнего (с чем можно и не соглашаться), однако этим объясняется вполне, почему апостолы Христовы не оставили нам никакого детального изображения Спасителя. А раз уж Господь это допустил, то почему и нам не смириться? И ещё, мне непонятно, как можно нарисовать Ипостась или личность человека, со всеми его душевными качествами и переживаниями сердечными? Боюсь, что художнику под силу более или менее удачно отобразить лишь внешность кого бы то ни было…
Тут красноречивый старец Феофан вновь взялся поправить дело следующим рассуждением.
– Напрасно мы сегодня, пребывая под изобилующей благодатью Божьей, ответы ищем под убогой сенью закона иудейского. Как не находим полной истины о Святой Троице у Моисея и пророков, но тотчас обретаем её в Евангелие, так и разрешение спора о священных изображениях следует искать скорее во времени христианском. Но даже и евреям ещё Господь повелел устроить скинию и сделать там некоторые неслучайные образы, начиная с херувимов чеканной работы на крышке ковчега и медного змея Моисеева. Когда же приближаемся к событиям евангельским, то видим, как наш Спаситель ответствовал лукавым фарисеям, позволительно ли платить подати кесарю. Господь вопрошает, чьё изображение на динарии. «Кесаря», – отвечают ему. И Христос тогда учит: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие – Богу» (23). То же сподобились мы лицезреть и в сей день: на монетах – изображения царские, и потому отдаём их, как подати, государю, нашему властелину земному, а на иконах – изображения Господа Христа, и их мы воздаём Ему, Царю небесному, ибо образа те – Христовы!
– Хорошо, – согласился внешне по-прежнему невозмутимый Иоанн Грамматик, хотя некоторая оживлённость его жестов уже выдавала известное внутреннее волнение, – давайте от Ветхого Завета перенесёмся к Новому. Находите ли вы где-то в Евангелие описание внешности Спасителя? На чём основываетесь, изображая красками черты Его лица? Да, Христос был на земле в человеческом теле, и мы в это свято веруем. Но Он не оставлял пределов Палестины, а в ней не нашлось ни единого мужа или жены, кто бы подлинно запечатлел дивный облик Спасителя, который, без страха исказить, сегодня можно было бы представить всем на обозрение и копировать. Апостолы, происходя из иудеев, также не решились нарушить традиционное понимание известной нам заповеди. Предания о святом Луке как живописце – весьма зыбки, и то относятся по большей мере к образу святой Матери Господней, о холсте царя Авгаря мы уже сегодня слышали, – что можете представить ещё? То, что Сам Христос мистически предстаёт перед иконописцами? Но почему тогда изображения Его на иконах, при всём вашем старании, столь различны? Ужели Ипостась Его меняется? Не честнее ли признать, что художники больше фантазируют, чем видят «духовными очами» Господа? Если желаете, я укажу вам одно описание внешности Иисуса в Новом Завете. Изобразите Его, если сможете: «Я обернулся, чтобы увидеть, чей голос, говоривший со мной; и, обернувшись, увидел семь золотых светильников и посреди светильников подобного Сыну Человеческому, облечённого в подир и по персям опоясанного золотым поясом. Голова Его и волосы белы, как белая волна, как снег; и очи Его, как пламень огненный; и ноги Его подобны халколивану, как раскалённые в печи, и голос Его, как шум вод многих. Он держал в правой руке Своей семь звёзд, и из уст Его выходил обоюдоострый меч; и лицо Его, как солнце, сияющее в силе своей» (24). Итак, кроме чеканных херувимов в скинии, превратно истолкованных, вам больше в святом Писании и опереться не на что, одна философия языческая!
Феодор Студит, уже немало разгорячившись, гневно ответил иконоборцам:
– Думаю, что различия в изображениях Спасителя на иконах не столь велики, как это нам пытаются здесь представить. Есть строгая преемственность в облике Христа, от самых первых древних Его образов, и Церковь строго следит за этим. Но я желаю сказать сейчас о другом. Когда язычники поклоняются своим истуканам, изделиям рук человеческих, изображающим какую-либо тварь, то они, несомненно, через то поклоняются бесам, противникам Божьим (25). Мы же чтим изображения Самого Господа, Его Матери и друзей Его, положивших душу свою за Него. Осознайте же, наконец, эту разницу! Только Богу и мученикам в Господе мы поклоняемся, а не каким-нибудь Божьим противникам. И ещё скажу, хотя наши простые притчи вас и раздражают (но так же учил и Спаситель!), итак, скажу: когда перстень царский оставляет оттиск на различных мягких веществах – воске, смоле, глине – то печать будет повсюду одинакова, хотя каждое вещество придаёт ей своеобразие, вместе с тем первообраз всегда остаётся на царском перстне. Также и подобия Христа – Его иконы – несколько разнятся между собой, но непременно несут на себе светлый «небесный оттиск» Самого Спасителя. И как ценна царская печать, ибо за ней стоит государь со всею державою, так же ценна и икона, ибо за ней видим Господь и Его небесное Царство. Когда же поклонение не воздаётся иконе, тогда уничтожается поклонение Христу! И ещё скажу: идолам всегда приносились жертвы, невинная кровь лилась перед истуканами, но где вы видели, чтобы такое нечестие творилось перед святыми иконами? И если вы всё время к закону Моисея прибегаете, то тогда по закону тому и всё прочее в своей жизни совершать должны! Мы же живём под Христовой благодатью. И благодать эту Господь являет нам через Свои священные изображения. Хотя вы на то и закрываете глаза и пренебрегаете свидетельствами очевидцев, но от икон исходят исцеления, – которые вам, как неверным, недоступны, – и столь многие уже исцелились от недугов тяжких на моей только памяти, что и перечислить здесь не сумею. Жалкие вы борцы с благодатью Божьей!
