ТУПИК


ТУПИК

I.

Какие добрые руки, какое счастливое время вернёт мне эти края, откуда исходят мои сновиденья и моё любое движенье?
А.Рембо

Обычный город. Терпкий воздух, душные лоховозы, подозрительные взгляды; караб-кающиеся друг на дружку автомобили, яркие наряды серых персонажей, безвкусные и малограмотные вывески; промозглые подворотни, оттенённые стенки гаражей, политые свежими зловоньями; суржик различных степеней украинизации, острые локти соседей и площадь, по-сле концерта усеянная пустыми бутылками… Но и в этих банальных прелестях можно отыскать неповторимость, когда они скрепляются частными воспоминаниями. Почему внезапно разбогатевшие люди любят навещать захудалые скверные дома, в которых они некогда обитали?

II.

F.Chopin Prelude №15

В самом сердце города дремлет тихий открытый дворик. Утро сентября. На одной из пяти лавок, что выстроились шеренгой перед домом, расположился молодой человек. Я прошу обратить на него внимание. Он, слегка прищуриваясь, наблюдает, как из тёмного подъезда по одиночке выбираются недовольные люди. Закинув ногу на ногу и распластав руки по спинке скамьи, сидящий на ней думает, что ведь это, пожалуй, самая удобная лавка во всём Донецке. За последний пяток лет на Артёма, Университетской, бульварах и площади – натыкали везде, где только можно, всяческих лавок, но все с изъянами: у одной нет спинки, другая впивается в тебя рёбрами, оставляя трафарет на спине и заднице, третья подозрительно скрипит, четвертая – настолько узкая, что с неё постоянно съезжаешь, а пятая, наоборот, настолько глубокая, что, когда в неё проваливаешься задом, не достаёшь ногами до земли. В этой же лавке всё замеча-тельно – эргономичная спинка и перила, и высота, и ребристость – всё исключительно продумано.
Ещё он смотрит вверх, как из-за крыши дома медленно ползут свинцовые облака на белом фоне. Он слышит, как сквозь листву деревьев за его спиной едва различается дробь покрышек, скачущих по мощёной улице, гаснут барахтанья моторов и городские шумы. По брусчатке перед его ногами мелом расчерчены клетки для детской игры, заполненные цифрами, словно по всему двору разбросаны вырванные листки календаря. Воздух сквозит свежестью. Он ждёт.
Убегают облака. Становится настолько прохладно, что деревья начинают сыпать листьями, а на ботинках, потрескивая, сжимается кожа. Мелованные кривые цифры пылью сдувает ветер. Брусчатку по щиколотку заваливает золотом. Уборщица в телогрейке, пронзительно шаркая метлой, сметает скорченные листья. Крупные капли, учащаясь, прилизывают прическу. После дождя кислород расширяет ноздри, а сырость щекочущим слизняком крадётся по рукавам.
Ночью в апельсиновом свете фонарей, как раз за его спиной, сыплется белая стружка, а пар изо рта настолько сгущается, что становится похожим на дым. На рассвете снег режет гла-за алмазными блёстками. По протоптанной дорожке с самого утра живо мельтешат высокие сапожки и грубые ботинки с рельефным протектором. Сидящий на лавке дыханием пытается согреть ладони, поднося их к синему лицу. Он постепенно костенеет, походя на памятник. Но ждёт.
Снег чернеет под солнцем, как бумага, брошенная в печь. Белые хлопья слипаются в комья. Жидкий хрусталь подмывает сугробы, и они испаряются. Клёны машут рубиновыми перстнями. Ритмичный стук шпилек по влажному асфальту. Чавканье грязи.
Зажужжала молния ветровки. К груди через футболку приятно приливает одеколон прелых и новых запахов. Разжижая пространство, мимо лавочки маневрирует муха. Частота взмахов её прозрачных крылышек неприятно вибрирует на барабанной перепонке.
От перила вниз на белом жгуте задумчиво повис паук, в восьми зрачках которого отражается зелень травы и сочных листьев. Стёклышки очков сидящего на лавке играют на свету, облекая лучи желтыми кольцами. Солнце припекает темя, так что голову хочется прикрыть рукой. Ближе к вечеру исчезает потливость. Деревья и стены, залитые кровью, влекут комаров, сверчков.
С дыханьем рассвета, покрывающим голое предплечье пупырышками, из внезапно холодного воздуха образуется печальная женщина в модных рваных джинсах и расстегнутой куртке. С грустным изяществом обняв талию молодого дерева, она обрывает с ветки листок и, повертев в руке, отпускает.
Ничто не нарушает одиночества человека, сидящего на лавке. Он продолжает ждать. Кого?

