Городская история (кусок № 5.1)

Городская история (кусок № 5.1)

Дьявольский марафет Хильды Ф.

Хильда расчесывала пятки о городской пейзаж: она бежала, а жандармы обрушивались на пятачки её следов.
Попытка скрыться в остывающем крематории завершилась падением его ворот. Генералы допросили охранника, и он проорал рафинированную правду татуировками на спине.
Бег по дренажным каналам подсвечивался прожекторами, бившими в спину.
Велосипед, угнанный из проката, спас геном своего табуна, — Генералы растоптали всё, что уместилось в полосе обзора, а Хильда давила на педали, боясь оглянутся.
Педальный конь пал перед дверьми роддома. Через минуту Генералы ездили по нему на скрипящих каталках и стреляли по люстрам, а номер Третий боролся с родильным станком. Хильда выпрыгнула из окна под визг рассерженных младенцев.
У Фламинго было четыре попытки. Перед пятой она решила отдохнуть в кафельной пещере Шкурника.
Йозеф Шкурник кричал, что оторвет веки любому, кто не признает его прогрессивным косметологом. Доминирующая посредственность загнала его в подполье: обыватели не стали мириться с тем, что обычная стрижка может завершиться преображением личности.
Шкурник считал иначе. В карандашных набросках его манифеста значилось следующее:
…Любое, даже незначительное изменение внешности вырабатывает инстинктивную потребность к глубинному, личностному переустройству. Пределом парикмахерского дела – точнее, той его стадии, которую мы готовимся преодолеть, — остается работа над волосяным покровом клиента. Ограниченность современных мастеров погружает в пучины нерастраченной энергии, предназначенной для внутреннего метаморфоза, — это яд неудовлетворенности, который подается нам под видом эстетического десерта. Стрижка, изменение формы носа или разреза глаз лишь тогда успешное действо, когда клиент приобретает соответствующие им воспоминания, привычки и наклонности. Можно заточить зубы и вегетарианцу, но, привив ему страсть к сырому мясу, можно сделать это лучше…
Хильда лежала на холодной ладони хирургического кресла. Блюдце рефлектора сулило неоновый загар. Шкурник хрустел клеенчатым фартуком, скрипел резиновыми перчатками и пах марлей, скрывавшей его по самые глаза. Телескопический монокль раскачивался перед лицом как фонарь глубоководной рыбы.
— Я введу парафин сюда, сюда и вот сюда, — Шкурник коснулся скул и подбородка, а Хильда брезгливо отстранилась, вспомнив ночных бабочек-мохначей. Врач прозвенел шприцами и продолжил: – Парафин расширит овал лица и разгладит морщины нижних век. Затем я сломаю нос и вылеплю новый. Этот шрам… Он сабельный?… – Хильда утвердительно кивнула. – …Этот шрам я отшлифую до полного исчезновения. Рекомендую пересадку роговицы. Сейчас в моде роговицы лемуров… Знаете, они излучают фосфеновое сияние…
— Светящиеся рога? – Хильда недоверчиво нахмурилась и перешла к главному: — Не надо перерисовывать овал лица. Если сломаешь нос, я вылеплю тебе новые яйца. Сабельный шрам? Гм. Можешь его убрать. И ещё: от ношения маски повылезали прыщи, сделай с ними что-нибудь. Но я пришла не только за этим… Мне нужна… э-э-э… операция на уме. Я слышала, ты занимаешься этим. Изменяешь людей внутренне…
— Корректирую личность, — уточнил Шкурник. – Это рискованная и дорогая операция. Вы сумеете расплатиться?
Хильда щелкнула замками саквояжа и раскрыла его перед лицом врача. В кожаной пасти чирикали карманные часы.
— Превосходно, — заключил Шкурник. – Мы всегда рады смелым и состоятельным клиентам…
Из кафельных стен выдвинулись неоновые колбы. В голубом свечении толкались сердца, опутанные венами и кружевами нервов. Сиреневые мозги пучились подобно древесным грибам. Это были портреты развоплощения, остановившегося на половине пути.
— Здесь архив сердцебиений, — пояснил Шкурник. — Любое из них может стать Вашим. Выбирайте: людоеды гетто… — Хильда махнула рукой, пропуская этот вариант, — …коллекторные гоминиды…
— Фу, только не бомжи!
— Портовый содомит, — продолжил врач, — безработный почтальон; дикая женщина-траппер*…
— Женщина-траппер! — выкрикнула Хильда.
— Неплохой выбор, — согласился Шкурник, протирая монокль. – Уникальный набор индивидуальных черт… Жизнь в гетто, стрелы, скальпы и всё такое. Сильная личность. Предупреждаю: она изменит Вашу жизнь!
— Да ты гонишь! – процедила Хильда, поворачиваясь к раструбу стробоскопа. – Врубай свою машину, и пусть наши сердца бьются в унисон!…
Приказ был выполнен беспрекословно.
Глаза Фламинго вспыхнули, — вокруг зрачков расцвел мозаичный узор. Теряя сознание, Хильда скрестила пальцы за то, чтобы свора астральных шпионов не появилась прежде, чем она обрастет полипами чужой души.