После этих слов епископ Антоний вскочил со своего места и, потрясая в воздухе древним свитком Писания, взволнованно произнёс ответное обличение:
– В Святом Слове находим пример того, как чудесное изображение, даже сделанное по прямому Господнему повелению и с самыми благими намерениями, спустя некоторое время становится предметом идолопоклонства. Защитники икон сегодня уже упоминали медного змея. И мы читаем, что некогда Сам Господь повелел своему рабу Моисею сделать того змея и вознести его на шесте над народом – что разумеем тенью распятого Спасителя нашего (26) – и взглянув на которого ужаленный змеёй грешный муж оставался жив (27) (чем не чудо исцеления, только что упомянутое аввой Феодором?). Казалось бы, что ещё лучше и желаннее может быть такого священного изображения, и чем оно не основание для сегодняшних икон? И всё же, далее в Писании читаем о благочестивом царе Иудейском Езекии: «И делал он угодное в очах Господних во всём так, как делал Давид, отец его. Он отменил высоты, разбил статуи, срубил дубраву и истребил медного змея, которого сделал Моисей, потому что до самых тех дней сыны Израилевы кадили ему и называли его Нехуштан. На Господа, Бога Израилева, уповал он…» (28) И вновь, государь, умоляем тебя: истинным христианам следует больше слушаться глаголов Божьих, чем лукавых мудрствований человеческих! Кто же скажет, что пример наш был из Ветхого Завета почерпнут, прочтём ему и из Деяний Апостольских слова блаженного Павла: «Итак, мы, будучи родом Божьим, не должны думать, что Божество подобно золоту, или серебру, или камню, получившему образ от искусства и вымысла человеческого. Итак, оставляя времена неведения, Бог ныне повелевает людям всем повсюду покаяться…» (29) Писание нигде, ни единым словом или строкою, не учит нас изображать Господа и святых мужей красками, но повсюду побуждает – подражать в жизненном поприще их добродетелям, этим единственно угодным Богу «иконам»!..
– Довольно дискуссий! – остановил епископа император, уже сам теряющий беспристрастность и явно услышавший то, что желал услышать, а потому оставивший последнее слово за иконоборцами. – Мы познакомились с доводами обеих сторон, пусть теперь новый собор архиереев, который следует созвать как можно скорее, скажет последнее слово по сему болезненному вопросу.
Почувствовав, куда склоняется чаша весов, авва Феодор, разгневанно возвысил голос и публично обличил государя:
– Слушай, царь, что сказал апостол и не нарушай мира в собственной державе: Бог поставил в Церкви иных апостолами, иных пастырями и учителями, но не упомянул ничего о царях… Тебе вверены законы земные и войско, о том заботься, а Церковь Божью оставь. Если бы даже ангел в сей день сошёл с неба и стал возвещать истребление святой веры нашей, не послушали бы и его!
Патриарх Никифор, ради мира и хотя бы видимости только единства веры промолчавший весь день, на этот раз сочувственно к решительным словам Феодора едва заметно для окружающих склонил свою седую голову. Лицо императора Льва вспыхнуло, но он совладал с собой и, ничего не ответив, вышел из этой ставшей для него вдруг невыносимо тягостной палаты.
3
Однако миновало ещё много месяцев и произошло немало событий, прежде чем состоялся новый собор. За это время отважный Лев прославился как «укротитель болгар» и обезопасил, наконец, империю от славянской угрозы с севера. Получив в наследие от императора Михаила слабую и немногочисленную армию, Лев сумел в короткий срок её укрепить и расположить к себе сердца солдат, воодушевив их древним и пьянящим византийскую кровь воинственно-римским духом. «Кого вы боитесь? – громовым голосом вопрошал перед солдатскими рядами император. – Варваров необрезанных, бегающих по лесам с дикими зверями, истуканам поганым кланяющихся, не ведающих ни законов человеческих, ни живой христианской веры… Я поведу вас, чтобы надеть железную узду на этот нечестивый сброд. Помните, что вы – потомки тех, кто силой креста Господнего завоевал все народы на западе и востоке, навеки прославив великую римскую империю!»
