Отрывок из романа «Легкие чувства»


Отрывок из романа «Легкие чувства»

На пляж со всеми не пошел. Плохо это – неподготовленное одиночество. Один. Целый вечер. Бродил по окрестностям. Захотелось уехать домой и сразу расхотелось. Пошел в кино. Хорошо, что кинозал прямо в пансионате есть. Опоздал на начало – пробирался в темноте. Ряд четвертый или пятый, думал. Оказалось, в последствии, седьмой. Фильм был какой-то не новый. Типа уникального «Зорро». Фильм не запомнился. Запомнилось… лицо девушки, подсвеченное экраном. Через кресло влево. Молоденькая совсем. Лет пятнадцать-шестнадцать. Ее хотелось назвать Лолитой. Заметив минут через десять мой взгляд, подавив первую неловкость, отважно посмотрела в ответ. А дальше… А дальше так хотелось пересесть на пустовавшее кресло рядом с ней! Подстегивало то, что девочка совершенно не стеснялась. Ну, может быть, почти. Даже присутствие родителей рядом ее не смущало. Попробовал описать ее, отрываясь иногда на мелькающие кадры фильма – погони, шпаги, лошади, женщины и отважный герой-любовник Зорро. Заводили губы, такие пухлые, ироничные, нежные. Отточенный носик, большие глаза, челка, нахальная челка на глаза, стрижка-каре светлых волос. Уши… она старалась их открыть, но каре распрямлялось и прятало их, когда она непослушно и отчаянно отбрасывала волосы заученным движением головы. Худенькая, в шортах и невесомой маечке, почти не скрывающей загоревших плеч. И опять свет от фильма вычерчивал чуткий рельеф всей фигурки: приподнятый подбородок с улыбкой удовольствия от моего внимания – Лолитка! – грудки, обтянутые белой майкой, ровная спинка и глаза – с диким желанием посмотреть направо и засмеяться. Или прыснуть, как говорят о смехе маленьких девочек. И некий страх в напряженной линии – шея, спина, попка. Фильм закончился в явном возбуждении обоих. Ни одного прикосновения, а как после близости! Зажегся свет. Когда она встала и, отчаянно посмотрев мне в глаза, несколько растерянно стала уходить по ряду за родителями, я ткнул указательным пальцем на наши кресла и потом показал его ей – одна, и закрутил рукой дугу с пальцем к себе за плечо – завтра. Кивнула, улыбнулась, и, засунув руки в тесные шортики, зашлепала во «вьетнамках» за родителями.
Неподготовленное одиночество превратилось в подготовленное.

***

Серый вчера заявился ночью, не знаю точно когда, но ночью. Утром я встал пораньше, Серого не будил, и в седьмом часу был на пляже. Что-то теребило душу – было обидно за Серого. Соревноваться не хотелось ничуть. Серый делает то же самое, что и я – перебирая, отдыхает. Осуждать его – осуждать себя. Люду выгораживал, не винил. То, что образовывалось, вставало вровень с памятной чуткой Машей, и это было хорошо. Странно: я этого и хотел, и не хотел – «…обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад». Не иначе, путь прочерчен. Стандартная разметка – как в загон. Циник. И осознание этого позволяло в ожидании вечернего кино незаметно улыбаться «в никуда». Придет или нет? Понимал, что дело не в возрасте. Нет, подростковость в ней просматривалась, но женщина угадывалась во всем. Одноклассники явно не давали ей прохода. А может и не только одноклассники.
Весь день я пробыл один. Почему я один? Захотели бы, нашли. Сам же старался не попадаться им на глаза – оправдывал их, мучился. А потом плюнул. Вечером договорился с администрацией, и когда Серого не было в номере – узнал по ключу, оставленному внизу, у портье, – переехал с четвертого этажа на седьмой, последний. Хоть и дольше спускаться, зато вид на море красивее, ближе к птицам, да и подальше от остальных. Завтра утром решил идти на другой пляж.

