З В Ё З Д Н Ы Й  Ч А С


З В Ё З Д Н Ы Й Ч А С

Вечером, часов в девять, позвонил приятель:
— Что у тебя с отпуском? Куда собираетесь?
— Не знаю ещё. Может, и никуда…
Михаил на самом деле не знал. От отпуска всего-то оставалось три дня. Почти всё выбрал в августе. Куда сунешься на три дня, ну пусть на пять, если считать с выходными… Некоторые и на уикенд, правда, летают в парижи-венеции, но не по Мишке шапка.
— У тебя есть предложение? — спросил он приятеля.
— Есть. И сдаётся мне, для тебя вполне подходящее. Хочешь на шармака прокатиться в Россию?
— Не понял. Какое отношение я имею к России? И что мне там делать?
— Не суетись. Предложение как раз вполне деловое. Тут, понимаешь, организовал некий благотворительный фонд гуманитарную помощь. И не
просто в Россию в белый свет, как в копеечку, а целевым назначением для Энского онкологического центра…
Михаил услышал название города, где долго жил и откуда иммигрировал больше девяти лет назад.
— Всем этим делом заправляет одна мадам. Им нужен человек для сопровождения груза. И чтоб сдал из рук в руки. Сам знаешь: просто так
отправить — растащат по дороге, следов не сыщешь. Я бы и сам мотнулся, но не тебе говорить, сколько у меня сейчас работы, да и это твой город… Ты там каждую собаку в лицо знаешь и, вообще, быстренько соорентируешься. Наилучшая кандидатура. Всё оплачено, и ещё пару сот подкинут на мелкие расходы. Откровенно: не тянет?
— Если откровенно — не очень. Надо подумать.
— Никаких подумать! Прямо сейчас: «да» или «нет». Нужно звонить с ответом. Послезавтра рейс.
Он уже и не представлял себе, что может снова оказаться там. Даже случайно. Кого увидит, с кем встретится? Почти уже никого из его прежней жизни в тех краях не осталось: родственники здесь, в Америке, друзья, знакомые, даже бывшие соседи — кто тоже здесь, кто в Израиле, Канаде или Австралии. А семья одного сокурсника добралась даже до
Ямайки. И очень, кстати, довольны. Разметало по миру, как сухие корешки по осенней равнине… Кто мог предположить? Думали, так и умрут
от старческих болячек в городе, где родились или прижились. Будут сталкиваться на улицах, встречаться на работе, у общих знакомых, будут ходить друг к другу на свадьбы, рождения, похороны, просто в гости… Его город… И ничего пережитого, прожитого и недожитого со счетов судьбы не сбросишь: ни детство, ни молодость, ни тысячи им
принадлежащих мгновений — сладостных, острых, глупых, романтичных, мерзких… Многое поблёкло, выцвело, ушло… Прошлое — словно в рваных клубах серебристого тумана, тот ранний кусок жизни — как земные пейзажи сквозь разрывы облаков из самолётного иллюминатора. А сверху
вязким нервным грузом напластовались последние тамошние годы: странные, ирреально бесформенные, прожитые, как говорили тогда, «в отказе». Только одно, одно единственное оставалось ярким и отчётливым, словно глянцевый квадрат иллюстрированного журнала посреди неухожен-
ной серости давно неметеного тротуара…
И он помимо воли выдохнул: «Да.»
— Ну и отлично. Вот тебе номер телефона — записывай. Можно позвонить утром, но лучше всего сейчас. Спросишь миссис Бэркли. Она насчёт
тебя в курсе: я сказал ей, что ты определённо согласишься. Пока. Поздравляю…
Михаил позвонил утром. «Хеллоу,» — услышал он женский голос и сказал:
— Good morning. My name is Michael Stain. I’m calling from… — и Михаил назвал имя приятеля,- I’d like to speak with missis Bаrkley…
— Да-да, я жду вашего звонка, — мягко остановила его женщина, — Давайте лучше по-русски. Мне это приятно, не часто удаётся. Я вам сейчас всё объясню…
Михаил слушал грудной уверенный голос и ему чудились в нём отчётливознакомые модуляции. Где он слышал их раньше?..
Рейс завтра, в десять пятьдесят вечера. Конечно же мистера Стайна не затруднит подъехать в Российское консульство для оформления визы.
Там уведомлены, и вся процедура займёт не более получаса. Багаж — двенадцать небольших ящиков весом по пятьдесят фунтов каждый, загрузят без его участия, мистер Стайн может не беспокоиться. Билет на его имя нужно взять в аэропорту на месте оформления: можно подойти к любой стойке, документы на груз — там же, у менеджера в комнате номер сто двадцать шесть, у него же мистер Стайн заберёт чек на двести пятьдесят долларов на путевые расходы. Дату обратного вылета можно
поставить здесь же, перед вылетом, а можно по прилёте в Москву в агентстве аэрокомпании… Желательно лично присутствовать при перегрузке в Шереметьево на местную линию, поскольку господин Стайн, вероятно, знаком с российской ситуацией насчёт сохранности отправлений по линии гуманитарной помощи. Груз следует передать непосредственно главврачу онкологического центра или в крайнем случае его заместителю. Расписки в получении должны быть официальные — на бланке и с печатью. Кажется, всё. Их Фонд благодарит господина Стайна, не забудет сделанного им доброго дела и уверен в успешном завершении его благородной миссии.
Где он слышал этот голос?..
* * *
Боинг, снижаясь, прорвал плотный слой осенних облаков, вот уже который день висящих над отсыревшей Москвой, и Михаил поглядел в иллюминатор. Поглядел вниз на угадывающиеся сквозь мглистость ранних московских сумерек прямоугольники пригородных микрорайонов, причудливые лоскутья полей и неровные пятна лесных массивов. Что-то в нём всё же шевельнулось, хотя он отлично понимал, что прилетел не в ту страну,
которую покинул девять лет назад, не к тем людям и не в ту, прежнюю жизнь: слишком многое за эти годы здесь произошло, и слишком многое,
почти всё, кроме, пожалуй, стелящегося под ним пейзажа, изменилось…
Проследить за перегрузкой багажа лично, как просила миссис Бэркли, разумеется, не удалось: никто никуда его не пропустил, все служащие
аэропорта, кого ему удавалось зацепить за рукав, отмахивались или говорили ему, чтобы он успокоился, или ещё прямее — «не маялся дурью»,
садился на автобус и отправлялся во Внуково, откуда рано утром вылетает его самолёт. Впрочем, наверняка что-то похожее было бы и в Америке, разве что он и не подумал бы дёргаться по поводу такой пустяшной операции, как перегрузка багажа на другой рейс, если даже это были бы золотые слитки. И все эти долгие часы, проведенные на аэровокзальной скамейке в ожидании задержавшегося вылета и затем в самолёте до самой посадки в Энске Михаил нервничал, покрывался внезапной испариной и изводил себя назойливыми мыслями: вдруг пропадут несколько ящиков!.. вдруг, не дай бог, стащат все до одного!.. что тогда делать?.. как оправдаться?.. ему доверили, его просили проследить, не выпускать из виду!.. как объяснить там, что он был не в состоянии ни-
чего сделать?.. где разыскивать, кому предъявлять претензии здесь?..
И так было до того момента, пока он, не увидел и не пересчитал в грузовом зале Энского аэропорта целёхонькие, перетянутые стальными полосками и аккуратно завальцованные в полиэтиленовую плёнку вымотавшие его душу ящики.
Встретил его заместитель главврача по хозчасти, в сопровождении неулыбчивого человека средних лет, представившегося Петром Сергеевичем. Как объяснил заместитель, главврач не мог прибыть лично, поскольку сейчас он на симпозиуме в Нью-Йорке. В который раз подивился Михаил неисповедимости бюрократических кадрилей: не мог, что ли, уважаемый начальник на обратном пути прихватить с собой эти чёртовы ящики? Пусть бы сам и следил за ними, проверял перегрузку, бегал по Шереметьево, лаялся бы с девчонками в форменных кителях и потел бы потом всю дорогу: растащат или обойдётся…
Встречавшие с облегчением перевели дух и явно обрадовались, увидев, что приехал говорящий по-русски и вообще — «свой», а не какая-нибудь загадочная американская птица, с которой не знаешь, как обращаться, чтоб ненароком не влипнуть в непротокольное положение; кроме того, где переводчика найдёшь чуть свет ни заря, и вообще, не до международных этикетов с политесами — дела подпирают…
Шофёр вместе с крепышом в сером нечистом халате, вероятно, санитаром, быстро забросили груз в микроавтобус и уже через полчаса они были на месте. Михаил не раз бывал здесь и всегда по довольно печальным поводам: тут умерла его тётка, несколько раз приходилось навещать кое-кого из бедолаг-сослуживцев и знакомых, схваченных цепкой рукой рака. Поэтому этот почти не изменившийся, разве что чуть обветшалый пейзаж, представляющий собой несколько серых массивных корпусов в окружении живописно запущенного парка со множеством аллей и тропинок, по которым в хорошую погоду прогуливались посетители и больные, отозвался в нём давним элегическим чувством обречённости.
