рабы швабры и тряпки


рабы швабры и тряпки

Рабы швабры и тряпки

Будучи салакой, — впрочем нет, килькой — в море журналистики, где-то уловила фразу, что хороший репортер не тот, кто колоритно изображает, а тот, кто тонко передает. Обрисовывать ситуацию ближе к тексту, — тексту жизни — главная и важнейшая задача газетчика, считала я. А фактура, с беспощадной прямотой честного адвоката, сама лезла в тетрадную клетку.
Женский голос по телефону торжественно объявил: «Открылась вакансия инженера уборочных машин в ресторане «Вельможа», выходить завтра в двадцать два ноль ноль. Стажироваться, сутки через двое в ночь. Выдержите — подпишем контракт. Будете получать три тысячи шестьсот в месяц».
Железную дверь, на задворках чьего-то праздника, открыл уже сонный охранник. Равнодушно махнул рукой в зево немецких укреплений, вновь возвращаясь к привычному ничего не деланию.
Высокие потолки не скрашивали гнетущего впечатления от серо-облезлых стен в черных плесневелых потеках. Запах промозглости усиливал потерянное одиночество. Звук где-то равномерно падающих на бетон капель подчеркивал мрачную безысходность. Эхо и то, с опаской глушило раскаты, тихо шурша старыми отголосками возле каменных стен. Казалось, вот-вот, из-за поворота вынырнет прошлое войны, дав очередь промеж лопаток.
Едва справляясь с жутью, добралась до маленькой каморки, оттуда доносился говор. там разговаривали. В сплющенном стенами помещение толкались, спеша переодеться, фигуры. Только вблизи, при тусклом свете запыленной лампы смутные образы превратились в женщин.
Словно воскресшие, молча шли мы закоулками, выбрасывая гул шагов в память былого, которое с неспешной мглистостью оближет наши косточки. Ужас минувшего, чавкнув, заколотился в горле истерикой. Пытаясь с нею совладать, икнула, сама испугавшись эха, вдруг решившего громогласно заметаться в подземелье.
Лестницу, к которой мы вышли после бесконечных поворотов, по всей видимости, оббивала нога какого-нибудь герра-ландскнехта, — до того были выщерблены ступени. Мы спускались. Мои спутницы превратились в коварных злодеек, замысливших жестокую расправу над невинностью. «Сатанисты», — торкнуло так оглушительно, что я на миг потеряла признаки жизни, машинально куда-то передвигаясь.
«Жизнь»! – толкнулось в виски, и я, как дар свыше, получила назад радость восприятия, узрев бледный свет в коридоре. Он ослепил. Я застыла на пороге подслеповато наблюдая аорту ресторана. Желудочками, предсердиями были многочисленные разделочные. Их следовало прочистить.
Очкастая женщина раздала тряпки¸ объяснив их предназначение:
— Не дай божа спутаешь, жирные пятна потом не хрена не ототрешь. Ах, да, — спохватилась, — меня Катей зовут, а та, — махнула вслед уходящей «хвостатой», Наташка. Я здесь три месяца работаю, а она так, временная. Мало кто ту выдерживает.
Яркий свет предложил мне возможность отлично разглядеть говорившую. Тонкие, почти аристократические черты: высокий лоб, изящный нос и отлично очерченные губы. Не уборщица, а лицо,- если разгладить, — с глянцевой обложки.
— Местом я довольна. Стараюсь за него держаться. Полгода назад пахала в супермаркете. Крах! По двенадцать часов не разгибая спины! Представляешь!? С пятнадцатиминутным перерывом. За поломоечными машинами едва успеваешь разводы убирать. Хуже, если впопыхах товар с полки сшибешь – вычитают. На нас вешали все недостачи. От зарплаты потом ни хрена не оставалось. У меня двое детей погодков. Семь и восемь.
— А муж? – Оттирая загвазданный жиром стол, поинтересовалась я.
— Алкоголик и наркоман. Был. Сдох. В прошлом году нашли в теплотрассе. Ублюдок. Ладно, помер, так… Но знаешь, ничего…, никогда…, только плохое… скотина!- Надрывно выкрикнула, словно душа взорвалась и погасла, точно уставшая от бестолковых эволюций звезда.