Сон траппера.

…Хильда проскальзывает в чужой сон как в перчатку…
Ей снится Гетто: развалины домов сжимают улицу словно горное ущелье. Хильда бежит, петляя среди световых пятен и курганов окаменевшего мусора. В прыгающих кадрах мелькают трупы, пережеванные, как тянучка, и удирающие крысы с фотографической шерстью. Перед тем как скрыться, они шипят и взрываются, словно магниевые вспышки. Остывая, они уносят фотографию Хильды, проявляющуюся на боках…
Фламинго взбегает на мусорный холм, прыгает и возносится над его вершиной. Затяжной прыжок: перед лицом проносятся голуби…
Внизу, по тропинке, обставленной мусорными баками, крадется ужас, – мохнатая шуба коробится на высоком горбу, отсохшая голова свисает на грудь, словно гнилой аппендикс. Огибая контейнер, стреляющий фотовспышками, чудовище роется в шубе и выбрасывает из неё огрызок ноги.
Падение: горб стремительно приближается. Перед тем как понять, что шуба кишит блохами, Хильда вытягивает руки: в них лежат монтажные пистолеты, — мощные орудия, загоняющие гвозди в бетонные стены и блоки.
Стрельба с двух рук: пистолеты дергаются, как бульдоги, — с грязных стен падают искры, — рикошет, рикошет, рикошет, — в грязной шубе вспыхивают шляпки гвоздей.
Пятки выбивают пыль: Фламинго падает на корточки, но не прекращает огонь. Чудовище проносится над землей, как газета, подхваченная ветром, а Хильда ведёт за ним звенящие трассы… Гвозди падают в цель как сваи.
— Нет, вы не имеете права, — кричит чудовище голосом Шкурника. – Немедленно предъявите мандат! Уберите руки с моего лица! Прочь! Прочь! Больно!!!
Хильда размыкает веки и со стоном садится на кушетке. Её лицо забинтовано. По ту сторону бинтов стоят разбитые стиральные машины, старые корыта и сушилки. С потолка свисают стираные бинты. Пол завален кусками дегтярного мыла.
…Не имея большего, Шкурник вёл реабилитацию клиентов в прачечной, — здесь стирались бинты и стерилизовались шприцы. Врач кричал в операционной, — соседнем помещении. Судя по всему, у него были посетители…
— Разрешение на обыск? – картаво вопросил гость. – Вот тебе мандат! – звон разбитого кафеля и приглушенный стон.
— Это лауданум? – спросил посетитель с голосом порочного поэта. – Я возьму парочку, лады?
— Отставить грабёж, – приказал картавый. — Обшарьте все дыры, Фламинго должна быть здесь. Следы кончаются у порога. Мне плевать, что шпионы её не видят… Не могла же она улететь!
Хильда потянулась к кускам мыла и удивленно ахнула: сон продолжался! Видение правой руки, расстреливавшей чудовище, обволокло её собственную, вполне реальную руку. Призрачное запястье стягивал браслет из перекрученных проводов, полосок изоляционной резины и дверных цепочек; блестели украшения – ситечки для процеживания чая, серебряные лики Блаженного Короля и медальоны породистых собак…
…Неожиданно для себя Хильда вспомнила, с каким трудом она добывала этих собак и какое вкусное у них мясо…
Вообще, Хильда была левшой, но призрак Правой Руки взял работу на себя. Правая Рука сгребала в кучу мыло, рассыпанное по полу, и, — в отличие от Хильды, — определенно знала, что делает…

Герой, забытый на дне.