Не имея всё же в достатке воинов, чтобы в лобовом столкновении победить огромное болгарское войско, вновь пришедшее разорять византийские земли, Лев прибегнул к военной хитрости. Он открыто выступил в поход на врага, но ночью, накануне генерального сражения, вместе с наиболее опытными воинами неожиданно покинул поставленный в низине – подчёркнуто неудачном месте – лагерь, бросив, как казалось, свою армию на произвол судьбы. Когда взошло солнце, в стане византийцев началась паника, ибо все решили, что император испугался болгар и бежал. Лев же со своими людьми спрятался на поросшем густым лесом соседнем холме и оттуда одновременно с любопытством и скорбью в сердце наблюдал за последующими событиями. Нет лучшей возможности узнать своих подчинённых, – кто действительно храбр и достоин награды, а кто труслив и ненадёжен, – чем однажды стать свидетелем их, не предназначенных для чужих глаз, действий! Болгары, оценив ситуацию, немедленно выступили и вскоре мощным крикливым напором своего разношерстного войска обратили византийцев в бегство, захватив и разграбив их лагерь. Лишь небольшие отряды императорских войск сражались до конца, предпочтя смерть позорному бегству. Лев с восхищением вглядывался в лица погибающих воинов, а его писцы заносили имена героев в памятные книги, дабы затем прославить их среди народа и позаботиться об их семьях. Иногда подобные сцены наблюдать было совсем непросто. Когда у подножия холма, на котором скрывались византийцы, вдруг десятки варваров, воя как волки, окружили одного могучего лохага (30) – Фому, сына конюха Арсавира – вооружённого лишь копьём и обломком меча, однако и не помышлявшего о сдаче в плен, воины Льва натянули луки, умоляюще взирая на царя, который и сам в тот момент неосознанно схватился за меч… Когда же после нескольких безуспешных попыток, среди горы вражеских тел, поверженных Фомой напоследок, его, наконец, повалили наземь, отсекли голову и понесли её на копье, ликуя, в болгарский лагерь, Лев зарыдал, как ребёнок, и все воины его молились, чтобы, в противоположность желанию Иисуса Навина (31), скорее наступила ночь…
Едва-едва на небо взобралась луна, как Лев уже отдал своему отряду приказ атаковать безбрежный вражеский стан со всех сторон одновременно, где счастливые победители уже частью спали, а больше – предавались безудержному пьянству, горланя языческие песни. Удар, нанесённый по ним, был настолько внезапен и силён, что почти никому не удалось спастись бегством. Византийцы, копившие ярость весь день, излили её теперь на врагов в полной мере. И даже «огненосец не спасся», по пословице (32), так что Льву пришлось утром долго искать нескольких оставшихся в живых болгар, чтобы отправить их обратно на родину со скорбной вестью о гибели всего нашествия и предостережением для соотечественников от военных походов на будущее.
Так с болгарской угрозой было покончено. Лев, одетый в пурпуровый плащ и шлем, победителем вернулся в Константинополь, вместе со своим малым войском триумфально войдя в город через Золотые ворота. Народ ликовал. Льва повсеместно сравнивали с Гедеоном. Императрица Феодосия не скрывала сияющих глаз, все же царские недоброжелатели вынуждены были на время умолкнуть. Победителей, как известно, не судят.
Император принялся деятельно восстанавливать города, разрушенные болгарами, и реформировать армию, стремясь придать ей должную боеспособность в преддверии грядущей войны с сарацинами. На высшие чиновничьи должности Лев старался избирать людей способных и неподкупных, всякий раз прежде назначения на пост испытывая их христианское благочестие. Прославился государь и как ревностный поборник правосудия в своём царстве. Эту его добродетель, хотя и сдержанно, признавали самые отъявленные царские ненавистники. Наиболее трудные судебные дела Лев старался разбирать сам. При этом ни богатство, ни знатность рода не могли оградить от наказания совершившего серьёзное преступление. Судил государь обычно в Лавсиаке, где однажды из-за обиды простого горшечника сместил с должности эпарха Косьму, градоначальника Константинополя, чем прославился в народе даже более, чем своей победой над болгарами.
У бедного горшечника Мирона была красавица-жена, на которую засмотрелся некий знатный муж, стратилат (33). Не в силах совладать с греховной страстью, он похитил женщину и содержал при себе как наложницу. И сколько законный муж ни обивал чиновничьи пороги, дойдя до самого эпарха, пытаясь вернуть жену, всё было бесполезно, никто не пожелал связываться с влиятельным распутником. Но вот, по милости Божьей, пробился однажды Мирон на суд к государю. Выслушав дело, Лев повелел тут же доставить к нему Косьму. Тот, бывши доверенным лицом императора, надеялся, что всё ему сойдёт с рук, но когда слёзный рассказ бедняка подтвердился, Лев сделался страшен от гнева, разжаловал эпарха, изгнав его из столицы с позором, вернул жену к мужу, а прелюбодейного стратилата распорядился предать строгому суду. «Военному положено любить сражения, а не чужих жён!» – заключил дело государь.
