Я умираю вторые сутки. А если быть точным, то по всем человеческим меркам я уже часов тридцать абсолютно мёртв.
Всё стало ясным несколько месяцев назад, когда после операции я оклемался от наркоза. Врач, заскочил на пятнадцать секунд в палату и на мой вопрос, сколько мне осталось, прорычал ласково: «Нормально! Свое допьете…» Хорошо хоть не сказал, сопляк, — «меня переживёте», как часто в подобных случаях говорят хирурги-онкологи. Все понятно: ведь не каждый может сказать, глядя прямо в ваши глаза — скоро, братец, скоро. И я отчётливо понял: дело нескольких месяцев. Знаю: насмотрелся.
Практически меня не стало уже через месяц после этого, с тех пор, как меня начали пичкать наркотиками, спасая от раздирающей остатки моих внутренностей боли. Эта часть моей жизни, если, конечно, бодрое слово «жизнь» здесь применимо, — в плотном, словно спрессованная вата, тумане. Подробности гниения малоаппетитны, они никому не интересны, даже патологоанатомам, и поэтому распространятся о них нет смысла.
Позади.
Только тридцать часов назад, после остановки сердца, когда моё тело перестали накачивать морфином (и как это им удавалось: мяса не осталось, а кожа превратилась в пересушенную корку) и подключили к аппаратам, в мой мозг мало-помалу вернулась мысль. Меня пронзила ясность. Меня? А что это такое теперь — «я»? Мой мозг: больше ничего от меня не осталось. Не считать же «мной» выдубленную мёртвую плоть, которая нужна врачам для того лишь, чтобы насильно гнать кровь по пронизывающим её трубочкам — бывшим жилам и капиллярам. К мозгу.
Ко мне…
И кровь тоже не моя. Возможно, какого-нибудь донора, молодого бомжа, отдавшего стакан её за полсотни рублей, чтобы тут же в ближайшей забегаловке купить на них несколько других стаканов, с более симпатичной ему жидкостью. А может быть, искусственная, с разными хитрыми добавками, но это — мощная жидкость. Ещё никогда в жизни мне так ясно и спокойно не мыслилось. И с каждым часом всё отчётливее…
Ни жизнь, ни смерть. Я — на ничейной территории. Я не хочу вернуться. Мне всё равно. Это раньше, когда ещё вроде бы жил и когда вдруг внятно осознал, что со мной всё кончено, меня временами скручивало нутряное, животное — жить!.. жить! Любой ценой! В любом виде — жить!!!
А сейчас… Сейчас, перестав ощущать своё измученное тело и как бы
со стороны видя каждое мгновенье своего ушедшего земного бытия, я испытываю ровное созерцательное чувство, близкое к чувству всепонимания.
Сколько мне ещё так? Наверняка жена и сестра, сменяя друг друга,
дежурят у моей опутанной шлангами и проводами койки, примостившись меж мигающих, хлюпающих и пощёлкивающих аппаратов. Ждут сына. После того, как он приедет из другой страны, где живёт и работает, посидит час-другой возле меня и, может быть, несколько минут подержит мою неживую иссохшую руку в своей, кто-нибудь из них молча кивнёт головой — отключайте. И вот только тогда меня окончательно не станет…
Все уже давно смирились, свыклись. Ничего неожиданного. Ни для кого. И это хорошо…
Настоящего для меня нет — только прошлое. Что ж, нормальное
прошлое, жизнь, как жизнь… Если не считать мало что определивших в
моей судьбе мелочей, я прошёл её вроде бы без особых грехов. Было,
правда, несколько эпизодов, о которых я старался не очень-то думать
ещё при жизни. Не слишком приятно чувствовать остро колющие мурашки стыда, при воспоминании о том, например, как двадцатипятилетним, молодым и сильным, струсил и шмыгнул с ухнувшим под пупок сердцем в первый попавшийся переулок, столкнувшись внезапно в вечернем пустынном скверике с двумя полупьяными хлюпиками, насилующими избитую молодую женщину. Или как ляпнул с безапелляционностью юного идиота своей некрасивой однокурснице, тишайшему и добрейшему существу, признавшейся мне в любви: «Ха! Я не благотворительная контора для потенциальных старых дев!»