В кино я задумал придти ровно в семь, чтобы не встретиться с ней раньше, и чтобы фильм сразу начался. Разговор в темноте, во время фильма начнется не со слов. Интуиция.
Когда зашел в освещенный зал без одной минуты семь, ее еще не было. Мастер, блин, предвидения. Оглядываясь по сторонам, понимал, что это ни к чему. Такая, как она или приходит, или нет. Рассчитывать на то, что она не поняла чего-то, не нужно. Начался фильм «Москва слезам не верит», который я уже несколько раз видел. Но, классику не пропьешь…
Она появилась в кресле рядом как раз, когда Смоктуновский на лестнице кинотеатра представился Смоктуновским. Как-то сразу наши руки соединились, как будто соскучились. Я ее обнял, уткнулся в волосы. Ее глаза спросили: «Ждал?» Я ответил улыбкой. И она в ответ тоже безмолвно: «я тоже…» Обнимать ее оказалось так приятно – она не напрягалась. Рука на талии, на спине, на шее – только наклон головы, улыбка и небольшой взмах волосами в ответ, раздаривая вокруг свежесть, запах гор, солнца и моря, и ее самой, «молодой, да ранней». Хотелось поцеловать.
Первые слова наши возникли, когда героини Алентовой и Муравьевой организовали вечеринку в профессорской квартире. Мое движение к ней было ожидаемо, и она не отодвинулась. Я шептал прямо в ухо, касаясь губами волос.
— Специально опоздала? – увлекал я ее в игру.
— Неа. Улизнуть не удавалось. Родители устроили перманентное воспитание.
— И по поводу?
— Вчера с подружкой решили напоследок покупаться голышом. Да везде люди поблизости. Ушли аж до камней! Ну и вернулись не в двенадцать.
Ее голос был таким знакомым, простым, близким. Прикоснуться. Положить руку на коленку. Отпугнет? Менять такое настроение на прикосновение…
— Ну и как? – шепчу я, вдыхая ее, и чувствуя ответное возбуждение. От моего голоса. Или от памятного вчерашнего купания?
— Мы там еще бутылку «Алазани» выпили, — хвасталась она.
— Прямо так, бутылку?
— Ну, почти. Там две трети оставалось.
— Наверное, родители сами хотели выпить? – усмехаюсь я, пробираясь усмешкой прямо ей в ушко.
Она поворачивается ко мне, смеется. Угадал. Ничего не говорит, задерживается, не двигается. Самое время поцеловать…
Первый раз целуемся только тогда, когда на экране неожиданно приходит домой экранная дочка Алентовой. Актриса хорошо играла там и реально спешила убрать диван в большой комнате, не скрывая своего красивого тела и командуя растерянным Гогой. Аленка решила ответить на мой вопрос: «слышала ли она о дельфинах, которые не пускали к берегу заплывших далеко в море голых купальщиц?», — и потянулась ко мне. Я ее подловил. Когда наши губы соприкоснулись, она отпрянула, как будто остановилась на спуске. Но ветер и инерция подталкивали вперед. А еще горизонт манил. Она ответила, немного по-детски, сначала робко, но, правда, умело, и… ее рука сама легла мне на бедро.
На экране обиженный и забаррикадировавший себя от всего мира Гога вместе с напарником глушили в разрушенной ремонтом комнате водку, а потом долбили лещом по столу с кучей бутылок пива. Коснулся ладонью ее кожи возле коленки, и веду вверх – бархат. Интересно, появятся ли искорки от перевозбуждения, вернее, от соединения и электризации кожи с материей? В темноте должно быть видно. Мы опять целуемся, теперь долго. Съезжаем с кресел вниз. Зрителям позади нас повезло – все видно. И почему мы выбрали этот седьмой ряд? Моя рука добралась до ее шортиков и Алена зажала ее ногами. Стоп. И я понимаю, что она права.
После фильма пошли за яблоками, и попали под дождь. Этот августовский пугающий «дождик» – капли в полведра. Гахнул, вымочил и через тридцать секунд прекратился. И еще постучал в небесный таз, для острастки: «Бух-бух-бух!» Смысла куда-то бежать, совсем нет. Мы целуемся, нам смешно. Мокрые до нитки, белые футболки прилипли к телу, отпечатались острые ее грудки. Кругом люди, отдыхающие с расширенными глазами и шарящими по карманам руками.
Я притянул ее к себе, обнял, а она, как неживая: глаза закрыты и… улыбается. А на самом деле, губы дрожат, а закрытые глаза смеются.
— Еще-о-о…
— Аленка, прекрати. Смотри, ты почти голая. Плохая девчонка!
Она целует меня, обвивая руками за шею. Глаза закрыты!
— Сумасшедшая! (Милая…)
Я смотрю в ее глаза. Она смотрит внутрь меня.
— Люди смотрят…
Она бросается в праведный гнев: стучит ножкой, рукой по воздуху, надула губки, отбежала на три шага, отвернулась, медленно лукаво оглянулась. Наблюдает, усмехаясь. Ждет. Ох, Аленка, Аленка!
А дождь все еще капает, только капли сейчас легче воздуха – летают. Мы в наших прозрачно-белых майках стоим посреди центральной парковой аллеи, из брошенного пакета высыпались под ноги красные крупные яблоки…
Я люблю ее губы – они пахнут свежестью, и нам почти безразлично, что с нами будет через десять минут.