— Вы, наверное, проголодались с дороги, — сказал заместитель Михаилу после того, как бумаги о приёмке благотворительного груза были
составлены, подписаны и скреплены печатью, — Сейчас мы устроим маленький перекусон. И Пётр Сергеевич, думаю, не откажется…
Пётр Сергеевич, начавший было прощаться, на мгновенье замялся, но после того, как заместитель, игриво подмигнув, обозначил традиционной
на этой части планеты конфигурацией пальцев понятие «выпить», решил не отказываться, сказав однако для проформы:
— С утра? На работе? Ну разве чуть-чуть, от сырости.
Михаил не отказался тоже: он действительно изрядно проголодался, тем более, что во время почти двухчасового полета в самолёте никого и не думали кормить. А что касается «выпить» — ладно, грамм сто, хоть и с утра, с ног не сшибут, всё равно ведь не отделаться. Что-что, а это здесь наверняка осталось в неизменности. Да и на самом деле, сыровато…
Для них накрыли скромный, но довольно аппетитный столик в небольшой по-домашнему обставленной комнатке при столовой: видимо, это было
помещение для начальственных трапез. Моложавая полная женщина, представленная Михаилу в качестве «нашей кормилицы», что, по всей вероят-
ности, означало должность повара или заведующего столовой, улыбаясь, уставила стол тарелками с винегретом, холодцом, малосольными огурчиками, лоскутками сыра и ломтиками ветчины, а чуть позже принесла прямо на источавшей жар сковороде ещё скворчащую яичницу. Михаил ожидал, что как и в любом подобном заведении пить они будут «сэкономленный» медицинский спирт, но заместитель достал из холодильника бутылку «Смирновской», и они перед едой опрокинули по рюмке под краткое напутствие Петра Сергеевича: «Ну, будем! За знакомство!» А вторая пошла в честь добрых американцев, приславших столь необходимые Центру медицинские материалы, а то сидят они тут нынче на голодном пайке — ни болеутоляющего больному дать, ни клизму поставить…
После этого Пётр Сергеевич, хлебнув из стакана остатки «Боржоми», стал прощаться: дела, дела, до управления надо ещё добираться…
— А вы разве не здесь работаете? — удивился Михаил.
Пётр Сергеевич снисходительно усмехнулся, а заместитель почтительно проинформировал американского гостя, что Пётр Сергеевич сотрудник
ФСБ, курирует ихний центр, а в данном конкретном случае по просьбе отсутствующего главврача обеспечивал операцию по получению и доставке
груза. Мало ли что — потеряется или умыкнут, а ведь груз, который привёз мистер Стайн, или теперь попросту Майкл, крайне важный, можно
сказать, стратегический и по теперешним временам очень дорогостоящий, так что охотников на него, всяческих прохиндеев, немало.
В первый миг Михаил не смог понять, зачем для получения и доставки двенадцати ящиков из аэропорта до больницы потребовалось, кроме зама,
шофёра и санитара такое мощное прикрытие, как офицер Федеральной Службы Безопасности. А потом сообразил, что мощное прикрытие как раз
и организовано главврачом от первого прохиндея — заместителя.
— ФСБ — это вместо КГБ теперь? — наивно поинтересовался Михаил у Петра Сергеевича.
— Не совсем, — уклончиво ответил тот, — у нас несколько иные функции…
— А архив КГБ теперь у вас? — напрямик спросил Михаил.
— Да, у нас.
Дурацкая на первый взгляд мысль касательно архива впорхнула ему в голову совершенно внезапно, как и положено всем удачным мыслям. Вообще, давно замечено, что неожиданная догадка, импровизация, спонтанный порыв определяют успех мероприятия отнюдь не реже, а может быть, и чаще, чем дотошная подготовка.
Без сомнения, в архиве КГБ должно что-то остаться.
Сидел же всегда второй, неприметный, и записывал, не поднимая головы и не подавая голоса, пока Иван Николаевич, судя по возрасту и
комплекции майор, а то и подполковник, «беседовал» с Михаилом. У него было брезгливое лицо киношного чекиста и отрешенные, почти до бесцветности светлые глаза. Почему-то всегда эти товарищи представляются только по имени-отчеству, и то, наверняка, придуманному, и выражение
глаз и лиц у них совершенно одинаковое, как у близнецов. Вот как у дружелюбно сидящего перед ним Петра Сергеевича. То ли подбирают та-
ких, то ли профессия накладывает нестираемый отпечаток.
При первых «беседах» у Михаила, судя по наводящим, десятки раз повторяющимся в различных вариациях вопросам, образовалась догадка, а при дальнейших визитах он уже ничуть в этом не сомневался, что подозревают его не больше не меньше, как в создании некоей конторы «отказ
ников», этакой полуподпольной организации, которая спит и видит, как бы чем-нибудь напакостить советской власти. Советской власти — это
само-собой, но в первую очередь ему как представителю компетентных органов, которым над-
лежит эту непредсказуемую публику контролировать и упреждать. То есть, если не углядеть и не организовать профилактические мероприятия, жди больших неприятностей в смысле личной карьеры. А пакость может быть любого рода, благо заразных примеров в столице и в других больших городах, где угнездился этот несимпатичный, рвущийся за бугор
люд, навалом: сборища с противозаконными лозунгами и призывами, встречи с иностранными корреспондентами, петиции в Кремль и в Белый
дом… И мало ли что ещё, от чего об очередной звёздочке останется только мечтать.
Всё это Михаил прекрасно понимал, неясно ему было только — это что, искренняя паранойя или же здесь другой расклад: нужно им постоянно доказывать свою необходимость государственному делу, время от времени что-нибудь разоблачая, раскапывая, предотвращая. А для этого
надо иметь повод, предмет. Что непросто: все «отказники» в их городе, живя на прежние накопления или зарплаты истопников и сторожей, а чаще всего на посылки международных правозащитных организаций и ранее вырвавшихся отсюда родственников, вели себя тихо и пристойно и хотели только одного: без особого шума и осложнений умотать в Америку или, на худой случай, в Израиль.
И ещё было ему непонятно: почему именно его избрали на почётную роль резидента? Пальцем, что ли, ткнули в список?
Рубя фразу за фразой, как красный кавалерист головы белогвардейских гадов, глядя на Михаила в упор и явно внутренне накаляясь от его
непроизвольных ухмылок, Иван Николаевич говорил: мы отлично знаем, вы ведёте сионистскую пропаганду среди своих знакомых, мы знаем, кто вас
ждёт за рубежом и какие сведения вы должны им привезти… Но сначала он пробовал мягко уговорить Михаила немножко, ну совсем немножко, каких-то пару месяцев до железно гарантированного разрешения на выезд «постучать»: вы вращаетесь среди выезжающих, нам надо знать их настроения, не для ихнего вреда, упаси бог, чтоб посодействовать, чтоб знать их нужды и чаяния, может, кого-то предостеречь от глупого шага, о котором он будет всю жизнь жалеть. Одним словом, мы хотим от вас
доброго дела на благо вашим родственникам и друзьям… Да ради бога, что вы, Иван Николаевич, чистосердечно изумлялся Михаил. Какие настроения! Ехать хотят! И я хочу. Потом майор, а возможно, подполковник стал припугивать: никогда не выпустим, никакой работы не увидите, пожалейте жену и дочь, короче — сгноим. И на самом деле: держали перед
«беседами» по пять часов в комнатушке без окон — доводили до кондиции, на полуслове обрывались телефонные разговоры с Америкой и Израилем, жена нервничала и устраивала истерики: ты нас погубил, сколько можно мучиться!., хотя сама была инициатором заварухи с выездом и перед первой подачей пилила: ну, что ты тянешь, все умные люди уже уехали! Доставали и на всех его вахтёрских и сантехнических службах, куда он с трудом, при своей-то «научной» трудовой книжке, устраивался, придумывая всяческие несуразные истории и даже такую: вот, пить начал, повыгоняли отовсюду с интеллигентных работ, но сейчас бросил, держусь… Через месяц-другой, инспекторы отдела кадров, пряча от него пришибленные глаза, выдавали ему трудовую книжку, чаще всего с записью об увольнении по сокращению штатов.