Но таких случаев было не так уж много. У человеческой жизни, обычно, другие вехи — радостные минуты, звёздные часы. Были? Да. Пусть крохотные и неяркие — семейные, служебные, душевные, но мои… Пусть не открытия, не всплески славы или просто известности, не внезапные большие деньги — у каждой жизни свой масштаб…
Школьная любовь… Поцелуй в вечерней глубине занесённого февральскими сугробами двора… Беспомощная мягкость тех первых в жизни женских губ с неповторимым привкусом вишнёвой спелости … Дивное ощущение, тысячу раз забытое и растаявшее в мельтешеньи других — новых, очередных. И воскресшее сейчас. Тот поцелуй не был только поцелуем, это было прикосновение к будущему. Это было обещание будущего. Природа сладостно поманила в свой заповедник, где каждый обязан выполнить своё предназначение и откликнуться на яростный, озвученный в Великой книге, призыв: «Размножайтесь!»
Первое обладание женщиной в туристской палатке на обрывистом речном берегу звёздной июльской ночью… Поспешное, судорожное, стыдное…
Не помнил уже имя, лицо, слова… Теперь ясно вижу. Всё, что проскочило влёт, что мимолётно просквозило сквозь меня, что лёгкой просыпью осело под каждым моим случайным шагом — сейчас во мне свежо, будто промыто хмельным июньским ливнем, будто очищено им, внезапным и буйным, от ржавой пыли и многолетней коросты. Майя. «Птенчик, — шептала женщина, — Ничего, ничего… Не расстраивайся, первый раз всегда так… Успокойся, птенчик».
Влюблённость в будущую жену… Рождение сына, первые отцовские радости… Всё это снова водит во мне свои цветочные хороводы. Но разве может человек помнить и чувствовать всё сразу, и так остро и многоцветно, словно это происходит с ним сейчас? Человек не может. Но то, что теперь «я» — может.
Я всегда считал себя счастливчиком. Мне повезло с женой. И сын — отличный парень. С ним никогда не было проблем.
Это хорошо, что я — первый. Я не знаю, как бы я это перенёс потерю кого-либо из них. Меня охватывал ужас при этой мысли… Я был хорошим мужем. Если моё внимание привлекала женщина, и я ей нравился тоже, я всегда помнил, что женат и несвободен в своих страстях. Поэтому душил их в зародыше и ни разу жене не изменил. Я на равных разделял с ней бремя бытовых забот, а многое брал целиком на себя. Я не чурался любой домашней работы, даже если она традиционно считалась сугубо женской. Я вечерами помогал ей на кухне, когда видел, что она устала, я частенько гладил и мыл посуду, занимался уборкой квартиры, ходил на базар и в магазины, не говоря уже о всяческих ремонтах и починках. А когда родился сын, ночные пеленания и бдения, прогулки на воздухе, визиты к врачам — это стало моими добровольными обязанностями, хотя как раз в то время я защищал диплом, потом учился в аспирантуре и готовил диссертацию. В отличие от многих современных, да и прежних семей, в которых главная ударная сила — женщина, я в трудные моменты единолично подставлял свои скулы и нос под нокдауны быта, оберегая от них семью.