По всему было видно, что долгожданное благословенное царствование снизошло на империю, однако новый церковный собор, созванный Львом в 815 году для обсуждения проблемы иконопочитания, принёс ему смертных врагов внутри державы, которые вскоре и увенчали жизнь молодого царя мученичеством…
В тот год, перед самой Пасхой, столичные епископы, с согласия императора, избрали нового патриарха – тихого и немногословного Феодота. Яркая личность, но бескомпромиссный защитник икон, Никифор лишился патриаршего звания и с достоинством удалился в монастырь, где посвятил свой досуг богословским трудам, впоследствии прославившим его. Феодот же был строг в вере и скромен, известен своим неприятием любых необоснованных церковных традиций и пышных украшений, чем, разумеется, и был тогда обусловлен его выбор.
Пасхальные празднества, впервые за многие годы, прошли в Константинополе без роскошных полуязыческих обрядов. Церковь сосредоточила внимание христиан собственно на благой вести о Воскресении. Победа жизни над смертью, пустая гробница Спасителя, восстание Его из мёртвых и новая жизнь во славе возвещались повсеместно в христианских храмах империи. «Если ты радуешься празднику, не разумея его истинного смысла, – проповедовал тогда Иоанн Грамматик, – то нет несчастней тебя человека! Если ты не в силах помолиться Христу без иконы, то сколь жалок ты в очах Божьих! Как бы имея дивный самоцветный камень в футляре, ты не дорожишь самой драгоценностью, не любуешься ею, а лишь бессмысленно радуешься красивой оболочке… Помысли, несчастный, что всё же ценнее!» Многим, однако, тогда не понравились подобные речи, которые были расценены как неуважение к памяти предков, несоблюдение старых благочестивых обычаев и прочее. Словом, в тот год вышла, как говорили, скучная Пасха…
Вскоре после празднования Воскресения Христова император Лев и патриарх Феодот в величественной Святой Софии открыли церковный собор. Великолепие убранства первого храма империи со времени восстановления иконопочитания при императрице Ирине ещё ничуть не было затронуто, хотя это и вступало в известное противоречие с основными идеями собора. Однако Лев поступил так осознанно, вынашивая планы «умеренного иконоборчества» и будучи более терпим к иконам, чем многие высокопоставленные лица в его окружении. Приглашены на собор были все византийские епископы, настоятели монастырей и известные богословы. Большинство священнослужителей с радостью съехались в престольный град и в условленный час явились в Святую Софию. Вместе с тем, некоторое число архиереев-иконопочитателей приглашением пренебрегли, возмущаясь недавним смещением Никофора и не ожидая от предстоящего собора ничего доброго. Государь, стараясь избежать никому не нужных раздоров, направил к мятежным епископам своих послов с увещаниями о смирении, уважении к царю и необходимости соблюдать общественные приличия. Но не тут-то было. Ободряя друг друга, иконопочитатели смело обвинили отцов собора в «ереси» и вновь отказались придти.
Тогда патриарх Феодот, в присутствии императора, обратился к собранию архиереев в Св. Софии, напомнив им притчу Спасителя о званных на брачный пир (34).
– Как быть нам, святые отцы, если государь приготовил для своих подданных духовное пиршество, заранее пригласил избранных, но часть из них, будучи в телесных силах, вот уже дважды отказывается явиться? Святое Писание говорит, что «услышав о сем, царь разгневался… брачный пир готов, а званые не были достойны».
Лев сидел перед очами сотен мужей, потупив взор и тяжело переживая нанесённое всему собору и царскому достоинству оскорбление. В его власти было казнить и миловать. С какой радостью он шёл сегодня в храм Божий, мечтая о примирении противоборствующих сторон, и вот такое начало! Это много труднее сражения с варварами… Гул возмущения стоял под церковными сводами, однако Лев по опыту знал, что в таких случаях прислушиваться к мнению большинства не следует. Бог дарует мудрость не всем сразу, но лишь немногим и не в шуме собраний. Желая сохранить в себе то светлое христианское чувство, которым он был движим с утра, Лев поднялся и отчётливо произнёс следующее:
– Думаю, что наказание лиц духовных не должно быть в моей, простого мирянина, власти, хотя и государя христианской державы. То следует делать скорее архиерейскому суду, я же прошу вас не быть слишком суровыми, дабы никакой поспешностью или несправедливостью не омрачить грядущих, во славу Господа, определений собора, открываемого сегодня нами. Если бы мне, рабу Божию и человеку грешному, было позволительно предложить нечто святым отцам, то я бы советовал сходить к недовольным ещё раз и просить их покаяться, а если уже вновь станут упорствовать или хулить собрание наше, то тогда объявить им о лишении сана и выслать в дальние монастыри, но так, чтобы даже и обители те они избрали себе сами, да не бесчестится служение их, и мы были бы чисты перед Господом.