Весело было. Казалось, дальше некуда. Хотя оказалось, что потом, в новой жизни, в которую так рвался, случались моменты повеселей…
Всё в прошлом, всё — дела минувшие. Давно уже не было желания будоражить себя, давно не хотелось думать и вспоминать об этом. Ни
обид, ни сожалений, ни горечи — ничего не осталось. Ну, а сейчас после размягчающих стопок возникло обыкновенное любопытство: что они там
понаписали и отчего к нему тогда цеплялись? Должны остаться следы.
И он, обращаясь к Петру Сергеевичу, произнёс вкрадчивую тираду, стараясь держаться в рамках торжественной проникновенности:
— Пётр Сергеевич, я имею деликатное поручение от руководства и коллектива нашего Фонда. Мне повезло, что я встретился с вами, и уверен, вы поможете… Хотя бы проконсультируете как специалист. Я даже не знаю, честно говоря, куда обратиться, с чего начать… Дело касается активного многолетнего участника нашего Фонда Михаила Штейна, уроженца Энска…
Михаил определённо знал, что сей сосредоточенный господин не раскусит этот малюсенький подвох, никогда не врубится в английскую транскрипцию его, Михаила, имени и фамилии. Для русского уха «Майкл Стайн» звучит по сравнению с «Михаилом Штейном» так же сходно, как
звуки меццо-сопрано со скрежетом бульдозерного ножа.
— Полгода назад, — продолжал Михаил голосом выступающего над свежей могилой, — Михаил Штейн трагически скончался…
Ну что ж, ради такого случая не грех себя похоронить на некоторое время.
— А что с ним случилось? — изобразив печальное лицо, спросил заместитель.
— Он погиб во время пожара, спасая реликвии нашего Фонда, — не меняя интонации ответил Михаил.
Заместитель сочувственно покачал головой и скорбно вздохнул, а Пётр Сергеевич произнёс нетерпеливо:
— Ну?
— Правление Фонда постановило увековечить его память. Издать памятную брошюру о его жизни и деятельности. Но есть пробелы. Мало сведений о последнем периоде его жизни в Энске. Мне поручено собрать информацию. До иммиграции в Америку во времена застоя он был борцом задемократию и привлекался органами… Мы это знаем.
Михаил увидел, как сумрачно задумался Пётр Сергеевич и воодушевлено продолжил:
— Сейчас раскрываются архивы КГБ, народ узнаёт правду, возможно, ипро Михаила Штейна там что-то есть, хотелось бы заглянуть в дело… для биографических данных…
Пётр Сергеевич продолжал молчать, только посапывал в задумчивости,и Михаил сник: зря, наверное, всё это затеял.
— Брошюра почти готова… Мне поручили, раз уж я в Энск с грузомеду…
Неожиданно Пётр Сергеевич решительно сказал:
— Попробую. Запишите телефон и завтра утром позвоните.
— Что вы, Пётр Сергеевич! Я сегодня вечером улетаю…
— Ну, хорошо, позвоните через пару часов.
Михаил уже осознал почти полную безнадёжность своей импровизации. Он также предвидел, что связанный с ним узами общего застолья, приемник светлоглазого майора или подполковника не откажет ему напрямую, наотрез, а придумает для этого какой-нибудь предлог, оттянет момент,поэтому без особого энтузиазма поблагодарил, записал номер телефона,
и они душевно распрощались.
Итак, деловая часть командировки завершена. Фонд и миссис Бэркли могут быть довольны. Непонятно только: на кой ляд всё это было нужно
персонально ему? А в девятнадцать ноль-ноль, согласно любезной договоренности с заместителем, ему надлежало появиться у главного входа
Центра, где его будет ждать уже знакомый микроавтобус, и Володя, так зовут шофёра, отвезёт его в аэропорт.
Михаил доехал на такси до улицы, на которой прожил почти четверть века и которая теперь называлась не именем мало кому известного советского деятеля, как девять лет назад, а своим прежним, семидесятилетней давности, но не менее глупым — Стародворская. Постоял возле своего бывшего дома, поглядел на свои бывшие окна на втором этаже. Ничего почти не изменилось, только вместо прилегающего к дому скверика, где он когда -то прогуливался с детской коляской, была автомобильная стоянка. Деревья вырубили, газоны заасфальтировали, поставили пластмассовую будку для охранника и всё обнесли металлическим сетчатым забором. Никаких чувств в себе он не ощутил. Наверное, выгорела в нём будущая ностальгия и будущее умиление ещё тогда, в ОВИРовских очередях, в комнатах ожидания без окон… Возможно, для этого случай привёл его сюда: в последний раз посмотреть, не шелохнуться ни одним
нервом и улететь. На сей раз окончательно.
Через полчаса он набрал из телефона-автомата номер, который записал ему на вырванном из блокнота листочке Пётр Сергеевич.
— У телефона, слушаю вас, — ответил молодой, почти мальчишеский голос.
— Здравствуйте. Я звоню к Петру Сергеевичу,- сказал Михаил, — мы договаривались…
— Вы из Нью-Йорка? По поводу архивного дела? — перебил его фальцет.
— Да.
— Я уведомлён. Май… Пётр Сергеевич отлучился и поручил мне. У вас какие документы с собой?
— Водительские права, американский паспорт…
— Водительские права ни к чему, а паспорт сойдёт. Слушайте внимательно. Ровно в три подойдите к дежурному на проходной и предъявите
паспорт. Он будет в курсе. Адрес знаете?
— Если он за девять лет не изменился…
— Не изменился… Да, вот ещё: нужно официальное отношение от организации, которую вы представляете. У вас оно есть?
— Есть, есть, — поспешно соврал Михаил, тут же сообразив, что он сможет сварганить и подмахнуть любую бумажку, объяснив, что печатей в
Америке на подобных документах ставить не положено.
Получится — хорошо, нет — не посадят же.
— Вам всё понятно? Нет вопросов? — настойчиво спросил юный голос.
Видимо, исполнительный юноша очень хотел самым безукоризненным обра-
зом выполнить поручение начальника.
— Да, конечно. Большое спасибо.
Михаил повесил трубку и в задумчивости почесал макушку. Официальное отношение… Сделаем! Недаром он такой запасливый и на всякий
случай таскает с собой всякие бумажки. Пригодилось.
Бланк был. Бланк кар-сервиса, где он служил диспетчером. С аляповатым напыщенным названием «Апер сервис америкэн корпорейшн». Водители да и сам хозяин посмеивались: как звучит! Пока не знаешь о каком зачуханом, еле-еле держащемся на плаву бизнесе идёт речь.
Скушают. Откуда им знать, членом чего был, так сказать, покойный. И как это «чего» называлось. Оставалось дело за компьютером с принтером или на худой конец пишущей машинкой. Контору какую бы поблизости найти… Дать бы секретарше два-три доллара — и порядок.
И Михаил пошёл по центральной улице в сторону знакомого здания бывшего КГБ искать какую-нибудь контору. Ничего не попадалось на пути
— только магазины, банки, рестораны и пункты обмена валюты. Он уже стал нервничать: до трёх оставалось всего полчаса. И вдруг сквозь
одну из витрин он углядел стоящую на полке в окружении радиоприёмников, видеомагнитофонов и телевизоров портативную пишущую машинку. Магазин был комиссионный, а машинка — облезлая и пыльная. Но настоящая.
— Сколько стоит вот это? — спросил он скучающую продавщицу. Та назвала звучную сумму в рублях.
— Если я правильно посчитал, что-то около пяти долларов?
Продавщица пробежалась пальцами по лежащему перед ней калькулятору:
— Четыре доллара сорок два цента.
— А она работает?
— Не знаю, — продавщица равнодушно пожала плечами — Попробуйте.
Она поставила машинку на прилавок и положила рядом листок в арифметическую клетку из ученической тетрадки.
Машинка работала. Лента была, правда, не новая, и буквы выходили бледноватыми, но ничего страшного: может быть, их Фонд очень бедный,
не на что даже купить ленту, не говоря уже о компьютере с принтером, и вообще, может быть, мы последнее отдали за лекарства, перевязочные материалы и разовые клизмы для Энского
онкологического центра!..