III.

With or without you.
U2

В то самое время, пока он сидит на лавке, точно такой же молодой человек, – то есть не то чтобы имеющий много общего с ним, очень похожий, а именно точно такой же человек, исключительное подобие, копия, зеркальное и душевное отражение, – точно такой же человек помогает девушке, которую он ждёт, переставлять цветы на подоконнике в доме, во дворе которого находится лавка, где он ждёт.
Он не позволяет ей поднимать ничего тяжелее дамской сумочки, не выпускает её одну из дому после шести вечера и всегда приносит ей завтрак в постель; сейчас он отнимает у неё, несмотря на возражения, мелкие жестяные горшочки, сделанные из банок из-под маслин, и сам переставляет их на пол. Он – её тень. Носки его туфлей всегда смотрят в её сторону.
Утром, после того, как она наведёт косметику у зеркала, для чего на небе восходит солнце, они вместе направляются на работу или по делам: можно сказать, что их общая жиз-ненная позиция носит характер целесообразности. Они быстро шагают по улице, едва успевая улавливать взглядом, как пузыри клёнов оплывают мёдом, как сгущаются тучи и прохладный ветер, скользящий по одежде, веет влагой.
Днём, когда рыдающее стекло обрастает прозрачными кристаллами, они одновременно, но по отдельности, добросовестно исполняют свои обязанности в деятельности, дающей им возможность существовать.
Вечером, когда закатное солнце напоминает луну, скрипя пушистым ещё не стоптанным снегом, рука в руке они устало бредут домой, чтобы, плотно поужинав, крепко уснуть на постели с противоаллергическими подушками в виде валиков.
По концепции Фрейда им приснится широкое море, головокружительные прыжки с парашютом, жаркие объятия, дурманящие ароматы летней ночи и пьяные купания в фонтанах.
Не следует думать, что всего этого не будет наяву. Это произойдёт, но в своё время, более выгодное для того, чтобы это случилось, нежели текущее. Физичское здоровье и мате-риальное благополучие – их приоритеты. И эти два человека настолько прекрасны, что их по-зиции непререкаемы, неподвластны критике. Эта мудрость – пусть и компромисс для него, но это – мудрость. И поэтому они правы.
За то время, пока они спят, стекло в окошке освобождается от сизого орнамента, и в форточку проникает необычайная разжиженная свежесть. Из чёрного теста земли позади лав-ки, на которой сидит в ожидании молодой человек, выпростались редкие зелёные травинки. На голых ветвях с треском лопнули взбухшие почки. Ночь сгущалась маренговыми оттенками.Перебивая сверчковый вереск, эротически заревели коты. Небритые люди в загвазданной одежде, обзаведшись старыми газетами, разрабатывали лёгкие храпом на свежем воздухе. Подкова месяца расплавилась и округлилась в серебрянное пятно, напоминая пять копеек. Словно сонная кошка, она перекатывалась по небу, отавляя за собой светлые комья шерсти… Наконец, с рассветом хлынул ледяной сокруштельный ливень.
Утром на подоконнике были обнаружены чёрные озерца, в которых, минуя препятствия из цветочных горшков, вальяжно плавали несколько сухих листьев. Чтобы осушить и очистить подоконник, пришлось снести цветы на пол.
…И вот, пока она тряпочкой собирает с подоконника воду и грязь, принесённые дож-дём, он наблюдает сквозь стекло одиноко сидящего на скамье молодого человека, так ужасно походящего на него самого. «Наверное, он ужасно несчастен», – преполагает он, отворачивается от окошка к зеркалу и замирает в странном раздумье.