Иеремию терзало любопытство: чем, ну чем же они клеят плакаты с расценками его головы? Может, Банкроты сплевывают туда, куда хотят прилепить бумажку? Или что-то ещё?
— Хвала Королю, этот свеженький!
Липкий кусок газетной бумаги потянулся за пальцами и сполз с дощатой конуры, в которой белел скелет пуделя. Над костями разносилось сопение второго – сытого пса.
На плакате корчился Помойный Клён, подписанный цифрами. Ниже указывалось, что наградой будут фофаны, щелбаны и пинки тому, кто её назначил и в том количестве, которое начертано, — ни больше, ни меньше.
Иеремия осторожно принюхался к бумаге:
— Что-то… — чуткое движение ноздрей, -… знакомое. Странно. О нет! – Бумага выпала из пальцев как источник заразы. – Какая гадость! Кисель из волчьих ягод!
— Отличное пойло! – прохрипела голова дегенерата, появившаяся из конуры.
Иеремия затолкал его обратно, вспоминая настырных троллей, вылезающих из табакерок. Квартал Банкротов был как табакерка, но работал иначе: не выбрасывал троллей в лицо, а засасывал лицо на потеху троллям.
Десятки наблюдателей свешивались с веревочных трапов, и осматривали чужака с выражением академического недоверия. Даже видавшие виды Банкроты чувствовали в нём подвох…
…И дело было не в птичьих перьях, рассыпанных по нечесаным волосам (Банкроты носили перья в нечесаных бородах, — особенно после завтрака).
…И не в цвете кожи – бледной, как срез молодого дерева (У бомжа из конуры кожа была циррозно-желтой, и что из того?).
…И не в осанке, — напряженной, как стан огородного пугала (Банкроты через одного страдали ревматизмом).
…И не в крагах, изгаженных птицами.
…И не в одежде, мятой десятками птичьих лап…
…И не в макинтоше с дырами на груди и спине…

Дело было в дырах и в том, что их прикрывало.
В памяти прозвучало напутствие Фьер Виолиндаль:
— Ты ещё слаб после ремиссии… Оденься потеплее. Девушки постирали твою одежду и отжали её как могли. Дырки от пуль я залатала Настроением. Да, да! Настроением Забытого Утюга…
— Настроением утюга? Какое может быть настроение у утюга?
— Ах ты мой дурачок. Не у утюга, а у того, кто вышел из дома и забыл, выключен он или нет…