— Беру, — важно сказал Михаил, почувствовав себя на момент Мистером Твистером, владельцем, как известно всем, начиная с трех лет, шахт, заводов, дворцов, пароходов…
Пока продавщица оформляла квитанцию, Михаил вставил в каретку свой громкий бланк и начал печатать: «…Фонд убедительно просит ознакомить нашего представителя Майкла Стайна с делом бывшего сотрудникаФонда Михаила Штейна… создание памятного материала… посмертно…
заранее благодарны за содействие в…»
— Вот, — сказала продавщица, — распишитесь и забирайте.
— Ага, — ответил Михаил, расписываясь в квитанции, — Извините, я тут ещё постучу пару минут. Срочно нужно отнести…
Продавщица ничего не ответила и ушла в дальний конец заприлавочного пространства.
Михаил закончил и призадумался: какую поставить подпись? Миссис Бэркли?
Ежели его и привлекут, то не за авантюру, — наверное, и статьи такой в уголовном кодексе России нет — а за подделку подписи. Так что,
уж если липа, то пусть до конца. Да и кто будет копать? И он отпечатал: «Президент Правления Фонда Хиллари Родом Клинтон.» Достал ручку
и нарисовал залихватскую закорючку. Где наше не пропадало!
— Спасибо, мисс. Я закончил, — сказал Михаил продавщице и направился к выходу — Всего хорошего, удачной вам торговли.
— До свиданья, — кивнула продавщица и встрепенулась, — Куда же вы? А машинка?
— Оставьте себе. Маленький презент от нашего Фонда — галантно ответил Михаил и вышел из магазина.
На проходной дежурный внимательно изучил его паспорт, снял телефонную трубку, нажал несколько кнопок и сказал: «Пришёл ваш…»
Через пару минут появилась предпенсионного возраста и приятной наружности женщина в тёмно-синем платье строгого покроя. «Вы, значит, по
делу Штейна?» — то ли спросила, то ли констатировала она, после чего представилась: «Вера Алексеевна, архив…» Она оформила пропуск, взяла у Михаила «официальное отношение», исполненное на уровне «мировых бюрократических стандартов», как он сам гордо оценил свою работу, и ушла.
«Пойдёмте со мной,» — сказала она, вернувшись минут через пять. В руке она держала «отношение». Краем глаза Михаил заметил в правом
верхнем углу листа размашистую рукописную строчку наискосок и под ней подпись. Порядок! Начальство, наверняка уже подготовленное Петром
Сергеевичем, не тянуло резину и сразу поставило резолюцию. Браво, утренний собутыльник! Вот, что значит связи, пусть и мимолётные. Шлагбаум в прошлое поднят!
Вера Алексеевна привела Михаила в большую комнату, заставленную столами и чем-то напоминающую читальный зал или студенческую аудиторию, оставила его на некоторое время одного любоваться содержимым стендов, которые были установлены вдоль стен и заполнены спортивными кубками, дипломами, грамотами, фотографиями эфэсбэшных передовиков и блёклыми брошюрами.
Вернулась она с обычной канцелярской папкой в руках. Настолько тощей, что она казалось вообще пустой. Положила её перед Михаилом и
сказала без интонаций (видимо, эти слова она повторяла уже много раз и теперь произносила их с пресным автоматизмом): «Пожалуйста, не фотографировать, не копировать, не делать на страницах дела пометки, только читать. Вам достаточно сорок минут?»
— Конечно, — ответил Михаил, — Судя по объёму, и пятнадцать много.
Вера Алексеевна села за стол у окна, приоткрыла оконную створку, достала пачку сигарет и задумчиво закурила. Так она и сидела, не подавая признаков присутствия, пока Михаил читал и переваривал, и на
самом деле, не больше пятнадцати минут, то, что было когда-то страшновато-запретным, почти запредельно загадочным, а теперь оказалось разочарующе будничным, по-канцелярски примитивным, у чего существовал только один несомненно выдающийся признак: оно было посвящено его, Михаила Штейна, персоне. Ещё не открыв серую картонную обложку, едва только увидев напечатанные на ней слова, он мимолётно уловил в себе странное, может быть, чуть-чуть тоскливое чувство: когда-то он был кому-то интересен… Пусть и в мерзких целях, но кто-то о нём думал,
что-то про него записывал, кому-то о нём докладывал, подшивал, нумеровал, отчитывался. А нынче?..
На обложке папки был наклеен бумажный квадрат, а на нём напечатано: «Дело номер такой-то. Штейн Михаил Анатольевич, год рождения.., начато.., закончено…»
* * *
В папке было немного чего: копии свидетельств о рождении и браке, трудовой книжки и институтского диплома, несколько незначащих бумажек, среди которых — справка из домоуправления о составе семьи и характеристика с последнего «нормального» места работы, подписанная директором и секретарём парторганизации, как тогда было положено. Была
форма, очевидно, специальная, с фотографией и подробными биографическими данными страниц на пять, напоминающая американский «аpplication», заполняемый при получении гражданства или поступлении на государственную службу. И никаких протоколов, никаких предполагаемых Михаилом «оперативных разработок», распоряжений, докладов и решений. Вероятно, тот, неприметный, писал свои шпаргалки для блезиру, чтоб придать пущую официальность их «беседам», — возможно, на некоторых это действовало. И самыми последними были подколоты несколько листков стандартного формата, исписанные разными почерками. В них-то и содержался хоть какой-то интерес: это были доносы.
Первый был подписан — «Чиж». Как стало Михаилу понятным после прочтения, данное сочинение принадлежало его бывшему соседу по лестничной площадке Валере Орлову. Да, небогатая была фантазия у конторы на клички. В этом случае, не мудрствуя лукаво, использовали птичью,так сказать, линию: «орёл — чиж». Валера был добрейший парень, работал на какой-то заводской автобазе завгаром, халтурил, таская с работы дефицитные запчасти и делая левые ремонты. На этом, вероятно, и поймали его на крючок. Всё равно — хороший был мужик. В подпитии объяснялся Михаилу в любви, клянясь, что евреи — лучшие люди из всех
обитающих на планете, помогал, чем мог по соседским делам: ни одна поломка или техническая загвоздка в их квартире не минула Валериных
рук. Сейчас, наверное, при каком-нибудь хорошем деле и немалых деньгах. Если не спился…
Языком армейского рапорта бумага гласила: такого-то числа в такомто часу текущего месяца приходили такие-то, шумели, произносили тосты, а именно: «лехаим», «за баб-с» и «на будущий год в Иерусалиме»… Такого-то числа гражданин Штейн прибыл домой в двадцать три пятьдесят
пять на машине марки «Москвич» красного цвета номер такой-то, водитель пожилой, в серой рубахе навыпуск, фамилия неизвестна… Такого-то числа супруга наблюдаемого сказала на телевизор: «Сволочи, чтоб вы все сдохли»…
А это — за подписью «Белый». Судя по логике присвоения кличек, наверняка жгучий брюнет. Абсолютно непонятно — кто. Угадывается, правда, по содержанию, что, вероятно, один из тех шапочных знакомых, с кем толкался в очередях на подачу заявлений в ОВИР. «Он сказал: шансов мало… Он сказал: шансы есть… Он сказал: зачем в Афганистан
полезли, теперь нам сидеть и сидеть, теперь не выпустят. Он сказал: им наплевать, что у вас там дочь и внук, нашли у кого искать сочувствия…» И до конца в той же манере выпускника довоенной местечковой семилетки.
А вот совсем другое дело — вполне профессиональный стиль. Всё для Михаила стало прозрачно с первых же написанных жутким почерком строчек: Изя Берман — журналист, работавший в их городской «Вечёрке», муж его дальней родственницы, троюродной сестры, если такое родство вообще имеет официальный статус. «Двоюродная кузина», что ли? Подписано, на первый взгляд, странно, но в его духе: «Шестой». Без сомнения, подразумевалось — «шестёрка», что на народном жаргоне означает человечка на подхвате, стукача, подхалима, одним словом, мелкую и достаточно гнусную личность. Можно представить, как припёртый к стенке составлял он эту пошлость, презирая себя и их, брезгливо усмехаясь над ними и над собой. Он, зная в принципе всё про Михаила и его «отказные» дела, явно «пудрил» им мозги: всё в тексте обтекаемо, ускользаемо, приблизительно и рассчитано на толстую кожу и бычьи лбы заказчиков. Наверное, говорил, сдавая это произведение: я публицист,
философ, психолог, я не умею выражать иначе свои мысли. «Объект, являясь характерным образчиком еврейско-российского полуинтеллигента…
модус вивенди обывателя… репрезентативные индивидуальные преференции… склонность к спорадической рецепции…» И заканчивалось: «…тривиальный поведенческий стереотип законопослушного «отказника», закусившего удила в стадном желании слинять заграницу, о чём вынужден иметь честь информировать. Шестой.»