IV.

E.Greig “Per Gunt:
The abduction of the bridge: Ingrid’s Lament”

Третий человек, такой же, как и первые два, загребая звездообразные листья, бесцельно движется по тротуару. Из толпы его выделяет вычурная шляпа с загнутыми полями. Вокруг него в осенней серости снуют одинаково разные горожане. Он видит не слишком чётко, пото-му что не любит носить очков, и ещё потому что мерзкая мелкая морось сыплет в лицо. Он глух для внешних звуков, кроме Пер Гюнта, так как его уши заняты плеером. Он закрыт во-обще для всяких внешних раздражителей и окружающего мира, непроизвольная рефлексия посредством музыки или алкоголя – его всегдашний футляр. Но он совершенно удовлетворён всеми этими обстоятельствами, получая от них удовольствие, родственное катарсису или самобичеванию.
Он думает: какая прекрасная погода! Она целиком отвечает моему настроению, вос-производя его, подобно живописи. Любимая музыка в ушах, любимая погода, возможность не замечать деталей наружной действительности, – что ещё нужно? Ничего, ничего!..
В неизвестном направлении ведут его тонкие нити быстро меняющихся собственных настроений, к которым он успел навострить чутьё. Каждый вечер, перед тем, как лечь спать, он молится о том, чтоб не увидеть утра. Но он никогда не отважится на повешение. Если спро-сить, зачем он живёт, единственное, что он ответит: по инерции.
Он знает главный завет, и, закрывая глаза, легко принимает на веру истину, что для ка-ждого дня достаточно своей заботы. Но его нельзя назвать сибаритом, внутренняя драма стала для него пищей, которой он живёт. И хотя этот человек не обременяет себя поиском средств на пропитание, трудом, всё же в нём достаточно благородства. Он напоминает цветок, увяда-ющий из-за внезапных заморозков. В его бутоне чувствуется мощь и красота, не успевшая ра-скрыться. Однако это несчастье – для него же и вечное оправдание, и поэтому – удовольствие.
Пройдя осень, по ледяной дорожке, накатанной детскими ботинками, балансируя, он въезжает в зиму. Превращаясь в изысканнейшего парфюмера, он вдыхает весну. Держась за поводья ветра, влекомый парусом собственной куртки, от утопает в летнем угаристом солнце. Обнажив взлохмаченные волосы, он, подобно жалкому нищему, набирает полную шляпу медных, серебряных и золотых листьев.

V.