А через десять минут мы забираемся на крышу пансионата. Прошедший дождь вспугнул всех «дозагорающих» и здесь не было никого. Мокрые лежаки, столики. Целуемся прямо у края крыши. Простор пьянит. Простор манит. Полететь бы! Ветер с моря прохладный, но нам тепло – греем друг друга. Грозные тучи уходят в горы. На западе еще отголоски заката по небу – выстрелившие лучи. Над морем почти чистое небо – и звезды появились. Луна половинкой, но яркая. Интересное чувство, когда находишь. Наполнение. И переполнение.
Мы стоим над простором, взявшись за руки, ловя ветер. Наблюдаю за ее восторгом. Если не удержать, улетит. Потом лови, как бабочку, в воображении теней.
— Максималистка ты еще, — говорю. — Белое и черное, теней и оттенков нет, или почти нет. Все верно.
— Маленькая еще я, — сощурившись, бросает лукавый взгляд она.
Молчу. Интересно, что она скажет дальше.
— Со временем будут тени. Оттенки, продолжает она.
— Я не говорю, что это плохо. Это очень хорошо, — поощряю ее рассудительность.
— И я не говорю, что плохо. Говорю, что время возьмет свое.
— Я тебе завидую, и знаешь почему?
— Догадываюсь, — острит она.
— Нет, не догадываешься.
— Ну, тогда… почему?
— Нет, сначала тогда скажи ты. А то, догадывается она.
— Не буду! – смеется.
— Вот. Женщина есть женщина, хоть и маленькая.
— Ну, уж не мужчина точно, — опять смеется, чувствуя, что уступаю и сдаюсь.
— Чем больше оттенков замечаешь, тем меньше насыщенность белого и черного. Чистые цвета — только в максимализме, — расставляю точки я.
Задумывается. Даже улыбаться перестает. На минуту.
— Когда научился различать полутона и их полутона… и еще, полутона их полутонов… черное и белое режет взгляд, — достраиваю логическую лестницу и позволяю ей на нее вскарабкаться.
— А хочется! – после двухминутной молчаливой серьезности загорается она. – Обними меня…
— Все ужасно сложно и ужасно просто! – обнимаю, прижимаю, замерзла опять. — Зависит от того, как на это смотреть.
— То есть, от себя самого, да? – спрашивает счастливо. – Ты меня уже научил. Тепло с тобой.
— Закрой глаза и представь, — продолжаю я. – Солнце, море, песок и… любимого человека – черное или белое ли это становится не важным. Важнее мелочи. И для памяти тоже.
— Даже, если он преступник?
— Какая разница, хоть палач.
— И предатель? И… изменник Родины?
— Да. Представила?
— Элементарно, Ватсон, — смеется она, почти, как воробышек, обсушившийся. – Уже представила. Вот сейчас представила. Веришь? Ты же можешь быть кем угодно…
— Любимый человек. Море, песок, солнце. Что может быть лучше?
— В течение двух недель, — все-таки съязвила она и тут же, — шучу.
И невинно улыбается. Молчим. Я согрел ее, теперь она греет меня.
— У меня мечта есть, — неожиданно поддаваясь какому-то желанию обнажиться, говорю глухо я. «Волнуюсь?»
— Куча денег и куча возможностей плюс все выше перечисленное, — шутит воробышек.
Замолчал, выжидаю.
— Какая? – интересно все же ей.
— Рассказать?
— Конечно!
— А-а, хитрая, — ловлю ее, — ты же максималистка, не поймешь.
— Так, узнать все равно хочется.
— Хорошо, слушай, — начинаю, и понимаю, что хочется это рассказать именно ей. — Не помню, какой фильм так заканчивается. Бредет мужик в белых парусиновых брюках, парусиновой рубашке с авоськой, в которой сыр, зелень, бутылка белого вина. Им могу быть… даже я. Когда постарею. Везде море… какие-то хижины… солнце яркое-яркое… белый песок в виде пляжа вдалеке.
Не перебивает, затихла, почувствовала серьезность.
— И кромка темно-синего моря видна на горизонте, — продолжаю я. – А песок ярко-ярко желтый, картинный. Мужик заходит в дом, простой, обычный. В нем деревянные стены, деревянная мебель, все из дерева. Подходит к открытому окну с видом на море, на простор…
— Дальше, — просит она, видимо представив.
— На столе прикрытый чистым платком кувшин с молоком, глиняный. Чтобы молоко было холодным. Мужик режет белый домашний сыр, свежую влажную зелень, черный хрустящий хлеб, ставит стул перед открытым настежь окном, откидывается на его спинку, закрывает глаза… слышит легкие шаги позади.
Смотрю на Аленку: глаза отрешенные, смотрят куда-то далеко, ни намека на улыбку, на недавнюю несерьезность и ироничность.
— … чувствует руки у себя на плече и шее. И глаза открывать не хочется.