А припереть его к стенке было за что — бабы… Сейчас он в Израиле, устроился охранником в школу и носит автомат «Узи». А что у него на душе — кто знает…
И, наконец, последние несколько листков, три или четыре, соединённых в одну тоненькую пачечку помутневшей от времени скрепкой…
Он не успел ещё коснуться взглядом первой строчки, плотно заполненной крупными почти чертёжной строгости буквами, как смутное предчувствие шершаво стянуло скулы и шевельнулось в горле слизким муторным сгустком…
* * *
Произошло это в середине августа, на пятом году «отказа», когда Михаил трудился в городском зоопарке в должности «служителя по уходу
за животными по отделу копытных». Приятным нежарким утром возле вольера, за оградой которого возился Михаил, появился директор. Был он
грузным, тяжело дышавшим полковником пограничных войск в отставке, всегда по утрам с похмелья, по причине чего с трудом соображал в этот
период дня. Несколько минут он бессмысленно наблюдал за Михаилом, который нагружал в тележку совковой лопатой предварительно собранный
в большую кучу навоз, а потом, как бы очнувшись, сказал: «Эй, Штейн,
когда закончишь, зайди ко мне.»
— Случилось что? — не отрываясь от дела поинтересовался Михаил, — Премию, небось, дадите?
Он не сомневался, что случилось стандартное: снова ему сунут в зубы трудовую книжку — гуляй, парень. И сюда добрались. Странно только,
что поздно на этот раз очухались, считай, почти через десять месяцев.
— Ага, премия, — всерьёз, без каких-либо интонаций ответил директор и вперевалку обходя редких посетителей, тоскливо зашагал в контору.
Жаль, неплохое место. Дали ему, правда, самый невыгодный участок — копытных. Не клетки — пять на семь, или семь на девять, а громадные
вольеры — не начистишься. Да и навозу производят все эти лоси, яки и бизоны — прямо завод средней мощности. И кроме него, навоза да ещё
сена, мало, чем можно поживиться. Самым лучшим считался участок кошачьих хищников: там всегда свежее мясо, которого хватало и львам с
тиграми, и леопардам с рысями, и служителям с начальством. Неплохо было служить у обезьян: тут сплошные деликатесы, иногда бананы, не
говоря уже об апельсинах, и даже вино сорта «Кагор». Говорят, без него некоторым породам обезьян — каюк. И животные не худели, и всем возле них хватало. Вероятно, нормы питания животных были составлены с
учётом питания семей тех, кто находился рядом с ними. Всё равно ведь воровать будут, так хоть, чтоб животным осталось. Но хоть и не состоял он при кошачьих хищниках и обезьянах, ему тоже иногда кое-что перепадало. То авоську с яблоками сунут, то куль картошки. Не чужой ведь. Зачем обозлять человека, у которого всё на виду? Зачем воспитывать в своём коллективе кляузника? Однажды перед Новым годом, когда со съестным очень уж прижало, — ни денег дома, ни продуктов в магазинах — Михаил специально задержался на работе, взял на проходной, бесхозной по случаю повальной предпраздничной пьянки, связку ключей и пошёл к белому медведю воровать мясо. Его, мяса, давали на ночь несколько больше, чем обычно, в дневное кормление, чтоб хватило до утра, и сытый мишка с вечера даже на него не смотрел. Нетронутый чуть прихваченный морозцем нежно-алый кусок мякоти лежал по одну сторону бассейна со стороны входа, белеющая смутным пятном туша медведя скучала на противоположной кромке бассейна. Когда Михаил начал осторожно приближаться к цели, медведь тоже приподнялся и медленно направился в обход бассейна навстречу. Когда же Михаил схватил мясо и вприпрыжку, как можно быстрее пустился к выходу, медведь тоже прибавил скорость.
К двери клетки они успели почти одновременно, но это «почти» и оказалось спасительным для служителя по уходу за копытными. Он захлопнул
тяжелую дверь из дюймовых металлических прутьев перед самой медвежьей мордой, лишь обдало его щёки зловонно-горячим выдохом в сопровождении
разочарованного рыка. Буйно колотилось сердце, мелко подрагивали колени, но семья была на неделю, а то и дней на десять обеспечена мясом
преотличного качества. Не хуже, чем из пайка ответственного обкомовского работника. Именно такое употреблял белый гурман. Ни под каким
ружьём не заставишь его, воспитанного в условиях арктической стерильности, съесть продукт с душком или другим изъяном.
— Тут такое, значит, дело, Миша, — поднял глаза на обречено вошедшего в кабинет Михаила явно взбодрившийся директор, попахивая только что принятой дозой «Кагора», — Профком, значит, в управление уехал, а я вот вместо него тебе сообщить, так сказать, уполномочен. Согласно, понимаешь, указанию.., то есть, другими словами… решили мы тут, что твоя кандидатура самая подходящая. Путёвка имеется. На Черноморское побережье Кавказа. Абсолютно бесплатная. Ни рубля. Вместе с дорогой. Повезло тебе, Миша. С понедельника. Так что, собирайся.
— Путёвка? Мне? — изумился Михаил, приготовившийся к привычной скорбной процедуре и уже зажавшийся изнутри в философской стойке перед очередной жизненной превратностью, — Мне ещё и отпуск не положен, и вообще, как-то… это самое… Почему вдруг?
Он и на самом деле, давно чувствующий себя прокажённым, старательно скрывающим смертельно заразные для окружающих отметины, был несказанно обескуражен. Не бесплатной путёвкой, как таковой, хоть и обещающей сказочные перспективы, а негаданным фортелем судьбы, как если бы равнодушная к нему или даже презирающая его безответно любимая им женщина вдруг прошептала бы: «Мишенька, милый, дорогой, любимый…»
Чудеса, да и только! С чего бы?
— Не морочь голову, Штейн! — с лёгким раздражением сказал отставной полковник, — Может, откажешься? Ну, давай, давай! Многие всю жизнь
такое ждут… Вкалывают и ждут. И шиш имеют. А тебе, понимаешь, на тарелочке…
И успокоившись, закруглился:
— Всё устроим. Отпуск дадим авансом. Две недели, как положено. А проведём потом, когда проработаешь одиннадцать месяцев. И всех-то делов! Подумаешь, нарушение! Только ты не очень… того… распространяйся… Сам понимаешь, как люди к этому отнесутся… Без году неделю работаешь.
И он со смесью облегчения и, как показалось Михаилу, боязливого уважения протянул путёвочный бланк.
Мало того, что бесплатная путевка в бархатный сезон, мало того, что с отпуском что-то крутят в обход трудового законодательства, а
тут ещё и конспирация. Зачем это им надо? Ради чего? И от бутылки коньяка директор отказался. Наотрез. Немыслимо! Их-то директор! Это
то же самое, если бы Михаил сейчас отказался от заграничного паспорта. А, впрочем, зачем голову ломать? К чёрту! Какая, в конце концов,
разница? Впереди — две недели рая! У Чёрного моря! У Чёрного!.. У его моря! Невероятно! Будем считать эти две недели боевой наградой за пять лет маяты. А там видно будет…
* * *
К пяти утра в понедельник Михаил прибыл в аэропорт и подошёл к будке справочного бюро, как накануне указала ему по телефону сотрудница турбюро. Их группа была уже в полном сборе и представляла собой достаточно разношёрстную публику от студентов до пенсионеров. И среди
них всего две семейные пары, а так, в основном, одиночки, причём, в большинстве своём — женщины. Это потом все перезнакомились, сбились в
пары и компании, а сейчас, за некоторым исключением, держались порознь, украдкой изучая друг друга: всё-таки двенадцать дней предстоит
быть вместе. «Некоторое исключение» состояло в том, что все «свободные» парни в количестве трёх экземпляров гуртовались возле девушки
лет девятнадцати-двадцати. Было очевидно, что раньше они знакомы друг с другом и с нею не были и вели себя в совершенно обычной манере всех
молодых самцов, оказавшихся рядом с привлекательной самочкой. Девушка была красива и отлично сложена.
Руководительница группы произвела перекличку, собрала паспорта и ушла оформлять посадку.