Нет, не был я сильным человеком, не отличался особой энергичностью и волей. Просто в жёны мне досталась женщина, при всех своих безусловных достоинствах — поразительной чистоплотности, отзывчивости, преданности, умении безупречно вести дом, — во многом беспомощная и неуверенная, теряющаяся бесповоротно в мало-мальски сложных ситуациях. Она была, как говорят, «ведомая», и мне поневоле пришлось двадцать три года быть «ведущим». Наверное, с другой, активной и самостоятельной, я просто не смог бы жить. Моё болезненное самолюбие не позволило бы…
Правда, и награда за постоянный напряг была весомая: я всегда был наполнен горделивым ощущением, что я настоящий мужчина, об этом мне и всем вокруг при каждом подходящем случае говорила жена, и жёны наших друзей и родственников немножечко завидовали ей, постоянно жалуясь при этом, как принято, на свои половины. Хотя, возможно, и притворялись…
По этой «семейной» статье я могу смело предстать перед Богом: вряд ли сыщется повод придраться даже у такого всевидящего и всезнающего, а заодно и всепрощающего судьи, как он. Ну, это так, к слову. В бога я никогда не верил. И ни в какую «другую» жизнь. Я знаю, что через столько-то часов, необходимых, чтобы сын добрался до больницы, для меня не будет больше ни-че-го.
Но, может, я не совсем прав? А вдруг…
Моя служебная карьера сложилось тоже довольно удачно. Её оборвала болезнь на самом взлёте. К тридцати пяти годам я уже заведовал отделом в крупном научно-исследовательском институте и проработал в этой должности больше девяти лет. Годик-другой — и, без сомнения, меня ждал следующий этап. Один из замдиректоров собирался на пенсию, и директор на его место усиленно тащил меня.
Я начинаю замечать, что сухой прозрачности мыслей что-то мешает. Я улавливаю обрывки полувнятных картинок, ошмётки не моих мыслей… Что-то знакомое — явно моя сестра. Понятно: это те самые волны, излучения, флюиды, биополя, телепатические сигналы, как будет угодно, о которых давно и много говорят.. Это то, отчего иногда внезапно угадываешь мысль стоящего рядом человека. Мой освобождённый от бренных забот, очищенный и насыщенный кислородом мозг стал вроде детекторного приёмника. Всё просто. Ничего загадочного, никакой мистики — природа.
Моя сестра устала и немного раздражена. Уже поздний вечер, почти
ночь. Она провела в палате возле меня долгих бессмысленных шесть часов. Дома — кавардак, муж питается всухомятку, бельё не стирано, завтра в шесть вставать на работу. Затея дурацкая — дежурить у трупа, можно сказать. Ничем уже не помочь. Другое дело — просто больной человек: прибрать, подать… И ведь все понимают глупость ситуации, но как-то неудобно сказать об этом и что-нибудь изменить. Так заведено.
Скорей бы приезжал Игорь. Чего он канителится? Надо ли что-нибудь давать на похороны? И как назло, это случилось сейчас, когда купили квартиру и каждый рубль на счету. Да нет, видимо, напрасные волнения: сами справятся. Игорь работает за бугром, да и Лера кое-что, наверняка скопила. Помнится, говорили, если соблюсти приличия — нормальный гроб, отпевание, поминки, сухое на кладбище место то да се… — меньше, чем в семьдеят тысяч не уложиться. Ужас! И на этом тоже делают большие деньги… И ведь никуда не денешься: не кондиционер, покупку которого можно отложить до лучших времён, обойдясь пока что вентилятором. Ну, попотеешь… Дорогое удовольствие — умереть…
Моя сестра была здорово огорчена, когда узнала. Пять месяцев назад… Она меня любила. Но невозможно быть в отчаянии изо дня в день пять месяцев подряд. Смиряются, свыкаются, устают, хотят — поскорее бы кончилось, отпустило, чтоб снова в прежнюю колею. Это нормально. Если прекращается одна жизнь, это не значит, что должно остановиться всё. Шестерёнки-судьбы продолжают вертеться, цепляясь друг за друга, вращая соседние. Моя уже не пошевельнёт никакую, не заденет… Может, только когда-нибудь, и то по случайности, покажут мою фотографию внукам — вот ваш дедушка. Он умер рано, в сорок пять лет. И вряд ли те бровью поведут. Он тоже о своем дедушке не знает практически ничего. Плохо. И поздно…
Судьба или случайность? Откуда-то из глубин, словно редкие испарения, смутно и глухо всплывают зачатки понимания… Какая в сущности крохотулечка, случайная точечка — я, моя жизнь… Всё случайность, кроме изначальной предначертанности этого сонма случайностей.