Не желая тратить много времени на мятежников и чувствуя несомненную мудрость императора, епископы сразу же согласились с его просьбой. Однако это неприятное происшествие вскоре привело к несколько большей суровости решений собора, чем предполагал в своих планах Лев.
В последующие дни собранием архиереев были обсуждены определения вселенского – 787 года – собора, утвердившего иконы, и по большей части отвергнуты как противоречащие заповедям Священного Писания об изображениях и «противные воле Божьей». Наоборот, главные идеи иконоборческого – 754 года – собора были одобрены, впрочем, без именования его вселенским, дабы излишне не раздражать иконопочитателей как внутри страны, так и в ревнивом Риме. Стремясь к взаимопониманию с теми соотечественниками, которые уже не мыслили служения Богу без образов, собор, по настоянию императора, особым решением запретил кому бы то ни было публично сравнивать иконы с идолами. Поясняя это мнение, патриарх Феодот сказал:
– Да обретёт мудрость свыше и христианскую кротость каждый из разумеющих «путь превосходнейший», отвергающий всякое изображение непостижимого Божества, ради искреннего служения Ему в духе. Исследовав вопрос в весьма многих деталях и зная сердечные помышления почитателей икон, что они далеки от намерения оскорбить Господа нашего Иисуса Христа, Его Матерь и святых мучеников Церкви, что они разумеют иконы как несовершенное пособие в вере для не имеющих святые книги и как Евангелие для неграмотных, мы просим оказать всем таковым снисхождение, как бы к юным летами, дабы их меньшее зло (иконы) не привело к нашему большему злу (ненависти к братьям).
И потому было решено, всячески осудив писание новых образов, наиболее ценные и почитаемые иконы из уже имеющихся оставить в храмах, поместив их, однако, на достаточно высоких местах, как это делал прежде Лев Великий, с тем, чтобы никто не мог возжигать перед ними лампады или целовать, но всем желающим возможно было лицезреть их – «взамен назидания Писаниями». Одновременно, строгому осуждению собора подверглась императрица Ирина, которая, как было сказано, «по женскому слабоумию» узаконила красочные украшения и образа в Церкви Божьей, неосторожно усматривая в том торжество христианской веры.
Наиболее же болезненным для иконопочитателей определением нового собора было обращение ко всем епископам и игуменам, либо подписаться под принятыми решениями, либо немедленно отправиться в изгнание. Некоторые предпочли ссылку. Многие, впрочем, подписались. Феодор Студит, ставший к тому времени духовным лидером иконопочитателей, обличал подчинившихся собору словами: «…Дали подписку повиноваться императору вопреки Христу». Страсти накалялись.
Лев не желал никакого принуждения, охотнее полагаясь на время и здравое воспитание молодёжи, однако, в политических целях, был вынужден в чём-то уступить и более радикально настроенным иконоборческим лидерам. В короткое время из богослужебного канона были изъяты все тропари и стихиры, содержавшие в себе идеи иконопоклонения. На их место сочинялись новые, славящие непосредственно Господа. В храмах стали чаще читать Священное Писание, отведя обрядам куда более скромное место. Монастыри почти перестали получать средства из казны. По повелению государя, для школ были написаны новые книги, ставящие целью научить детей истинам Божьим в духе иконоборчества.
Подобная государственная политика встретила упорное сопротивление части простого народа и особенно – рядового монашества. В этих впечатлительных слоях населения то и дело распространялись слухи о неких императорских слугах, по ночам выковыривающих глаза святым на иконах, явлениях пустынникам Богородицы, ангелов и апостолов, длинными речами поддерживающих иконы и пророчествующих о скором возмездии свыше и гибели императора Льва. Появились и желающие исполнить пророчества, ссылаясь на то, что ими движет рука Божия… Бродячие проповедники непрестанно хулили имя Льва и много сетовали на «жестокие гонения» за веру в империи. Однако кроме ссылок непокорных влиятельных лиц, да порки и заключения под стражу наиболее дерзких монахов из простолюдинов, никаких других «изуверств» никто не засвидетельствовал. Бывали в истории гонения и посильнее.
4
Приближалось Рождество 820 года. Государь был радостен и вместе со всем семейством готовился к встрече праздника Христа-Младенца. Феодосия с детьми разучила восхитительную рождественскую песнь. Лев вместе с патриархом условились о широкой раздаче милостыни нищим и заключённым под стражу. И тут императору донесли, что несколько имеющих доступ во дворец лиц составили против него заговор. Главным среди заговорщиков назвали старого друга Льва – шепелявого Михаила, одного из лучших полководцев империи. Слуга, принёсший эту весть, имел вид столь перепуганный, что в серьёзности намерений бунтовщиков сомневаться не приходилось. Допросив слугу самым тщательным образом, Лев, однако, не услышал ничего вразумительного, кроме путаного пересказа отрывка разговора Михаила с каким-то незнакомцем при дворе, отрывка, впрочем, довольно мрачного, с недвусмысленным намёком на скорое убийство императора.