— Тепло, пахнет солнцем и морем. Да? – достраивает картинку она.
— Даже жарко. Очень жарко. Зной. Но в комнате ветерок, играющий с полотняной занавеской на окне. Забегающий.
— И руки прохладные… у нее.
— Да. А на столе еще машинка пишущая. В сторонке, поодаль. «Ундервуд» старый. С заправленным белым листом бумаги.
— Чтобы потом все законспектировать? – осторожно улыбается она, заглядывая мне в глаза.
— Нет. Просто. Пусть стоит.
— Реликвия, — понимает она. – Или реликт. Или символ. А что на листке написано?
Дальше будут дебри. Поэтому я замолкаю. Мне нравится состояние сейчас. Додумать лучше каждому свое.
— Так в чем дело? – задает все же самый важный вопрос она. — Мест на свете много, да и финансовые возможности, так понимаю, у тебя есть.
В продолжение нет смысла, но все же…
— Нужно все бросить, — объясняю очевидное. — Всего лишь.
— На две недели можно и в командировку улететь, — колкость снова забирается в ее слова.
— Нет. Так нужно только навсегда, — я все еще серьезен, — чтобы не вернуться.
— Тогда пусть будет мечта, – соглашается отважно Аленка, — о которой приятно думать и лелеять. И чтобы чьи-то руки, которые тебя будут обнимать, не стирали и не готовили у тебя на глазах, не делали при тебе маникюр, не мыли пол и не старели.
— Я же говорю, мечта. Хотя ТАМ, мне кажется, уже будет все равно.
— Где это, ТАМ?
— Руки прохладные, легкие, пахнут солнцем. Да и глаза закрыты. Там только… помнить, — отбрасываю видения.
— Я сегодня ночью уезжаю… — неожиданно ее голос со слезами.
Похолодело внутри.
— Почему ты появился только сегодня?
— Вчера, — говорю.
Черт. Так просто катиться с горы, когда забрался на нее вдруг. Только радовался простору, а тут уже несешься вниз. И лишь свист в ушах. Но Аленка рядом. Только снова холодно стало. Плачет. А я молчу.
— Ты школьница? – спрашиваю опустошением.
— В выпускной перешла, — всхлипывает она.
Я обнимаю ее лицо ладонями и поворачиваю к себе. Губки надулись, в глазах… в ярко-зеленых глазах слезы, обида на весь мир. Улыбаюсь, сквозь опустошение и свист в ушах. Девочка совсем. Но… ангел. «Нахлебается еще многого всего с ее максимализмом, доверчивостью и чуткостью, — подумал я, нагруженный ответственностью и усталой лихостью последних часов».
Мы стояли на крыше пансионата, Аленка прижалась ко мне спиной, а я грел ее. Перед нами был простор: море уже с лунной дорожкой, солнце пропало как-то незаметно, и звезды высыпали разбросом вдруг, как из бабушкиной шкатулки, цикады, как глухари, заливались, даже упивались своими трелями, на танцплощадке звучала музыка, а вокруг – тени от деревьев, парк. Позади горы, но на них смотреть почему-то не хотелось. В их тени постоянно казалось, что что-то пряталось. Исполинское…
Поцеловал ее в шею, в висок. Она повернулась, сильно обняла и целовала в губы. Долго. Останавливаясь и начиная снова. Отвечая, злясь, отдаваясь, плача, смеясь, уходя и возвращаясь снова. Вдруг сказала:
— Ты знаешь, а мне хорошо. И… не провожай меня. Ладно?
— Ладно.
И ни разу не обернувшись, прошла к выходу с крыши, освещенная фонарями и прожектором. Я не пошел за ней. Больно я ей уже сделал. А больше… зачем?

0 комментариев

  1. ernest_stefanovich_

    Отрывок (или вставка в роман) читается с интересом. Все слова обыкновенные, эротика почти стерильная, а впечатления отторжения из-за банальности (как часто бывает) не возникает!
    Мало читаю (и пишу) повествовательных опусов, предпочитая или ритмическую речь или с комедийной подсветкой и словотворчеством… А этот — нравится. Значит, умело и неравнодушно сделано. Нет, есть маленькие огрехи. Но, право, автор сам их увидит, потому что чувствуется мастерство и ответственность, бережное понимание языка…
    …А до этого читал только стихи Белолиса, кажется, в Волошинском конкурсе…
    Валерий (по-моему, фамилия не эта?), с уважением
    Эрнест

  2. valeriy_belolis

    В Волошинском участвовал, но под своей фамилией с двумя текстами и одним стихотворением.

    Спасибо, Эрнест, за отзыв. Не спорю, огрехи будут видны, через некоторое время. Так всегда бывает. Роман сейчас закончил. Отлежится, прочитается еще раз, с правкой, и попробую разместить. Тогда увидим..)

    Удачи!

Добавить комментарий