Михаил увидел краем глаза, как девушка забросила на плечо синюю дорожную сумку, услышал сквозь говор и шум, стелящийся по залу ожидания, как сказала она что-то вроде «ладно, мальчики», недвусмысленно и решительно отсекая тем самым любые предполагаемые на её счёт перспективы, и… направилась прямёхонько к Михаилу.
— Здравствуйте, — произнесла она, прямо-таки светясь смущённой улыбкой и доверчиво распахнув глаза, — Вы не будете возражать, если мы сразу познакомимся? Меня зовут Лариса.
С недоумением отреагировала отвергнутая троица на столь явный мезальянс, поскольку хоть и выглядел Михаил слегка моложе своего возраста, но всё равно — не меньше, чем на тридцать пять.
— Я в первый раз в такой поездке, — затараторила Лариса, — Еле-еле мама отпустила. Хотела провожать меня и попросить взрослого порядочного интеллигентного человека присмотреть за мной. Я ей обещала, что сама это сделаю. Вот вас нашла. Вы не против? Вы как раз та самая кандидатура, о которой мама мечтала. По всем статьям.
— А за вами нужно присматривать?
— Нет, я серьёзная. Мне нужно покровительствовать, чтоб не липли всякие… сопляки.
И она покосилась на нарочито безразличных парней, которым ничего не оставалось как надеть на лица типичное в таких ситуациях выраже-
ние: «а мы и не хотели.»
Несколько ошеломлённый Михаил представился и спросил, стараясь сделать это насмешливо:
— А в каком качестве я должен вам покровительствовать? Строгого папы?
— Для папы вы возрастом не вышли. Да и никто не поверит. Все видели — мы только что познакомились.
— Так что же тогда? Кто мы с вами?
— Ну… любовники. А почему бы и нет? Пусть думают.
В самолёте они сели рядом, через несколько минут благодаря её редкой непосредственности были уже на «ты» и чувствовали себя вполне своими. Лариса и впрямь вела себя, как влюблённая: то ненароком, вроде бы увлёкшись разговором, клала ладошку на его запястье, то с машинальной заботливостью поправляла ему воротник рубашки или в порыве смеха на мгновенье прижималась щекой к его плечу. А он разошёлся, распушил хвост, был, как никогда в жизни, остроумным и раскованным; она поощряла его восхищёнными взглядами и комплиментами: ты так много знаешь, ты такой умный… Приятно щекотали самолюбие недоумённо-завистливые взгляды мужчин. И пусть это была всего лишь игра, исполнение полушутливых ролей, пусть и на дух не нужен был он этой девушке, но всё равно очень льстило: ведь не каждый день выпадало быть парой такой красотки. Это только так говорится — «не каждый день», а ему-то
не приходилось вообще никогда… И украдкой мелькало: а может, это не настолько уж игра… а может, не так уж он и сер, как считал всегда…
Пересадка на сухумский рейс была в Тбилиси, и они несколько часов побродили по безмятежному городу, а под конец, проголодавшись, посидели в маленьком кафе в одном из тенистых тбилисских закоулков, где съели по два громадных шашлыка. У всех встречных мужчин при виде Ларисы глаза делались маслянистыми, кое-кто восхищённо прицокивал, а чернобородый гигант-красавец, готовивший для них шашлыки, и очень разочарованный их скорым отлётом, поставил им на столик ещё и два гранённых стакана хванчкары. «Па-адарок для такой красывый дэвушка! — про-
рычал он, истекая восторгом и нагловатой влюблённостью. А потом просипел заговорщицки: » Назад лэтэть будэшь, прыходы, дарагой красавыца! Нэ пожалеешь!» Кавказские штучки! Будто и не в счёт мужчина, сидящий рядом…
На туристскую базу, расположенную на окраине абхазского городка, их привезли уже под вечер. Михаил с Ларисой не стали дожидаться, когда их разместят по отведенным местам в дощатых домиках на четыре человека — какая разница: куда и с кем? — и, оставив вещи в регистратуре, пошли к морю. Оно было удивительно тихим и безмятежным, почти
недвижимым, словно сыто дремлющая голубая кошка; прибоя не было, только неспешно накатывала на прибрежную гальку, издавая едва слышимые всплески, прозрачная водяная рябь. После шести лет разлуки Михаил страшно соскучился по Чёрному морю, с которым у него были особые отношения.
Двое мускулистых парней, валяющихся у воды, и как выяснилось, тоже турбазовские, споткнулись взглядом о Ларису и затеяли разговор, высказавшись в том смысле, что она, юная волшебница, привезла с собой отличную погоду. Перед этим почти неделю штормило, шли дожди, было противно: ни погулять, ни поплавать, сиди под крышей и пей чачу — все
радости. А теперь вот — сразу: прекрасное море, отличная погода, и более того — такая девушка! Хотя вода ещё холодновата. «Вот здорово!» — по-детски резвилась Лариса. Она то забегала по колено в воду, высоко подняв подол платья, так, что были видны трусики, то выскакивала на берег и, визжа, обдавала Михаила крупными прохладными брызгами. Как хорошо! А Михаил ничуть не удивился столь резкой смене погоды и вообще — морского настроения. Иначе и быть не могло.
Это было традицией. Загадочной, необъяснимой и даже немного пугающей. Всегда повторялось одно и то же, сколько бы раз он не приезжал к этому морю, и сколько бы раз не покидал его. Встречало оно его так же, как и сегодня, покорной ласковой гладью, а провожало — бурно и негодующе. Михаил не сомневался, знал, чувствовал, что существует между ними, между этим морем и ним, какая-то особая языческая связь. И если суждено чему-нибудь с ним случиться необыкновенному, непредугаданному, практически невозможному, так только здесь — у этого моря.
Впервые его привезли к Чёрному морю, когда ему не исполнилось и девяти. Солнечным августовским днём Миша и его тогда ещё совсем-совсем молодая мама, вышли из рейсового автобуса, который доставил их от Симферопольского железнодорожного вокзала прямёхонько в Ялту. Вышли из автобуса и пошли искать, как и положено прибывшим на курорт «дика-
рям», своё месячное пристанище. Мама тащила два чемодана, один из которых был забит консервами, крупами и прочими непортящимися продуктами, а Миша — неудобную хозяйственную сумку, которую держал двумя руками. Минут через десять он стал ныть: ма-ам, я устал, мне жарко, мне тяжело, я пить хочу, я писать хочу, ну, когда мы придём? Потерпи,
отвечала мама, уже близко, вот подойдём поближе к морю и там будем спрашивать… Они свернули в какой-то одноэтажный переулок, и в просвете между домиками он неожиданно увидел… Нет, не увидел… так не скажешь, здесь было другое: вдруг резануло по его глазам чем-то вроде космического сполоха — поразительным, неизведанным, невероятным в сво-
ей немыслимой праздничной голубизне. «Смотри, — сказала мама и поставила на землю чемоданы, — Смотри, Миша, море.» Он замер на мгновенье
и, уронив сумку, внезапно, словно в колдовском наваждении, словно в первобытном сомнамбулическом трансе, ничего не соображая, помчался напролом через клумбы, огородики и дворовые колдобины к нему, к морю.
Остановило, отрезвило его не мамино испуганное «Миша, стой! Что с то-
бой?!», а острая боль: споткнувшись он шлёпнулся о землю, крепко стукнувшись коленкой о камень. Ссадина болела долго, почти до самого
отъезда. И потом весь год до следующего приезда, но только уже в Одессу, он не просто скучал по нему, по морю, а испытывал настоящую
звериную тоску. Еле-еле дождался зимы, потом весны, а к лету ни о чём другом не мог ни говорить, ни думать. Встревоженная мама рассказывала, что он даже подвывал во сне. Как волчонок. Это снились ему звуки моря, цвета моря, запахи моря…
В Америке Михаил жил в двух шагах от океана. Он даже был виден из окна их спальни. Но у океана не было запаха, он всегда был блёкл и отрешен…
* * *
После ужина они снова пришли к морю и долго сидели на ещё сохранившей солнечное тепло пляжной гальке. Часам к одиннадцати включились пограничные прожекторы и стали обшаривать всё вокруг — море, берег, горные склоны. Несколько парочек, разместившихся на пляже, потянулись к выходу. Эти места считались пограничной зоной и с наступлением темноты вход на берег был запрещён. «Ещё чего!» — сказала Лариса задиристо, и они остались. В другой ситуации Михаилу и в голову не пришло бы не подчиниться, а сейчас ему было наплевать на запреты, зоны и все на свете законы… Через несколько минут в них упёрся луч ближайшего
прожектора и воздух вокруг светяще задымился. Им пришлось зажмуриться и отвернуться. То ли таким способом выживали из неположенных мест не-
положенных посетителей, то ли так пограничники развлекались. «Давай назло, пусть облизываются!» — озорно засмеялась Лариса и шутливо обня-
ла его. Однако переупрямить прожектор не удалось: луч настырно замер и не отставал от них. Но если не удалось переупрямить, то получилось
перехитрить. Они поднялись и направились к выходу с пляжа. Луч некоторое время преследовал их, а затем, убедившись в пристойности их намерений, резко взметнулся в небо. А они, держась за руки, молча, как будто этот зловредный луч мог услышать их сквозь громкую музыку, доносившуюся с танцплощадки, сквозь шум поднявшегося к вечеру прибоя, кинулись бегом за чернеющие неподалёку валуны. Добежав, упали с неожиданно вырвавшимся смехом в темноту между двумя осколками скалы. Было чувство, что спрятаны они теперь от всего мира. Прожекторный луч вернулся, порыскал по окрестностям и, ничего не обнаружив, уполз в
сторону еле угадываемого морского горизонта. И тут же Михаил ощутил упруго прижавшееся к нему женское тело, а на оторопелых своих губах
влажный тёплый язычок, настойчиво раздвигающий их для поцелуя.