Банкроты взирали на Иеремию, и ни один из них не мог ручаться в том, что минуту назад видел именно его. Иеремия таял в памяти, испарялся, оставляя контурные пятна, в которых плавилась лазурная синь, и летели перистые облака. Забытый герой был свободен, — в первую очередь от своих же фантазий на тему о том, что о нём думают люди. Лишь птицы и деревья помнили его, и ещё кошки, вившиеся в ногах. Иеремия восторженно осматривал свои руки, чувствуя себя освобожденным от многолетней гипсовой повязки. Да, да! Лубки вросли в его сердце, а сейчас выпали с корнем.
…Подавив активность бомжа, выпиравшего из конуры словно пружина, Иеремия непринужденно шагнул на проволочные перила и, пробежавшись по ним, распластался в воздухе…
Банкроты ахнули: чужак скакал как лохматый лемур, — прыгал, прыгал и прыгал, пролетая мешанину веревок, трапов и проволочных лестниц. С ноздрей и губ слетали полоски пара, — по ним прослеживался скачущий путь… Ах! Не этот ли смельчак секундой раньше пробежал по перилам, — тонким как струна?!
…Обрывая полет, Иеремия поймал ржавую колодезную цепь. Для этого потребовалась всего одна рука, — вторая прижимала к груди заветный труд Арчибальда Алоиза. Случись это до встречи с Фьер Виолиндаль, он порвал бы себе сухожилия, и рухнул бы на грязную мостовую, скучавшую по заморозкам. Поминая сверхъестественные прыжки по веревкам можно биться об заклад, что он бы погиб и того раньше.
В памяти прозвучал комплимент подруги:
— Вообще, я не в восторге от людей: они слабые, чванливые и глупые. Мужчины мягки, как столбы манной каши, а то, что выдается за внутренний стержень подобно ленточному червю, подражающему извилинам мозга… Подумать только: они знают, что такое хорошо, и что такое плохо! Знают, в частности, что смерть это плохо, но всё равно умирают… Чего стоит знание, если оно ничем не может помочь? Но ты лучше, — нежная улыбка из кошачьего запаса. – В тебе звучит могучее древесное пение. У меня нет стола, поэтому попробуй на чужом, — отломи ему угол… Разорви поваренную книгу как батон… Что скуксился? Ободрись! Во всем остальном, что не касается силы, ты человек на все сто, — чванливый и глупый…
Цепь свисала с мостков, огибавших Часовню Квартала Банкротов.
…Однажды на улицы Калечина хлынули морские волны. Вода вышибала окна и заталкивала в квартиры оглушенных спрутов. Наводнение бурлило как суп из мусора и поломанной мебели. Люди визжали как волынки. Бульвар Мокрый Кларнет превзошел свое название, — он стал речным каналом. Для спасения утопающих прибыла старая угольная баржа. Дряхлое судно пыхтело трубой паровой турбины и чинно подбирало горожан, барахтавшихся в воде. Все бы ничего, но появились кракены. Сложив щупальца, они торпедировали баржу, как перламутровые ракеты: пробили нос и вылетели из кормы. Их путь преграждали отсечные переборки, поэтому из кормы они вылетали обрывками.
Не выдержав атаки, судно затонуло. Когда море отступило, баржа осталась лежать на сохнущем бульваре. Со временем Банкроты подняли её над землей и нарекли Часовней. Воистину, в ней было все для того, чтобы проводить покойника! На палубе бил судовой колокол; павильон со скамьями для пассажиров оказался весьма кстати, — в нем отпевались усопшие, и плакала родня. Топка паровой турбины использовалась для кремации. Подъемные краны употреблялись для инсценировки чудес и вознесений. Для тех, кто прибыл без гроба, сколачивались ящики из палубных досок. Борта баржи покрывали тексты эпитафий:
Томмазо: глотая шпаги, ты подобрался к ангельским мечам;
Гуго: сначала взор на пулю ты сажал, теперь же ускоряешь душу;
Лупус: твои ножи как бабочки в раю, — увы, с руками вместе;
Хрен: стигмат судьбы твоей, — свистящий пращный камень,
И так далее, и тому подобное.
Шагая по восходящей спирали, Иеремия заглядывал в освещенные иллюминаторы: в каютах сидели покойники в сухих венках из полыньи и розанчиках из фольги. Окоченевшие пальцы все ещё сжимали оружие.
На следующем повороте его ждал сторож, — слюнявый микроцефал во фраке, сшитом из шкур кротов, и пыльных очках на бечевке.
— А что это Вы там разглядываете, сударь? – пропищал сторож, поднимая из карманов мозолистые кулаки в шипастых кастетах. – Это зрелище не бесплатное. Десять фофанов с тебя, чувак…
— Ты меня не видишь… — бросил Иеремия и продолжил путь.
— Сударь, а Вы не видели здесь парня, который смотрит по окошкам? — прокричал вдогонку сторож.
— Он спустился на пару витков, — доброжелательно ответил Иеремия. – Таращится в окошки и пускает слюни на грудь. Накажи его во имя справедливости!
Сторож бросился вниз, торопливо перебирая кривыми ножками в полосатых чулках.
…Палуба была опасна для ног, — из неё то и дело выдирались доски. Из щелей сочилось дыхание трюма. Единственным сооружением палубы был павильон, сколоченный из рекламных щитов. Символы веры были начертаны поверх цветных рисунков, превозносящих лосьоны, многоразовую туалетную бумагу и крысиные яды. Вокруг павильона горели мусорные баки.
Дверью служила решетка радиатора, посаженная на ржавые петли. Иеремия распахнул её и шагнул за порог.
— Ну и что? – разочарованно протянул он. – Где служба? Где уреане?
Церковь пустовала. Сальные лампы едва справлялись с освещением. В узких скамейках скрипели жуки. На деревянных козлах, служивших алтарем, блестели зеркальные коробки и мятые цилиндры, — нехитрые приспособления сценических чудес, подменявших чудеса веры. По полу рассыпан песок, слипшийся в комки там, где абсорбировалась кровь. Здесь определенно велась стрельба: в пыльном пространстве пересекались лучи вечернего света, проникавшего сквозь пулевые отверстия в стенах.
Иеремия насторожился: в дальнем углу кто-то прятался:
— Ты обещал не трогать его… — зашептал женский голос. Ему ответил шелест клинка, выходящего из ножен. – Не смей!
Тени сгустились в угловатый силуэт. Свет масляных ламп вспыхнул в складках мятого цилиндра. Из раскачивающихся волос выползло удлиненное как маска и столь же бледное лицо, отягощенное жерновами челюстей. Голубые глаза холодны и голодны, как у рыбы-живоглота.
Иеремия вспомнил это лицо грудью и спиной, — оно белело за прицелом ружья, проделавшего в них роковые дырки. Канонир Хильды Фламинго поднял ржавую шпагу к лицу и положил клинок на линию взгляда.
— Сейчас ты будешь кровить, — пообещал он и бросился на Иеремию.
Острие шпаги остановилось в сантиметре от его груди. Во взгляде канонира появилась нерешительность.
— Э-э-э, — протянул он, разглядывая Иеремию. – А ты кто такой?! Здесь был парень… такой… — канонир потряс пальцами над головой, обрисовывая волосы. — …с книжкой.
— Это я и есть, — растерянно ответил Иеремия и показал труд Арчибальда Алоиза.
— Получай! – проревел канонир и змеиным движением пригвоздил руку Иеремии к стене.
Боли Иеремия не почувствовал. Из центра ладони торчала шпага, прошившая руку и стену, — и то и другое насквозь. Крови не было, — вместо неё сочился прозрачный древесный сок.
Канонир свистнул портупеей и перетянул стробоскоп из-за спины на грудь.
— Пятый строб! – восхитился Иеремия. – Какая удача!
— Отстань от него! – прокричала женщина. Иеремия узнал её, не удивляясь и не злясь, — он был поглощен открытием, способным положить конец его многодневным трудам.
Кларисса вцепилась в стробоскоп, не давая поднять его к глазам.
— Тебе нужна книга, так возьми её, и пойдём домой! – взмолилась она.
Строб озлобленно рыкнул и стряхнул её, как невесомый плащ. Кларисса ударилась о стену и замерла, свернувшись калачиком.
— Гррры! – выплюнул строб, нацеливая раструб стробоскопа в лицо Иеремии. – Готовься собирать кал, раб…
На руку, сжимавшую стробоскоп, упал отсвет мусорного костра, — дверь в церковь слетела с петель.
Строб обернулся на свет; вслед за его взглядом двинулся ствол стробоскопа. Это было неосознанный и, — увы! – роковой поступок…

