Рассказы о детстве. Руда

Первые дни осенних каникул. На улице холодно, и мама заставляет надевать пальто. Тёплое. Моё красное пальто когда-то красивое и модное, а теперь – с короткими рукавами, выше колен, едва сходится на груди. Бегать в нём неудобно. Однако застегиваю на три оставшиеся пуговицы, затягиваю узел платка на подбородке. Готова.
За окном уже ходит моя подруга Лилька Бердыева и время от времени выкрикивает: «Люда! Выходи!».
– Да идёт же! – раздражённо восклицает мама и выталкивает меня за дверь.
– Ну, наконец-то, – ворчит Бердыева и многозначительно смотрит на меня. Я её хорошо понимаю, и поэтому мы, молча, топаем к Мише. Он, не дождавшись нашего зова, выскакивает на улицу. Его мама тоже не любит, когда мы кричим под окнами. А тётю Асю лучше не раздражать. У Миши вообще очень строгие родители: ему всегда достаётся больше всех. Тепло одетые, неуклюжие, мы стоим у забора конторы и обдумываем новое приключение.
– Пойдёмте в кишлак, лепёшек попросим, – предложил Миша.
Мне нравятся туркменские лепёшки. Вку-усные. И я закивала головой в знак согласия.
– Не-а, – отказалась Лилька, – местные ребята побьют. Вы забыли, как летом за виноградом ходили. Еле убежали тогда. Может, на фабрику сходим, посмотрим, как она работает. Интересно же.
Фабрика стояла на пологом склоне горы и издали казалась сказочным замком с башнями и висячими переходами. Между фабрикой и посёлком простиралось красное болото: отходы руды пополам с водой.
Мы единодушно согласились с Бердыевой и отправились вдоль тонкого с оплывшими песчаными бережками ручейка к его истоку. Подъём был почти незаметный, утро солнечное, и мы, бодро переговариваясь и перешучиваясь, быстро двигались навстречу новому.
Мы даже спели песенку про весёлое звено: нас с Лилькой недавно приняли в пионеры, и Миша готовился к этому ответственному событию. Песенка, как нельзя лучше подходила под настроение:

Звено шагает в ногу,
Никто не отстаёт.
И песню всю дорогу
Тот, кто хочет, тот поёт.

По ручью мы приблизились к краю болота, из которого он вытекал. Напрямик до фабрики рукой подать. А если идти вокруг болота, часа три, наверное.
– Пойдёмте по болоту. Через полчаса будем на месте, — сказала Бердыева, поглядывая на заманчивое сооружение на противоположном конце топи.
– Ты что, дурочка? Здесь сколько ослов и верблюдов утонуло! – возмутилась я, рисуя в воображении трагический исход прогулки.
– Сама ты дурочка. Осёл сколько весит? Сто или даже двести килограммов. А ты? – наскакивала на меня Лилька.
– Тридцать, — ответила послушно я.
– Вот видишь. Никакой опасности, – сделала она вывод.
Я посмотрела на Мишу:
– А ты, Миш, как? Пойдёшь?
Он отвёл от меня взгляд:
– Опасно.
– Трус! Трус! Трус! – закричала Лилька и ступила ногой в болото. Его поверхность тяжело колыхнулась, но Бердыеву выдержала.
Она, кстати, совсем худышка. Едва ли весит больше двадцати пяти килограммов. Лилька сделала второй шаг и выкрикнула наш девиз:

Кто за мной, тот герой.
Кто без меня, тот свинья!