* * *
Михаил женился рано, сразу после окончания института, и жена была его первой и ещё долгое время единственной женщиной. Возможно, добрачные связи имеют определённую полезность в том смысле, чтоб не принимать потом за любовь простое, пусть и головокружительное половое
влечение. Вернувшись в город после преддипломной практики, проведенной в мужском окружении вдали от жилья на затерянной в предгорье
станции, и не видя почти пять месяцев ни одной человеческой особи женского пола, он, словно молодой пёс от лавины незнакомых одуреваю-
щих запахов весеннего цветенья на первом в жизни лугу, ошалел от вида женских лиц и фигур, от движений тел, колыханий подолов, шороха блузок, сквозь складки которых волнующе проглядывались очертания лифчиков, от запаха духов и мазков помады. Все женщины, от пятнадцати до сорока, выглядели красотками, чарующими колдовскими созданиями, всего лишь прикосновение к которым казалось несбыточным блаженством, не говоря уже о том большем, что грезилось в возбуждённых фантазиях и фантасмагорических снах.
Именно тогда он и познакомился с будущей женой. Произошло это в Изиной квартире, которую та посещала на правах подруги. Она оказалась
миловидной пышкой, обладательницей довольно объёмистых форм. И как раз в этом неосознанно заключалась для Михаила её притягательность.
Его, девственника, пробирала лёгкая дрожь и холодяще покалывало под пупком, у него судорожно сдавливало дыхание, когда он наблюдал, как
соблазнительно в такт шагам двигались половинки её плотной попки, туго, по тогдашней моде, обтянутой материей мини-юбки, как упруго подрагивали во время танца или размеренно колыхались при смехе её груди с выразительно обозначенными пуговками сосков на тонкой облегающей кофточке. Через пару лет, родив, она превратилась в приземистую толстушку и навсегда такою осталась, с каждым годом прибавляя и прибавляя в районе живота и бедер.
Михаил мало по этому поводу переживал: внешность и комплекция жены интересовала его в весьма незначительной степени. Сам тоже не Бельмондо. Жена оказалась человеком не без обычных недостатков, но во многом достойным: была она очень общительна, сострадательна и незлопамятна. За это её обожали сослуживцы, соседи и подруги. Кроме того слыла она прекрасной хозяйкой и матерью, что было абсолютной истиной,
не была дурой и занудой, жили они без особых встрясок. Но через годик -другой после свадьбы-женитьбы Михаил осознал, что в жизни его образовался значительный провал, что не очень уж она удалась, жизнь, в некоторой своей части, не особо охотно афишируемой в его кругу…
Осознал он, что никогда не было у него любви, или хотя бы просто влюблённости. Была устоявшаяся относительно нормальная семейная
жизнь, своего рода житейское содружество с привычным ленивым семейным сексом и набором каждодневных или внезапно возникающих обязанностей.
Поспешил, наверное, не дождался, промазал… Но куда теперь деться? Не убежишь: ребёнок, да и вообще — ни причины, ни повода. А если хорошенько подумать: столь ли решающи подобные вещи? Не всё же прямо при доме, не все же тридцать три удовольствия к холодильнику и телевизору впридачу, находят люди выход, и примеров тому вокруг — случай
на случае: мимолётные связи, случайные встречи, тайные любови… Хотя как раз этого у Михаила не было и быть не могло: то ли характер — ни
рыба, ни мясо — не позволял, то ли случай не подворачивался, то ли просто из-за лени вперемежку с трусостью. Так что — не было. Чему,
кстати, очень завидовал Изя. Невысокий, неказистый и рано облысевший, он вечно попадал в какие-нибудь адюльтерные перипетии. То муж очередной любовницы, то собственная жена «накрывали» его в преддверии, в разгар или сразу же после завершения грешных событий, то приходилось
выкручиваться из истории с беременной девчонкой-практиканткой, студенткой журфака, то заявлялась в редакцию и устраивала истерику продавщица бакалейного отдела, обманутая обещаниями сразу же после аборта жениться и увезти заграницу. «Счастливый ты,» — как-то пожаловался
Изя Михаилу после очередного разоблачения-скандала, напоминающего сокрушительный квартирный торнадо и закончившегося, как и положено всем уважающим себя ураганам, очисткой жилища от битой посуды, разорванной одежды, обрывков Изиного драгоценного творческого архива, а кроме того клятвами, рыданиями и как заключительная точка — страстной
любовной ночью. Так, впрочем, начинались и так заканчивались все предыдущие. Изя искренне страдал от взвихренностей своей жизни, представляющей собой смесь неумолимых в своём постоянстве судорог страсти и страха расплаты. «Счастливый ты! Живёшь спокойно. Всё у вас мирно, никто тебе, кроме Иры, не нужен, завидую. А я вот не могу с собой ничего поделать, не в состоянии никого пропустить, это выше меня, это,
как сигарета после выпивки. И что за жизнь, врагу не пожелаю!» Михаил снисходительно выслушал, осознавая в общем и целом неоспоримые преимущества стабильно-ровного семейного сожительства. Но при этом… При этом всё же, когда думал об Изе или о других знакомых и сослуживцах
со схожей репутацией, ворочался внутри у него этакий жучок обиды. Понимал, что лишён очень для себя важного, что не испытывал до сих пор,
пусть даже мимолётно, того, что придало бы его жизни ощущение разноцветности. Обошло его это. Недополучил он от жизни свою порцию наслаждений и мучений. Не врывалась в неё жгучая новизна, не одуревал от ожиданий, от дурных и сладостных предчувствий. Ни до женитьбы, ни
после. А теперь, думал, уже, наверное, — никогда. Ну что ж, каждый в своей жизни хоть чем-то обделён. Он — этим.
И ошибся.
* * *
Михаил удивлялся потом: и как это их ни разу не застукали! Две эти удивительные, овеянные морским благословением недели они любили, где
попало: ночью на том самом первом своём ложе между валунами, пробираясь туда в минутные паузы между прожекторными облавами, днём в домике, где она жила, закрывшись изнутри шваброй, пока её соседки блаженствовали на пляже или на других курортных мероприятиях, и даже в
дождливый вечер в пришвартованном к административному корпусу автобу-
се, на котором они утром уехали со всей группой в одну из запланированных экскурсий. Любили беззастенчиво и безоглядно под вездесущие шлягеры того лета, которые он даже много лет спустя не мог слышать без легкого ностальгического спазма.
Он забыл про всё: про возраст, про мытарства последних лет, про семью. Не думал, не вспоминал, просто не помнил. И как же он, наверное, глупо и смешно выглядел со стороны, думалось уже потом, дома, когда улеглось со временем то, что необузданно бродило в нём в те блаженные дни. Как, наверное, смешно и глупо выглядел со своим уже завязавшимся животиком, играя в игры двадцатилетних: с хождениями в обнимку или держась за руки, прилюдными прикосновениями и поглаживаниями, неотрывным глядением в глаза, дрыганием на танцплощадке…
Впрочем, курортная атмосфера списывала многое.
Да неужто это со мной?.. — не раз беззвучно восклицалось в нём и долго отдавалось хмельным эхом, — Волшебство! Чудо! Такая женщина! Почему? За что? Что во мне есть? Что она увидела, что нашла?! А может, всё же что-то есть? Наверняка есть, раз она сделала это. Наверное, я недооцениваю себя. Проклятые комплексы!