Тонкости литургии.

Вообще, Клаусу было всё равно, что там вытворяет строб. Он мог выбивать старушек из дрожащих шеренг, и Клауса это ничуть не тронуло бы. Возможно, он даже помог бы советом, а то и делом.
Но ситуация была иной: строб наставил оружие на дьякона, и это обнажило риф его ярости.
…Под пальцами дьякона, сцепленными на груди, лежал скальпель, — острый настолько, что им можно было рисовать портреты на мыльных пузырях. Клаус подрезал им ногти и кожу на кончиках пальцев, — ими улавливалось тепло жертв, отгородившихся от темноты поджатыми коленями. Для хладнокровных жертв были другие приемы…
Прозвучал сдвоенный взрыв: объектив, а за ним и окуляр стробоскопа прозвенели битым стеклом.
Строб был мертв уже до того, как его затылок соприкоснулся с полом. Скальпель торчал из глазницы как металлический взгляд. Стробоскоп хрустнул и развалился на половины.
Кларисса подползла к телу и, увидев кровь на своих руках, пронзительно закричала. Пшеничные волосы сползли навстречу слезам, — это был парик. Настоящие волосы Клариссы были жидкими и рыжими. Иеремию скривил неожиданный приступ сочувствия. Он тихонько подпевал Клариссе и раскачивался в такт её полным плечам.
— Спонтанно возникший умысел, — виновато пояснил Клаус. – А вот на убийство парня, прибитого к стене, у меня умысла нет… Точнее, не этого, а другого парня, — того, что раньше был. Господин следопыт, да сколько же здесь парней к стене прибито?!
— От полутора до двух, — пошутил Джага и, обернувшись, доложил: — Господин Вилли, здесь уреан нет!
— Я так и думал, — проворчал Помойный Клён и мрачно повернулся к фальшборту. – Ответы на наши вопросы следует искать там, где эти вопросы были впервые заданы. Наш путь упирается в гетто, господа!
С этими словами он перегнулся через борт, взмахнул узловатыми ногами и, падая, прокричал:
— За мной, нас ждут большие дела…
Вместо плеска волн всхлипнули доски.
…Клаус подобрал скальпель, загнал его в потолок и повис на нём с выражением напряженной сосредоточенности. Пальцы одной руки сжимали скальпель, пальцы другой тискали подбородок, а ноги болтались и кружились, словно у висельника. Переводя тяжелый взгляд с Клариссы на Иеремию, а затем на Джагу, дьякон спросил:
— Как Вы думаете, стоило говорить про то, что в Часовне уреан нет, но есть кто-то другой?
— Думаю, стоило, — ответил Джага. – Но всему свое время! Надо догонять командира!
Кларисса закрыла лицо руками и разрыдалась.

Сжимая зубы и сфинктеры.