Кем? Чем?.. Богом? Но только не тем, придуманном людьми, ограниченным крепостными валами их воображения и логики, понятиями и знаниями тех времён, когда они создавали свои мудрые и мудрёные мифы.
Чем-то иным, недоступным человеческому сознанию, пока оно занято делами земными.
А вот, явственно ощущаю — появилась Лера… Меня просто пронизывает её беспокойное: почему задерживается Игорь? Не случилось ли что?
И уже потом: хватит ли на похороны или придётся одалживать? И вообще, как это здесь всё организовать? Наверное, похоронная служба всё делает сама. Только плати.
Что делать, что делать — надо ведь на кладбище его поцеловать!.. Перед тем, как заколотят крышку гроба. Да ещё в губы. Кого? Начавшийся разлагаться труп. И плакать тоже надо. Положено. Как во все времена все вдовы… Как себя заставить? Надо, надо! Последнее испытание. Мелочь по сравнению с тем, что пережито и испытано. Сожмёшься в кулак, в нерв и сделаешь это!..
Я хорошо понимаю её. Уже нет того человека, с которым за двадцать
три года сроднилась, почти слилась всем своим существом. Есть неживая несвежая плоть, к которой неприятно прикоснуться. До отвращения неприятно… Но, к сожалению, жизнь человеческая — тиски условностей. Сотен, а то и тысяч. И необходимых, и ненужных. И я ничем не могу помочь. Не думал, не предвидел, когда был жив. Не написал завещания — нечего было завещать. А знал бы, первое было бы — не прикасаться. Похоронить по низшему разряду, по дешёвке.
Не подключать к аппаратуре…
Перемежаются картинки, в которых что-то напоминающие городские пейзажи, знакомые и незнакомые мне лица, мешанина мало увязанных между собой слов… Она, кажется, просто задремала. Что-то с ней не так. И, кажется, мне понятно — что. Она элементарно истосковалась по мужчине. Почти за год. Здоровое полное естественных желаний и потребностей тело. В прекрасном и трудном для женщины возрасте.
Проблема. Я не могу её решить. Я ничего уже не могу решить. «Ты
никогда эту проблему не мог решить», — ощущаю ответ.
Вот это новость, вот это неожиданность!..
Разве я не был хорошим мужем во всём? И был ли я, как считал всегда, единственным?
«Нет, был Крестовский. Восемь лет. Потом это стало обычностью, привычкой. А вначале было остро и свежо. Может быть, из-за страха, из-за запретности… А до… До него был Саша Хост. Но недолго — месяц. А ещё раньше — был…»
Но разве не было тебе со мной… ну, пускай не особенно уж хорошо,
но хотя бы просто нормально?
«Было… Нормально. Обыкновенно. Пресно».
Саша Хост — мой сокурсник. Красавчик, хлюст, захребетник, подонок.
Спился и был убит заточкой в камере тюрьмы, куда попал за изнасилование несовершеннолетней.
Крестовский — мой бывший директор. В течение восьми лет… Значит, у них началось до того, как мы познакомились с ним и он предложил мне отдел… И это объясняет почему «мне необходим специалист вашего класса». И почему меня тащили выше. Банальный случай. Настолько, что неприличен даже для сюжета плохонького рассказа. Моих заслуг — нуль. Как я был счастлив за месяц до и ещё долго после нашей громкой свадьбы! И она, казалось, тоже… Да?.. Правда?.. Она в это время яростно любила Хоста. И я ничего даже не заподозрил. Он тогда сидел в тюрьме. Потом мы узнали, что его закололи. Она чуть не сошла с ума. И я ничего не заметил. Разве в силах человеческих скрыть такое? Железная женщина!