Встревоженный Лев, желая поскорее разобраться в этом деле, направил к Михаилу своих соглядатаев во главе с весьма проницательным в дворцовых делах Иоанном Эксавулием, хранителем царских покоев. Когда слуги удалились, Лев задумался о Михаиле. Вспыльчивый и отчаянно смелый, незаменимый в военных походах, Михаил, несомненно, был способен на решительный поступок. Даже досадное косноязычие придавало ему какое-то особое очарование в глазах многих людей, особенно дам. Он был другом Льва с ранней юности, и потому ему многое прощалось. Однажды Михаил был даже обвинён судом в публичном оскорблении царского величества (он порою забывал, что они со Львом уже давно не подростки, некогда евшие из одного котла и разрешавшие свои пустяковые споры кулаками), но государь оправдал его, пропустив мимо ушей оскорбительное словечко, прозвище, которое ему приходилось много раз слышать с детства от своего несдержанного друга. Хотя по закону царю следовало только избрать для виновного один из многих видов казни, издревле практикуемых в империи… Михаил, правда, тут же обелил себя, совершив успешный поход против взбунтовавшихся фракийцев.
Неужели кто-то сговорил Михаила восстать против него? Или старое забавное пророчество, что они оба станут императорами, услышанное ими в молодости от одного таинственного отшельника, всё-таки запало ему в сердце? «Откуда мне это, что сразу два императора посетили меня?» – воскликнул тогда безумный пустынник, к которому они однажды, разгорячённые, в полдневный зной подъехали на конях, чтобы попросить напиться. Ведь неожиданно сбылось же то пророчество в отношении Льва! Он помнил, как тогда это произвело на Михаила едва ли не большее впечатление, чем на него самого… А если то предсказание было действительно от Господа, то кто теперь сможет что-либо изменить или остановить осуществление небесного произволения? Однако сам Лев не составлял заговора против своего предшественника и тем более не убивал его, он до сих пор аккуратно выделяет достаточные средства для бывшего императора, ныне смиренного инока Афанасия на острове Плат, и всех членов его семьи…
Спустя два часа Иоанн Эксавулий тихо вошёл в царскую палату и поклонился Льву.
– Шепелявый, действительно, – мятежник. Прикажи взять его под стражу, государь!
– Что тебе удалось узнать? – нахмурился царь.
– Он таит на тебя какую-то старую обиду, считает, что ты его недостаточно ценишь и мало награждаешь. Знай также, что у него немало сторонников среди иконопочитателей – Михаил тайно обещал им, в случае своего восшествия на престол, возвратить в столицу всех сосланных тобой епископов и монахов, а также вернуть все образа в церкви. У заговорщиков, несомненно, есть люди и во дворце… Они только ждут удобного случая, чтобы напасть на тебя. Это может случиться в любой момент, может произойти хоть сегодня, на сочельной трапезе, например. У них всё готово!
– Спасибо, верный друг, за предупреждение! Но как ты узнал об этом? – восхищённо воскликнул Лев.
– Не теряй времени, государь: сделай нужные распоряжения, смени охрану! – Иоанн устало улыбнулся и кратко пояснил. – Я узнал подробности о заговоре, потому что формально сам теперь заговорщик… Михаил пообещал мне титул куропалата (35).
– Считай, что этот титул у тебя уже есть! И да поможет нам Бог воздать «лукавому по лукавству его» (36).
В следующие полчаса, призвав наиболее верных людей из личной охраны, Лев внезапным ударом, как он это любил делать на войне, захватил Михаила и нескольких его гостей – всех, кто в тот момент неосторожно находился в дворцовой резиденции военных. Начались допросы, и под давлением многих свидетельств и улик, обескураженный Михаил вынужденно признался в подготовке им дворцового переворота… Казалось, с заговором вот-вот будет покончено, однако Лев, не желая омрачить празднование Рождества, не стал по горячим следам выискивать всех сторонников Михаила в своём окружении, решив перенести это неприятное занятие на несколько дней позже. Царь допускал, что кто-то из его врагов за это время может скрыться, однако он не мог представить, что у мятежников хватит духу осуществить задуманное без своего главнокомандующего и самозваного претендента на престол. Но страх перед скорым наказанием подтолкнул этих дерзких людей на отчаянный шаг. Впрочем, даже из темницы самозванец побуждал их к действию.
Зная набожность своего венценосного друга, Михаил не сомневался, что ему не откажут в исповедальной беседе со священником. Придворный же святой муж Христофор, которого просил прислать к себе самозванец, оказался сочувствующим заговору, тайно ревнуя об иконах. Через него Михаил, отнюдь не помышлявший об исповедании своих тяжких грехов, передал сообщникам, чтобы те, ничего не страшась, стремительно действовали по заранее оговоренному плану, если же не осмелятся, то он непременно всех их выдаст императору. Дворцовый комендант Роман, в чьи функции входило ежедневно отворять Слоновые ворота Большого дворца, отчаянно труся, всё же внял прочувствованному призыву Михаила.