На кафеле суетились тараканы. Постукивая хитином, они убегали от тени шприца, вихлявшегося в шее Йозефа Шкурника. Перед его лицом ухали рифленые подошвы: жандармы ломали дверь в прачечную. Ожесточенный протест запутался в голосовых связках, — Шкурнику впрыснули ударную дозу аконита, разорвавшего связь между нервами и мышцами. Косметологу оставалось наблюдать, как силы закона ломают его убежище, и выкрикивать беззвучные проклятия.
Со стороны двери прополз фронт меловой пыли, за ним последовал стук разлетающихся досок… Дверь пала.
— Ну и конура, — проворчал картавый, перешагивая через Шкурника. – Темно, как в букве закона… Что это?!
Лицо картавого с филейным плеском врезалось в кафель. Левый глаз быстро оплывал. Шкурник не успел удивиться: между ним и картавым жандармом упала импровизированная дубина – чулок Хильды, туго набитый кусками мыла.
…Хильда подчинилась Правой Руке и подобрала хлыст жандарма. Он был тяжел как кобра – гибкий хвост, оправленный в стальные кольца. Опасное оружие – рвет бронежилеты как бумагу. Правая Рука обращается с ним не хуже, чем с дубиной. В дверях операционной появился второй жандарм. Увидев Хильду, он выдернул из-за спины пневматическую винтовку, — под хромированными обтекателями вились резиновые трубки, шипела механическая помпа, блестели ружейный ствол, декольтированная обойма, отсвечивавшая головками пуль и выдвижной штык.
Правая Рука вскинула хлыст… Щелчок: жандарм крутится на месте, а обрывки плаща разворачиваются вокруг него, как конфетная обертка. Винтовка сплевывает пули одну за другой, – лаборатория осыпается и брызжет амниотической жидкостью. Сердца и мозги шлепают по мокрому кафелю…
Хильда падает на колени и скользит по полу в искрах и пороховой гари, — третий жандарм отбросил в стороны разряженные пистолеты, и потянулся к голенищам краг за следующей парой. Фламинго оглушена: первая пуля прошила бицепс, вторая разбила камею на груди. Хлыст вылетел из раненой руки, но Правая Рука знала, чем заменить потерю…
Жандарм вскинул крошечные пистолеты для самоубийств, но не успел даже навести их на Фламинго: в его лицо врезалась глыба мозгового вещества, выпавшего из разбитой колбы. Пользуясь моментом, Правая Рука набросила на его шею жгут из скрученных вен, сухожилий и нервов…
…Уцелевшие жандармы взирали на враждебный мир сквозь смотровые щели в броне гусеничного кэба. Стволы винтовок наставлены в темный дверной проем, над которым было начертано:
Йозеф Шкурник: штопаю лица, умы и другие ваши места (гарантирую приступ эпилепсии при любом покушении на врачебную тайну).
Где-то хлопнуло окно… Эхо пропало в звоне набоек: в броню кэба ударили каблуки. Жандармы потянулись к люку, но он распахнулся без них. Над люком стояла Хильда Фламинго: слои бинтов под прозрачной маской, френч, ретушированный порохом, правая нога в чулке, а левая в крови, истекавшей из раненой руки. Лобковые волосы торчали как шерсть рассерженной кошки.
Жандармы подставили головы, и ствол винтовки высосал симметрию их лиц: в первой пуле отразились мычащие мясные окорока, стремительно увеличивающиеся в размерах. Отвернувшись от брызг и криков, Хильда давила и давила на спуск.
…С нарядом жандармерии было покончено. Люк бронекэба выглядел как нужник, забрызганный кровавым поносом. Сорвав с груди разбитую камею, Хильда бросила её вниз…
Борьба с кровотечением: Фламинго протискивается в кабину, извлекает раскаленную зажигалку из приборной панели, погружает её в рану и кричит сквозь бинты и дым. Отвлечься, пока сознание не покинуло голову!!
…Распахнут багажный отсек: Хильда ежится от металлических бликов, пляшущих, словно солнечные зайчики.
В бархатной нише блестит стальная чайка, — на раскинутых крыльях натянута нейлоновая тетива. Стрелы разложены веером. Оптические устройства прицела глянцевы и округлы, словно искусственные глаза.
Винтовка выпала из рук, как поднадоевшая игрушка, — Хильда протянула к снайперскому луку Правую Руку…
…Она вспомнила полнолунную ночь, цех сталелитейного завода, петляющие рельсы, скрипящую дрезину, груженную рудой и гиен, прыгающих в пыльной темноте. Гиены бросаются навстречу стрелам. Хильда оттягивает тетиву до самого уха и кричит от страха, смешанного с удивлением: гиены вывернуты наизнанку, их организмы бесстыдно обнажены. На траппера бросаются кровеносные системы и отвратительные кишечные тракты, бронхи, печени, сухожилия и злые сердца. За щелкающими зубами блестит желудок, натянутый над рельефом переваренной головы… Тетива вызванивает аккорды, и стрелы летят пунктиром, прорубая дорожки в прыгающих потрохах…
За хвостами гиен воет вожак: в темноте мечется его мохнатая шуба, распятнанная шляпками гвоздей. Траппер несколько раз стреляет в него, но стрелы пропадают в глотках, вырывающихся навстречу…
— Гетто? – Хильда взглянула на Правую Руку, словно дожидаясь внятного ответа. – А почему бы и нет? Ищейки туда не суются… — Фламинго решительно кивнула: — Да! Я доделаю твою работу, подруга…

Линяющий идол.