Оказалось…
Да какая разница… Что мне теперь Гекуба? Когда-то, при жизни, это было для меня всем: моя семья и моя работа. Ощущение незаменимости — и там, и там. Может, вообще, очень многое было иллюзией? И размеренность моих дорог, и спокойствие моих целей, и прямота средств: всё ушло в бесцветность дней, месяцев и лет, как дождь в каменные расщелины… Может, правы те, кто ищет бурные страсти, ослепительные вспышки, меленькие, но острые радости и наслаждения, заполняя ими такую краткую и вряд ли снова повторимую жизнь?.. Кто не оглядывается назад на оставленные за спиной судьбы, кто не страшиться крохотных многократных нечестностей, проступков, подлостей во имя себя, своих маленьких наслаждений …
Кто может это знать?
Необъяснимость побуждений мыслящих и чувствующих существ. Незаданность. И в этом смысл: в диковинности и непредсказанности… Что-то или кто-то завернул до упора пружину и отпустил — пусть идёт само по себе, пусть вихрится сонмом самых фантасмагорических вариантов.
Это знание, это понимание не может и не должно быть доступным земному сознанию, никому не дано вникнуть в извивы крошечных судеб, неразглядимых среди мириаов других, промелькнувших за многие тысячелетия на поверхности нечаянно или по чьей-то воле ставшего пригодным для биологической жизни куска космического вещества.
Но я смутно, неуловимо ощущаю это, оно есть, есть — …существование в надчеловеческом измерении какой-то иррациональной, трансцендентной для земного сознания субстанции, которая и есть начало, которое сжало пружину и которую можно назвать — это уже вопрос этимологии — пусть и Богом…
Но в любом случае, то, что сейчас «я» — это другая жизнь, её особая форма. Неподвластная ничему. И, похоже, ничего прекрасней в мироздании нет. Это выше земного счастья, выше наслаждения… И я пойму, я доберусь до главного: что есть оно, это недоступное для человеческого сознания. Потому что уже ничто земное не тревожит и не отвлекает меня. Потому что нужно всего лишь умереть, чтобы достичь этого немыслимого понимания.
Мне нужен один день. Всего лишь один день. Нет, не надо дня — хотя бы несколько часов! Подарите мне ещё несколько часов, и я пойму…
А вот и сын. Он возбуждён. Он очень спешил сюда — каждый час работы аппаратуры стоит недёшево… «Сколько времени это всё займёт? Хорошо бы провернуть всю процедуру завтра, чтобы к понедельнику успеть на работу. Будет трудный день, этой ночью надо выспаться. Слава богу, всё кончилось: почти полгода совершенно идиотское положение — ни туда, ни сюда. Так жить было невмоготу. Теперь можно будет договариваться о дате свадьбы с Илоной».
Его мысли стали плавней… Наверное, присел на койку и взял руку лежащего перед ним трупа в свою…
«Бедняга, папа. Так рано — только сорок пять… Как ужасно выглядит то, что от него осталось… Что поделаешь… Нужно быть повнимательней к маме. Труднее всего будет ей. Она ещё достаточно молода, чтоб наладить свою жизнь. Пройдёт время — надо будет познакомить её с мистером Чиффером. А что — неплохая мысль!»
Хотя бы ещё час! И я пойму, додумаюсь, постигну! Не убивайте меня, люди! Я у самого края… Заглянуть в невозможное… в жуть… в ничто… во все… в начало… Ещё хотя бы минуту, одну только минуту!.. Полминуты! Ещё хотя бы несколько сек…
В последний осознанный мною миг сидящий рядом человек, который при жизни назывался сыном, сказал, а может, просто кивнул головой — отключайте! И одновременно с этим всеобщее облегчение: наконец-то!..