Заговорщики, зная обыкновение Льва ежедневно посещать дворцовую церковь Богородицы, не сомневались, что император не пропустит утреню на Рождество Спасителя. И вот, в четыре часа утра, в едва озаряемой факелами темноте, Роман с подчинённой ему охраной отворил огромные ворота для пришедших совершить торжественные службы в дворцовых церквах многочисленных священников. С ними-то и смешался отряд наёмных убийц, бесстыдно спрятавших мечи и кинжалы под праздничными священническими одеждами. И все они были беспрепятственно пропущены внутрь дворца трепетавшим Романом.
Вслед за не подозревавшими ничего дурного священниками, убийцы быстро прошли в указанный им храм Богородицы и до времени затаились в тёмном углу. Злодеям, как известно, мрак приличествует больше света. Вскоре пришёл в церковь и государь, переполненный светлой радостью и, желая в сей великий день самолично послужить и прославить Господа, встал вместе с певчими. Немногочисленные придворные, сопровождавшие его в столь ранний час, стояли вблизи. Служба началась. Убийцы, неспособные с точностью определить, где царь, тихо перешёптывались и, наконец, условились напасть на него во время ирмоса седьмой песни, рассчитывая, что Лев сильным голосом сам выдаст себя в плохо освещённой церкви. Так и произошло: когда государь начал канон, торжественно и умилительно зазвучавший в утренней тишине, убийцы одновременно выскочили из своего укрытия и волчьей стаей кинулись вперёд. Однако они всё же ошиблись вначале, приняв за императора стоявшего рядом с ним пышно одетого царедворца Мартинака. Увидев направленные на него мечи, Мартинак отчаянно закричал, – отнюдь не схожим с царским голосом, – и убийцы в растерянности остановились. Это дало мужественному Льву драгоценные мгновения, чтобы попытаться защитить себя.
Он вбежал в алтарь (37) и схватил попавшуюся под руку увесистую кадильницу, чьей цепью и стал затем смело отражать удары врывавшихся через святые врата убийц. Лев от юности своей был воином, и оружием в его руках мог стать любой предмет, однако, зная это, враги и не искали счастья в благородном единоборстве, а лишь цинично полагались на свою многочисленность. Получив несколько ранений от сверкавших со всех сторон мечей, Лев прижался спиной к жертвеннику и воззвал к Господу. В его памяти тут же, подобно видению, предстал лохаг Фома, который так же в одиночку безнадёжно бился с болгарским отрядом, и во власти Льва было тогда спасти его, однако он этого не сделал, пожертвовав верным своим солдатом во имя цели превосходнейшей, которая вскоре и осуществилась… Не то же ли теперь совершает и Господь, к Которому он отчаянно взывает? И истекавший кровью Лев вдруг решительно отбросил в сторону цепь, оставшись безоружным. Убийцы замерли, поняв, что Лев желает что-то сказать напоследок. Государь поднял в правой руке крест, который он непроизвольно схватил со святого престола, когда его оттесняли вглубь алтаря, и страстно произнёс:
– Заклинаю вас не совершать убийства в обиталище Господнем, дабы Сам Бог не сделался вам Судиёй страшным!
Убийцы, слушая царя, лишь ухмылялись. Затем из их рядов вышел высокий и суровый видом крамвонит (38), сказавший – прежде чем опустить свой меч – с сильным акцентом:
– Теперь, царь, время не заклинания, а убийства!
Рассечённый пополам крест, вместе со смертельно раненым телом императора, едва слышно упали на каменный пол. Кто-то хладнокровно отрубил Льву голову, тем самым ещё больше увеличивая сходство происходящего с гибелью отважного Фомы. Но государь уже не мог этого знать или оценить. Душа Льва в тот миг была столь далеко от залитого кровью храмового жертвенника, что никакие раны бренной плоти не могли более омрачить её неземной радости.
5
Так на вожделенный престол взошёл новый царь – Михаил II Аморийский. Его, как мученика, под руки вывели из темницы. На ногах у него были увесистые кандалы, ключи от которых в суете переворота никак не могли отыскать. Так и сел Михаил на царский трон, в кандалах, так и принимал первые поздравления от своих новых подданных.
Радость иконопочитателей была неописуемой. Тут же вернувшийся из ссылки, – вместе со всеми, пострадавшими за иконы, – преподобный Феодор Студит приветствовал дворцовый переворот самыми восторженными и вполне мстительными словами: «Да возвеселятся небеса и радуется земля! Да искаплют горы сладость и холмы правду! Пал враг, сокрушён мучитель наш. Заградились уста, глаголющие неправду. Обуздана рука Авессалома. Погиб жестокосердный фараон. Отступнику именно и надлежало таким образом лишиться жизни. Сыну тьмы и следовало встретить смерть ночью. Обнажавшему божественные храмы и надлежало в храме Господнем увидеть обнажённые против него мечи. Разрушителю божественного жертвенника и следовало не получить пощады у жертвенника…»
Однако в те же дни об императоре Льве прозвучало и куда более уважительное слово от его противников. Лишившийся патриаршей кафедры Никифор тем не менее дал Льву весьма высокую оценку: «Империя потеряла хотя и неправославного, но великого своего заступника». После такого мнения, к тому же высказанного публично, Никифор не рассматривался более в качестве возможного кандидата на патриарший престол.