Иеремия понял, чем можно успокоить девушку.
— Сударыня, я помогу Вам вынести тело туда, куда пожелаете. Могу помочь с похоронами. Но прошу Вас, помогите и мне слезть с этой шпильки…
Предложение было оглашено несколько раз в разных выражениях, но с сохранением сути. Иеремия настаивал и умолял, угрожал и взывал к здравому смыслу. Наконец, Кларисса вырвала шпагу из стены, и Иеремия взглянул на неё сквозь прорезь в центре ладони.
— Сударь, — всхлипнула Кларисса. – А Вы не видели, куда пошёл человек… Ну… На Вас он чем-то похож…
— Это я и есть, — оборвал её Иеремия и взвалил тело строба на спину. – Указывайте путь, сударыня.
Кларисса недоверчиво взглянула на него, но поступила так, как он просил. Она шла, не оглядываясь, и покорно отвечала на вопросы:
— Да, уреане в Часовне не собирались. Я тебя обманула, так надо было… Так хотел мой брат. Ты несешь его на спине…

…Семья Клариссы давала цирковые представления. – Иеремия отвлекся от письма мажордому Хаспи, и задумался. Сбивчивый рассказ Клариссы нуждался в последовательном изложении. Собравшись с мыслями, он снова склонился к бумаге: – Это был цирк уродов, которых показывали за деньги. Братья рыскали в гетто, отлавливая диковинных существ, а Кларисса занималась постановками цирковых номеров. Они неплохо наживались на инсталляции живого кала, но горожане требовали новинок. Выставка людоедов принесла немного денег, но почти все они ушли на содержание этих тварей. Братья вооружились до зубов и надолго погрузились в руины. Они вернулись с удивительной находкой. Если я правильно понял, это была деталь ритуальной одежды, — артефакт, поддерживавший матриархальную власть в обществе дикарей. Вообще, это были женские трусы, сшитые из того, что Кларисса называет «Лицом». Я постарался уточнить, не имеет ли она в виду обычные кожаные трусы, — ведь несложно предположить варварскую изобретательность дикарей, пускающих скальпы на пошив одежды. Но Кларисса возразила: это было именно Лицо, — брови, скулы, глаза и рот. Большую часть дня оно спало, а пробуждаясь бормотало и распространяло нечто, сравнимое с сильным сексуальным наваждением.
С его уст слетали мрачные легенды. Оно рассказывало о враждующих божествах – Даме и Адском Муравьеде. Когда-то они сошлись в яростной битве, опустошившей гетто. Огонь взрыва уничтожил обоих, но не положил конец войне. Уреане реанимировали Даму. Её жизненный цикл пугающе причудлив. Она обновляет ткани, кувыркаясь в кремационном пепле, — пылающие кости рассыпают искры, и на глазах обрастают плотью. Каждое новолуние она линяет, сбрасывая лицо и выращивая новое. Сброшенные лица имеют сакральное значение, — даже неосторожное прикосновение к ним заслуживает проклятий. Волшебные свойства Лиц были представлены в самом рассказчике.
В полнолуние Дама слабеет и не может передвигаться самостоятельно. Она прячется в саркофаге, который носит на спине избранный раб. Его лицо уродуется, после чего прикрывается маской.
Через три или четыре линьки Дама чахнет и умирает. Уреане хоронят её в гнездах драконов, из которых она выползает перерожденной. Змееловы окружают новорожденную бережной заботой. Научившись ходить, она выбирает одного из верующих и слизывает ему лицо до костей, призывая на службу.
Пепел Дамы, её Лица и Драконы находятся под смертоносным табу. Каждый рассказ завершался перечислением мук и казней, которым подвергались те, кто осмелился преступить этот священный запрет.
Об удивительной находке прослышал брат Клариссы, который сторонился семейного дела, так как служил в жандармерии. Вы догадываетесь, о ком я?
Шарки пожелал обменять Лицо на услуги Змееловов. Он полагал, что уреане пойдут на все, лишь бы вернуть оскорбленную святыню на капище. Реанимация профессора и его сподручных? Была надежда, что они согласились бы. Жандарму не терпелось услышать голос погибшего Арчибальда Алоиза, но братья загородили ему путь.
К тому времени они склонились перед наваждением Лица. Несложно догадаться, какими путями поддерживалась власть в племени, из которого оно было украдено! Оно отвернуло братьев от обычных дел, предоставив их же собственному рукоблудию и медленному истощению.
Шарки умолял их, пытал угрозами, подкрадывался с подкупом… Без толку! Оставалось лишь одно средство, и жандарм прибег к нему без угрызений совести. Он стробировал своих братьев, а сестру, обещавшую преследовать его до последнего издыхания, продал Зейну. Ввергнув её в бесчестье особого рода, он мог не опасаться суда. Всем известно, чего стоят показания проститутки. Забегая вперед, сообщу, что один из братьев хотел вызволить Клариссу, — он организовал налет на её бордель… Ну а сегодня он пытался отнять у меня Лицо (им заложены «Мистерии Урея»). Глупец! Я бы и сам его отдал, если бы знал, ЧТО оно такое.
Дальнейшая судьба жандарма скрыта от Клариссы. Услышав о гибели Шарки, он заверила меня, что оружие направлялась местью уреан. Если поверить тому, что рассказывало Лицо о последствиях святотатства, то только безумец стал бы предлагать им сделки со святыней.
Я не знаю, права она или нет. Но улик, говорящих против уреан предостаточно. Во-первых, дневник доктора Алоиза (он выкрал Дракона, не так ли?). Во-вторых, история Клариссы (братья выкрали Лицо, а Шарки размахивал им, как товаром). В третьих, происшествие в борделе Зейна. Видите ли, на меня напал эйдолон Убо – дикаря, прислуживавшего доктору Алоизу. Оказывается, он тоже был убит. Кто кроме уреан может затолкать образ умершего в бутылку с нефтью?
Мои планы таковы: я отправляюсь в гетто на поиски уреан. Там же я постараюсь избавиться от Лица, спрятанного в книге Арчибальда Алоиза. Знаете, я с недавнего времени боюсь проклятий…
Разумеется, мне потребуется помощь, которую я надеюсь получить у Ваших родственников, — тех, что варят шоколад в гетто Златоделов. Один я не справлюсь! Полагающееся мне вознаграждение прошу передать через них.
С уважением, Иеремия.