Мы замолчали, усердно наводя порядок в чьем-то фрагменте жизни, при том, что в своей был полный кавардак. Не относясь к педантам опрятности, я редко наводила чистоту в доме. Чтобы совсем не загадиться, раз в неделю брезгливо вазюкала кое-где тряпкой. После чего встревоженная пыль и ее стародавние образования долго витали в воздухе. Творческие люди из другого теста, с руками заточенными под перо, а не под швабру. Она – нервная почесуха, она — зуд отвращения.
Этот монотонный и тупой труд, где не было иного движения, кроме размеренных взмахов ветошью, начинал тяготить. Не знала я, что мыть нам семь производственных помещений, два коридора, пять зал и четыре туалета.
— Коля запаздывает, — заговорила Катя, — к утру не успеет. Он котлы моет, сковородки, там сила нужна. Весят они, каждая по семьдесят-восемьдесят килограмм. А он военный, подрабатывает.
Уборщица говорила о мужчине преувеличенно равнодушно. Так бывает, когда хочешь скрыть от посторонних симпатию. Или более чем…
— Сейчас потеха начнется! – Завопила, Наташка врываясь в комнату. – Колька пришел.
Она, кроме пышного хвостика имела маленькие, глубоко посаженные глаза с длинными ресницами, нос уткой и расстроенные уголки губ.
— Что такое? — Встрепенулась я.
— Бомжатам объедки понесет. В прошлый раз все передрались за надкусанный гамбургер. Вон караулят. – Кивнула на окно.
Там, вжавшись носами в стекло, кто заискивающе, кто агрессивно, а кто с тупой безысходностью смотрели и скалились рожи. Мне показалось, что вот сейчас стекло не выдержит голодного детского напора. Раздирая и круша на своем пути, волчья стая хлынет в помещение. Как от раскаленного палец, я отдернула взгляд. Но одна изуродованная побоями маска с круглыми глазами, глядящими с молитвенной покорностью, ощеренный в подобострастной улыбке рот, — жестко въелись в память, даже спустя восемь лет, образ несчастного ребенка немым призраком тревожил совесть.
Катя упорхнула, наказав Наташке доделать за себя незаконченное. Та лениво принялась за дело. Работа работой, а о своей работе забывать нельзя:
— Ты здесь постоянно? – Поинтересовалась я.
— Не-а. Учусь на секретаря-референта. Жрачка вкусная и красоту люблю. Залы блеск! В «Вельможе» так себе. А «Царский», это да! Для элиты высшего сорта. Посидишь на диванчике — человеком себя чувствуешь. Знаешь, сколько там чай стоит? Двести рублей! Катька там лягушачьи лапки ела и лобстеров. А я не успела, — горестно вздохнула, — управляющий сменился.
Вошла преображенная Катя. Она сияла, искрилась. Но строгость тона, осталась прежней:
-Анфиса, тебе два коридора, а мы с Наташкой пойдем залы мыть.
После уборки позвоночник саднил, с иступленной ненавистью проклиная хозяйку.
Время полуночной трапезы. Горе-поломойка, взглянув на роскошное обилие стола, приободрилась. Захотелось жить. Мелкие тельца креветок, жареная семга, отбивные в соусе, с десяток салатов, различные блины, десерты и соки – все взывало к немедленному поглощению. Вкуснятину, не раскупленную посетителями, скармливали рабам швабры и тряпки.
Ели молча, не жадно. Отдыхали, наслаждались. Глядя на размеренно жующих, и я неспешно заработала челюстями.
В отяжелевший, словно с похмелья мозг втекла, как капля меда благодушная мысль: задержаться здесь на пару месяцев.
Туалеты облегчают, но на сей раз, не мою реальность. Едва справляясь с отвращением, уничтожала я женские продукты жизнедеятельности. После еды самое то — мыть туалеты. Эксперимент через шесть часов закончится. А раз уж начала, нужно закончить. Быстро сдаются заскорузлые неудачники, трусы не верящие в свои силы. Да и охранник не выпустит. Помнишь, ты где-то прочитала, что организм это всего лишь придаток души? А душа бесплотна, ее не может тошнить. — Заговаривала я сбя.