«Расскажи о себе,» — часто просила она, и он изливался с удовольствием и взахлёб: и про детство, и про студенческие времена и про «отказную» эпопею. О себе она не рассказала ему почти ничего, лишь так, вскользь, незначащее — мелкие эпизоды к слову.
Однажды, это было в Сухуми, они, гуляя поздним вечером по набережной, взяли билет на последний рейс прогулочного катера. Кроме них не
взял билет больше никто. В этих случаях рейс подлежал отмене, но когда они подошли к катеру и протянули билеты усатому пожилому матросу,
тот сначала объяснил, что им надлежит поторопиться и успеть, пока касса не закрылась, поскорее сдать билеты и получить обратно свои четыре рубля, но потом под их разочарованными вздохами и умоляющими взглядами заколебался и махнул рукой: а, поехали! Вижу, очень уж вам
хорошо сегодня, не хочу портить! И почти целый час они были одни, наедине с морем, если не считать, двух закрывшихся в рубке матросов: того самого доброго пожилого-усатого и совсем молоденького, наверное подрабатывающего на каникулах школьника.
Они стояли на носовой палубе одни-одинёшеньки и встречный ветер срывал пенистые кончики бурунов и бросал им в лица. Михаил сказал ей:
«Ты знаешь, у человека должно быть то, от чего при воспоминании всю жизнь сжимается сердце, человек должен иметь хотя бы один единственный раз в жизни свой звёздный час. Теперь у меня тоже есть это, теперь у меня есть то, от чего всю жизнь будет сжиматься сердце. Мой звёздный час — ты…» Она ответила загадочно: «Надо уметь забывать. Так легче. Надо обязательно всё забыть…»
А потом к ним пришли пожилой-усатый и его молоденький напарник. Они принесли бутылку шампанского и пожилой сказал: погреюсь и я возле
вашего счастья… И они пили шампанское, матросы культурно — из бумажного стаканчика, а они не захотев из стаканчика — прямо из горлышка. А катер в это время плыл сам, без человеческого участия, усердно как молчаливый и верный член их компании раздвигая носом ночное море. Михаил сначала подумал: наверное, здесь имеется какой-нибудь авторулевой, наподобие самолётного автопилота, но молоденький матрос на его вопрос ответил под общий смех, что привязал штурвал верёвкой.
И наступил последний вечер. Он был необыкновенным, призрачным, как впервые услышанная музыка, полузабытое детство или неизведанная любовь… А может, казался таким, потому что был последним. Это только к концу ночи, когда вся их группа грустно прилегла поспать на оставшихся пару часов, поднялся ветер, а на рассвете начался нешуточный шторм. Всё, как прежде, всё как и должно быть. Но тогда, вечером,
когда было ещё тихо и звёздно, а еле ощутимый бриз с растворёнными в нём запахами, шорохами и отсветами далёких загадочных берегов шевелил
их волосы, они стояли и молча глядели в море, не прижимаясь к друг-другу и не целуясь. Если б она тогда захотела — шепнула бы только, шевельнула губами, взглянула… Не задумываясь, не колеблясь,
осознавая, что совершает низость, всё равно — он был готов бросить и семью, и мысли про Америку, в которую неизвестно, попадёт ли когда-нибудь… Бросил бы всё к чертям собачьим за ещё такие вот две недели, за одну… за три дня!.. Но этот вечер был концом, завершающим мгновеньем его звёздного часа. Она сказала непреклонно: после возвращения в их город — всё, крест. Забыть. Ни телефонов, ни адресов, ни попыток. У них разная жизнь. Дай бог ему добраться до его Америки… Удачи… А у неё жених.
* * *
Несколько месяцев он отходил, как после затяжной выматывающей болезни. Скрыть от жены это было невозможно, но она считала, что так
болезненно на сей раз он переживает очередной, третий по счёту отказ, а также то, что его сразу же после возвращения с Кавказа выперли из
зоопарка. Правда, светлоглазый Иван Николаевич больше его не дёргал. И ни с ним, ни с кем другим из его коллег Михаил до самого отъезда в
Америку больше не общался. То ли уразумели, что с ним каши не сваришь, в том смысле, что не очень он стоящий объект для их внимания, то ли Горбачёв со своей перестройкой подоспел… «Чего ты разнюнился», — с презрительной жалостью говорила жена, — мне тяжелей. Ну отказали, ну уволили, надо было раньше думать.» А он её не разубеждал. Чем бы тогда он объяснил свои одиночные кухонные посиделки почти до утра, без света, наедине с пачкой сигарет, от которой к рассвету оставалась только обёртка? Чем бы тогда оправдал свои метанья и сумбур
ные вскрики сквозь оранжево-голубые сны, в которых плескалось, ласкалось, искрилось море. Нет, не её лицо, не волосы, не ноги, а море… Но звуками моря, цветами моря, запахами моря — была она…
А так же чем бы он ещё объяснил тот невразумительный факт, что неделями не прикасался к жене?..
Со временем прошло, затянулось, он опомнился сантехником на полставки в небольшом ресторанчике, где худо-бедно управлялся с поломками
в водопроводной системе и лихо прочищал засорившиеся унитазы. Валерина школа! И теперь, когда случалось ему быть свидетелем или участником разборок по поводу Изиных похождений, когда слышал он о сексуальных проделках своих знакомых, не грыз его уже жучок обиды, не было
прежней самоуничижительной зависти. Наоборот, он ухмылялся снисходительно и горделиво: это было и со мной! Один только раз, но это стоит тысяч ваших разов! Никогда не изведать вам такого, шушера юбочная!..
* * *
…Михаил, с усилием, почти тошнотворным усилием, с каким заставляют себя в первый раз совершить прыжок с парашютом, прочитал несколько
каллиграфических строчек, пару вступительных фраз, написанных с грамотной бесстрастностью и заставляя себя не верить, цепляясь за последнюю соломинку сомнений, спросил у Веры Алексеевны, задумчиво курившей у распахнутой форточки:
— Вера Алексеевна, тут в деле фигурирует… одна гражданка… под псевдонимом «Лара»… Может быть, вы в курсе — кто, откуда…
— Да нет, я не особенно в курсе, — Вера Алексеевна загасила сигарету, не спеша, по-мужски, раздавив её о донышко пепельницы, — Не особенно в курсе, но кое-что слыхала. В неофициальном порядке. Не думаю, что это представляет интерес…
— А вдруг пригодится, на всякий случай, — Михаил постарался придать голосу оттенок делового безразличия, но видимо, у него это плохо получилось, потому что Вера Алексеевна подозрительно на него посмотрела и чуть-чуть призадумалась. Но хоть и была она работником органов в течение многих, без всякого сомнения, лет, женщиной она была ещё дольше.
— Она была некоторое время нештатницей. Даже нет, просто выполнила несколько заданий, — сказала Вера Алексеевна и иронично улыбнулась, — по своей специальности, так сказать…
— Что значит несколько заданий? Что значит по специальности?
— По специальности, это значит — по специальности. Она была валютная проститутка. Но, должна сказать, очень красивая была девица… Сама не видела, но только и разговоров было. А потом, я слышала, она замуж за американца выскочила, миллионера, что ли… И он её увёз. Так-то!
* * *
Самолёт приземлился в аэропорту Кеннеди точно по расписанию, ранним утром, в шесть тридцать, но Михаил добрался домой только часам к
десяти — жалко было тратить тридцадку на такси и он проехал часть пути в автобусе, а потом пересел в метро. Дома не было никого: жена в это время всегда на работе, дочка в колледже. Он бросил сумку у двери
и, не сняв куртку, прошёл в гостиную. Там он сел в кресло, взял с журнального столика, поставил себе на колени телефон, как всегда делал, готовясь к обстоятельному разговору, потом раскрыл записную
книжку и снял телефонную трубку. Всё это он проделал машинально, не отдавая отчёта, о чём сейчас будет говорить. Телефонная трубка гудела
настойчиво и ожидающе… Что он скажет? Здравствуйте, миссис Бэркли, ваше задание выполнено, груз доставлен? Здравствуй, Лариса, это я? Дрянь ты, Лариса, шлюха ты поганая, скажет?
Протяжный гудок из телефонной трубки был, как погребальная сирена.
По его звездному часу. Которого на самом деле не было и никогда уже не будет…

0 комментариев

Добавить комментарий