– Он не трус, – гордо сказала я, – а казак. Поэтому атаманом должен быть Миша. Ведь ты даже не казачка.
– Какая разница, – хмыкнула Лилька, – казачка…. У меня мамка казашка, а папка …. – Она помолчала немного и грустно закончила: – не знаю кто.
Нам стало жалко Лильку, и мы полезли за ней в болото.
Шли очень осторожно. Красная трясина затягивалась за нашими шагами мгновенно, поэтому нельзя было медлить. Но и спешить было страшно, вдруг наступишь в разлом. Топь не была однородной. Она состояла из уплотнений, своеобразных трясинных островков, между которыми струились ручейки коричневой жижи. И если наступить в это расслоение рудного киселя, то возврата не будет. Конец!
Мы не разговаривали, а напряжённо и сосредоточенно двигались от одного уплотнения к другому, медленно приближаясь к берегу. Вот уже осталось метров пять до твёрдой земли,… четыре метра,… три…. Вдруг Лилька взвыла и моментально выскочила на берег. Мы следом. Не успели испустить вздох облегчения, как Бердыева запричитала:
– Ой! Галоша! Моя гало-о-ша! Бабки меня убью-ют.
Я, под впечатлением нашего подвига, снова ступила на поверхность болота, чтобы достать Лилькину галошу. Действительно, бабки пороли Лильку каждый день за более мелкие прегрешения, а за галошу, точно, убьют.
Не дойдя полметра до галоши, я почувствовала, что ноги мои стали погружаться в холодную трясину. Я заорала диким голосом. Лилька продолжала песню про калошу, не обращая на меня внимания. Я замолчала, со страхом наблюдая, как топь засасывает меня. …Уже по колено. …Уже по пояс. Я смотрю, молча, смотрю на Мишу, в его глаза, и понимаю, что он думает, размышляет, как мне помочь. Но я не могу ждать и шепчу:
– Прощай, белый свет! Прощайте, папа и мама! Сашенька! Прощай моя дорогая бабушка Рая! Бабушка Наташа! Я не увижу вас больше никогда.
Меня затягивает в трясину всё сильнее, сквозь резиновые сапоги, сквозь тёплое пальто ощущаю смертельный холод, который подступает уже к груди.
Отмечаю как бы со стороны: Миша бьёт Лильку, которая в истерике приговаривает: «Где моя галоша?». Снимает с неё шарф и пояс, связывает их и прикрепляет к своему ремню. Затем сбрасывает своё пальто и сапоги и ложится животом на трясину.
Я замолчала, боясь пошевелиться и увеличить скорость своего погружения. Миша двигается очень медленно, почти незаметно. Долго…. Но вот его глаза рядом, вровень с моими глазами. Он шепчет побелевшими губами:
– Подними руки!
Я поднимаю руки и чувствую толчок от погружения ещё на несколько сантиметров. Миша опасно приподнимается и накидывает на меня петлю из ремня и затягивает её подмышками. Затем также осторожно, пятясь, ползёт к берегу.
Выбравшись на твёрдую землю, он начинает меня тащить из болота. Ничего не выходит. У него не хватает сил противостоять трясине. Выигранный сантиметр превращается в два проигранных.
– Лилька, помогай мне! – зовёт он Бердыеву. Она не слышит. Сидит на корточках и, качая головой, как болванчик, приговаривает: «Галоши, мои галоши!».
– Дрянь ты, трусиха и предательница! – кричит он нашей подруге, в надежде, что уж оскорблений она не снесёт.
Лилька зло схватила Мишу за пояс, и они, как в детской сказке «Репка»,:
«Тянут – потянут, вытянуть не могут». Слишком тяжела я в тёплом пальто, в высоких резиновых сапогах.
У меня в голове образовалось раздвоение. За друзьями наблюдал один человек. Другой же смирился с происходящим и совсем не ощущал своего тела. Такое впечатление, как будто голова отделилась от туловища. И вдруг я почувствовала, что холод разжижается, становится не таким постоянным. Трясина отпускает меня!
Я лежу на берегу, вся в красном иле. Миша тормошит меня:
– Вставай! Иди! Надо идти, а то простынешь.
Бердыева просит его достать калошу. Он так посмотрел на неё! Как папа, когда сердится. Настоящим лизуновским взглядом. Страшно, аж мороз по коже. Она обречённо поплелась за нами.
Сколько часов мы шли – не знаю. Но вернулись в посёлок, нас ещё не искали. Я первая завалилась в комнату. Миша остался стоять в дверях, мокрый измученный.
– Она живая, – прошептал он моей окаменевшей маме и … пошёл домой.
Дальше было – страшно вспоминать. Мама меня раздевала и, не переставая, шлёпала по разным местам и плакала:
– Когда всё это закончится? Когда ты будешь девочка как девочка, а не хулиганка, разбойница, драчунья, безобразница…. Она ещё много разных имён мне давала. Я не запомнила.
С горем пополам содрав с меня испорченное пальто, мама увидела красную глину в платье и в чулках. Отхлестав меня ещё раз по щекам, она начала снимать сапоги. Но напрасно. Сапоги как будто слились с ногами. Тут пришёл папа и рассёк своим ножом голенища моих новеньких резиновых сапожек. Потом меня мама долго парила, квасила, отмывала в железном корыте, пока вода не порозовела. Затем, насухо вытерев, родители уложили «милую дочурку» в постель, накрыв двумя одеялами, наказание оставив на потом. Кстати, его так и не осуществили.
А Миша заболел тяжёлой формой воспаления лёгких и даже целую четверть не ходил в школу. Мы все очень гордились им. Я даже написала в газету заметку о его героическом поступке. Но её так и не напечатали.
На Лильку я злилась недолго. Она тоже пострадала. За галошу её побили так, что подруга неделю на уроках присутствовала стоя.