Мужской клозет меньше: три кабинки, шесть писсуаров. Вонь в туалете такая, что впору использовать его под камеру пыток. Возле каждого «толчка» лужи мочи, как будто посетители страдали редкой формой косоглазия.
Даже поссать толком не умеют, чтоб аккуратно и точно. – В сердцах процедила.
Втянув в себя побольше воздуха, я резво изводила грязь, не скупясь на химию. Омерзительный запах исчез, зато носом хлынула кровь.
Здесь и подохну. Зачем было искать приключение…?, — отстраненно размышляла, смывая юшку водой из-под крана.
Безразличная, тупая покорность навалилась как-то вдруг, безропотным уборочным прибором я отправилась мыть полы в большом зале. Столы, так приказала Катя, нужно отодвигать от стены, чтобы там хорошенько вымыть. Они из цельного дерева. Их много.
Вот она: (наблюдала я со стороны картину) хрупкая девушка двигает тяжести. Вот он: здоровяк охранник. В кресле, потягивает коктейль с ослиным выражением наблюдая за уборщицей. Злая обида резанула по сердцу. Нет, не конкретно на этого ленивого борова, хотя он тоже из той категории жлобов, протирающих с комфортом штаны в уютном, тихом местечке за приличные бабки, еще и сидящие на шее у какой-нибудь легковерной дамочки, когда такие как Катька вынуждены пахать на двух работах изо всех сил стараясь поддержать детей. Мужиков с покалеченной эгоизмом памятью, забывающих, что женщина всего лишь слабая женщина, становится все больше и больше.
Заканчиваю раньше. Катька домывает зал наверху. Наташка пылесосит детскую комнату. Разговаривать нет сил, даже спать не хочется. Сажусь за столик у окна, бездумно наблюдая, как за стеклом утверждается день.
Пять часов утра.
— Полчаса отдыха и моем в «Царсоком»,- объявляет Катя,- тут хорошо тем, что сама выбираю темп работы. Утром менеджер проверяет. Заметит, где-то пятнышко — минус проценты. При дневном свете все «косяки» заметны. Чтобы получить три шестьсот, надо набрать девяносто-сто баллов. У меня выходит.
Удел рабов — подвалы. Там и проходит отдых уборщиков. Меня уже не коробит разница в уровнях. Пью чай из чьей-то железной кружки.
«Вельможа» и «Царский» граничат. Из первого батраки попадают в мир умопомрачительной элитарности. Здесь, не гнушаются вкушением земной пищи те, чья жизнь проходит в другом мире: денег, лжи, власти, предательства, лицемерия и роскоши.
— Менты танцовщиц заказали. Лобки у них, только перья прикрывали. Защитнички так распоясались, с дрыгалок перья в раз поздирали. Такое началось…! Жегловы да Шараповы, бл… А одна фифа так нажралась, что наблевала на диванн. Стоит он, я слыхала, двадцать тысяч баксов. Очухалась, швырнула пачку долларов: «На ремонт».
Убранство. И писать страшно. Даже самое изощренное воображение не могло нарисовать более извращенной картины помпезного великолепия. Снимаем обувь. По коврам ходить, да что там, над ними летать страшно: ворс пальца в три толщиной, мягкий, точно лебединый пух. Не ковры, а звук мандолины, по крайне мере, что-то арабское в них есть.
Меню. «Ого, обжираются! — Завопила про себя, пораженная обилием неизвестных блюд. До такого уровня гурманства 99% людей не подняться. Утонченный пищевой разврат.
Отхожее место. «Клозеты, аж умываться из унитаза можно. – Присвистнула я, рассматривая место сброса представительских фекалий. — Все же какой-то барин изволил промахнуться.
В закоулках «Царского» Катерина ориентируется, точно диггер в канализации.
— Анфиса! — Орет она, внезапно появляясь ниоткуда.– Вымой полы в курилке и коридоре. Взбодренная окриком, я активно шурую тряпкой, мне хочется избавить мир от скверны. Потом, домыв последний клочок, смачно плюю на ковер.

Добавить комментарий