Сам Михаил правил недолго, – девять лет, – и было его царствование весьма беспокойным. Что, впрочем, неудивительно: посеявший ветер пожинал бурю (39), и все годы, проведённые на престоле, самозванный царь был вынужден защищаться от других, подобных ему, самозванцев. Скончался Михаил от неизлечимой болезни, неожиданно постигшей его.
Примечательна и кончина убийц императора Льва. Юный Феофил, сын Михаила, наследовавший царство после смерти отца, возлюбил народные рассказы о правосудии Льва и, по-своему подражая государю-мученику, решил восстановить справедливость в деле, столь ужасно запятнавшем его родителя. Феофил, в самом начале своего правления, однажды строго вопросил на совете царедворцев, какого наказания достойны люди, врывающиеся с оружием в храм Божий, оскверняющие алтарь убийством и поднимающие руку на помазанника Божьего… Все сановники вынуждены были единодушно ответить: «Смерти». Так бывшие в почёте у отца сразу же оказались в пренебрежении у сына. Когда убийц Льва схватили, они попытались оправдаться словами: «Помилуй, государь, ведь мы же боролись за воцарение твоего батюшки!» – намекая на то, что без сего убийства и Феофил не стал бы порфироносцем. Однако венценосный юноша не внял тем коварным речам, с презрением взглянул на преступников и повелел их казнить.
Отрицание икон не прекратилось с убийством Льва. Пережив века, со времени великой Реформации, оно обрело действительную силу и распространилось широко по всему безбрежному протестантскому миру.
Примечания
1. Одно из административных зданий Большого дворца византийских императоров.
2. Старое именование арабов-мусульман, потомков Измаила, сына Агари.
3. Возможность откровенно разговаривать с императором и даже возражать ему, право немногих избранных при дворе.
4. «Протестантское» учение, возникшее в VII веке и просуществовавшее много столетий, отвергало обрядность официальной Церкви и было известно строгостью нравов своих последователей.
5. Невозможно переоценить роль этих побед Льва Великого, которые, наряду с разгромом арабов французскими рыцарями Карла Мартелла в битве при Пуатье в 732 году, спасли христианскую Европу от насильственной исламизации (что имело место, например, в покорённой Испании).
6. Древние византийские пословицы.
7. Традиционное наказание для самозванцев.
8. Древний народный праздник, длившийся 24 дня (начиная с 24 ноября), каждый из которых посвящался отдельной букве греческого алфавита. Византийцы имели обыкновение особенно отмечать тот день, в который вспоминалась начальная буква их имён.
9. Прежний собор, 754 года, в исторических церквах не признаётся вселенским в связи с его иконоборческим (а потому «еретическим») характером.
10. Примечательно, что в этой палате Ирина и родила Константина.
11. Солнечные часы.
12. Дворцовая палата, служившая царским гардеробом.
13. Знаки царского достоинства в Византийской империи.
14. Прит. 10.19.
15. 1 Ин. 1.1.
16. Деян. 5.15,16; 19.12.
17. Исх. 20.4,5.
18. Последователи Ария, ересиарха IV века, утверждавшего, что Сын не вечен, не существовал до рождения и не был безначальным.
19. Или монофизиты, сторонники ересиарха Евтихия (V век), учившего тому, что человеческая природа Христа «растворяется» в Его божественной сущности.
20. Последователи Нестория (V век), которые, как считалось, разделяли человеческую и божественную природы Христа в ущерб их гармонии в Богочеловеке.
21. Втор. 4.16-19.
22. Втор. 4.15-16.
23. Мф. 22.21.
24. Отк. 1.12-16.
25. 1 Кор. 10.20.
26. Ин. 3.14.
27. Чис. 21.8,9.
28. 4 Цар. 18.3-5.
29. Деян. 17.29,30.
30. Т.е. командира лоха, небольшого отряда.
31. Иисус Навин просил Бога остановить солнце, чтобы довершить разгром аморреев (И. Нав. 10.12).
32. Смысл этой византийской пословицы в том, что врагу было нанесено самое сокрушительное поражение.
33. Один из высокопоставленных военных чинов.
34. Мф. 22.1-14.
35. Один из высших титулов в византийской иерархии.
36. Пс. 17.27.
37. По древним церковным установлениям, цари – единственные лица из мирян, имеющие право по особым случаям входить в алтарь (через «царские врата»).
38. Народность в Византийской империи.
39. Ос. 8.7.