M. Berkeley “Worry Beads”

Ещё один вариант, абсолютно идентичный человек, – падает на колени перед алтарём в церкви. Желание верить в нём не может быть сильнее его здравого смысла, сознательности, отчуждавшейся психологических защит. Но он ходит в храм, – хотя редко ставит свечи и ещё реже крестится, – по нескольким причинам:
1. Здесь он находит уединение и спокойствие, нужное даже не столько для общения с Богом, сколько с самим собою. Он полагает (вопреки всем догматам), что для коммуникаций со всевышним не требуется никакого специального места. Но ему нужно всё время разбирать-ся в себе, выискивать корни своих побуждений и желаний по причине №2.
2. Он стремится достигать и поддерживать в себе состояние незыблемого человеколюбия, всеобъемлющей любви, лишённой тени эгоизма. Это не идея-фикс. Он действительно по-нимает, что в этом – сущность, даже если не каждого человека, то, по крайней мере, его самого. Но, чтобы быть в этом состоянии высшего совершенства, требуется сбросить с себя все присущие человеку маски: ущемленного достоинства, не способного доказать свою состоятельность, и как следствие сакраментально идущего ко дну рыцарства; эстетствующих замашек как стремления оправдать свою человеческую стоимость в условиях проигранной среднечеловеческой конкуренции и нормальной борьбы, как средство самоутверждения и реваншевания, всех форм глубинного актёрства и многое другое. Он не знает, насколько возможно очистить свою душу от всех лжестремлений и пороков, но он определенно способен, по крайней мере, на бескорыстие и пожелание счастья, не носящего собственной цели.
Вообще, у него частное, совершенно самостоятельное, не входящее в рамки ни одной конфессии и даже религии, понимание Бога. Он горд тем, что достиг Бога не слепым желани-ем поверить в его наличие (ибо он слишком знает, что это желание и вера произрастают всегда только из эгоизма и опасения смерти), а наблюдением за людьми и обстоятельствами своей жизни, отметив некоторые тенденции в которых, он пришёл к соображению о существовании некоей невидимой руки, которая подспудно направляет его к неведомой цели.
Этот тип любит всякую погоду и всяких людей. Его сила и действительное достоинство – в том, что он приумножил талант не судить. Он признает право каждого жить, как тому за-благорассудится, если это не стесняет свобод других людей.
«Колокол – одно из самых серьёзных изобретений церкви, – думает он, – это гениально». Он обожает слушать звуки, исторгаемые колокольней нового храма. Он наслаждается его архитектурой, сочетающей различные стили, и его глубоким суровым голосом.
В доме этого человека стрелки настенных курантов крутятся настолько быстро, что напоминают спицы в колесе едущего велосипеда. Комната ежесекундно сменяется солнечны-ми озарениями и кромешной темнотой. Его тело и иные предметы двигаются с галактической скоростью, оставляя за собою инертные шлейфы.

VI.

И этих людей, как бы бесконечных повторений одного и того же человека, – великое множество, хоть и не каждый человек принадлежит их числу. Среди них много неплохих поэтов и хороших писателей, есть даже музыканты (впрочем, весьма неважные), пара-тройка успешных менеджеров и даже один экономист с суицидальными наклонностями. Они представляют достаточно широкий диапазон профессий и амплитуду социальных статусов: от бомжей и бродяг до известных научных деятелей и руководителей организаций. Почти все они – довольно тонкие натуры, примечательного душевного склада, склонного впадать в декаданс и целомудренные снобические депрессии. Почти половина из них – отъявленные либо же скрытые алкоголики. Меланхолия, склонность к длительным и глубоким увлечениям занятиями, творениями и людьми, тягучий тип мышления, привлекательный для пространных фантазий и философского сплина, – почти неотъемлемые составляющие каждого из них.
Однако есть нечто, что объединяет, насколько мне видится, их уже не «почти» и не «многих», а именно – всех. Это идея, душевное состояние, находящее отражение не только в субъективной отстранённости от мира, угнетающей индивидуальности, но, как следствие, – и в самом мире. Это причастность к тайнам высокого порядка, тоска человеколюбия и хорошего воспитания, и рождённое всем этим – ощущение невыразимой дефектности и бесцельности всего происходящего. Это манера женственного мышления, распространяющаяся за пределы обыденности, и от этого обретающая неотвратимую мощь в вопросах: «Зачем?» и «А что дальше?»

VII.

Город мой горит и плачет.
Алый свет сшивает морось,
И скользит по белой мачте
Нитей сладкоструйный голос.

Белые виденья хлипки.
Обниму туман ладонью,
Шелестят по коже нитки
Свежей пресной кислотою.

Скатерть за стеклом маячит,
Подоконник сердцем бьётся.
Мне не надо лишней сдачи,
Золотой монеты солнца.

Нервы виснут проводами.
Мысли – словно тесто грязи.
Я разбит дорог мечтами.
Веки – крылья эвтаназии.

VIII.

Г. Свиридов «Метель»

– – – – – –

Finis.

4-6.10.2006

0 комментариев

Добавить комментарий