Поставив точку, Иеремия вложил письмо в транспортный контейнер и бережно опустил его в почтовый ящик. Давление пара тут же унесло его адресату. Квартира обступала, словно полость окаменевшего сыра. На волю, на волю!

Читая чужие письма.

Помойный Клён ввалился в квартиру, которую считал своей.
— Не обращайте внимания, — предупредил он. – У меня был обыск.
Клаусу было всё равно, а Джага жил на улице и не удивлялся разбитым зеркалам.
— Поп, садись за бумагу и перо, — распорядился Клён. – Пиши: «Хаспи, мне нужны деньги»…
— Может, лучше начать «Уважаемый Хаспи»? – уточнил Клаус.
— Я передаю суть, а ты вырисовывай детали, — огрызнулся Клён и переключился на Джагу: — А ты, следопыт, проверь почту! А я схожу в туалет.
С этим словами он зашёл в туалет и громыхнул рундуком. Клаус сосредоточенно скрипел пером, вырисовывая детали, а Джага, начинавший жалеть о своем участии в кампании, заглянул в почтовый ящик…
— Господин Вилли, здесь письмо от мажордома Хаспи, — прокричал он, извлекая почтовый контейнер.
— Читай вслух, — приказал Клён, не прекращая мочиться.
— Хорошо, — Джага раскрыл конверт и, напряженно хмурясь, начал читать по слогам: — Дорогой друг. Я приятно удивлен Вашими успехами. Похоже, расследование идёт к концу…
Клаус удовлетворенно хмыкнул. Джага облизнул губы и продолжил:
— Разумеется, я помогу Вам деньгами. На пограничной заставе, — той, что стоит между обитаемым городом и гетто, — Вас будут ждать лучшие из моих бойцов. Эти мясники разденут кашалота до того, как в его мозгу вспыхнет идея спасения. Можете доверять им как мне. А они, в свою очередь, будут доверять Вам как я, то есть не отрывать рук от Вашего пульса, дружок. Полагающееся Вам вознаграждение находится у них…
— Да он читает мои мысли! — воскликнул довольный Клён.
Клаус встрепенулся:
— Можно больше не вырисовать? – рисунок, изображавший препарированного хоббита, с подписью «Пожалуйста, дайте денег, а не то…» пополз на край стола.
Так движется тарелка со скисшим супом.
…Остатки рисунка были съедены уже на улице, — Клаус был профессионалом, и не оставлял следов. Джага недоумевал: сколько парней в рваных плащах столкнулось с ним по дороге сюда?

*Траппер – охотник, ведущий жизнь в условиях дикой природы.

Гремлин
Ноябрь, 2006