ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Юноша без имени
Мелкие, похожие на хрусталики капли дождя нескончаемым косым потоком лились с неба на землю, монотонно и тоскливо стучали по окнам, стекали вниз тонкими ручейками по кривым водосточным трубам.
— Да уж… Весьма подходящий денек! – с недовольством прошептал под нос Миша, надевая кожаный плащ. Теперь Провалов жил один в хорошей двух-комнатной квартире, которую купил за счет деятельности церкви.
Ему здесь нравилось – никто не мешал молитвам, не лез в личную жизнь. Временами, особенно по вечерам, собирались здесь некоторые сыны Монахара, вели духовные беседы и отдыхали. Михаил пускал в свой дом толь-ко их и никого более. А ночевать дозволял, естественно, только Кристине, на которой вскоре собирался жениться. Но об этом пока не хотелось и ду-мать. Свадьба займет много времени и сил, которые сейчас были как никогда необходимы для дела.
В этот непогожий осенний денек ему не хотелось никуда идти. Михаил знал, что на вечерней молитве никого не будет. В его религиозной системе существовала практика добровольности, пока не было особой строгости в по-сещении лекций и чтении молитв. Поэтому храм сегодня может быть и совсем пуст. Конечно, ребята будут собирать деньги на улицах и под дождем – только в этом не должно быть задержек и выходных.
Михаил вышел во двор. Ветер протяжно завывал, будто бы покойник тос-ковал в могиле по солнцу. Редкие, но сильные порывы срывали с деревьев последние остатки листвы.
Безразлично посмотрев на свое отражение в одной из зелено-фиолетовых луж, Провалов двинулся к автобусной остановке, стараясь меньше запачкать туфли, чтоб потом не наследить в храме.
Город в тусклые, тяжело-свинцовые вечера поздней осени казался со-всем безлюдным. Изредка по мокрому асфальту проносились автомобили, и Ми-ша по инерции провожал их скучными глазами. Временами он посматривал на часы и думал о том, что хорошо бы не опоздать, ведь в такую хмурую и дождливую погоду автобусы ездили редко.
Стоя на остановке, Михаил вспоминал последние теплые деньки сентяб-ря, которые, как он надеялся, запомнит навсегда. Тогда птицы уже начинали стаями улетать на юг, дни становились короче, а ночи холоднее. И все было красным – листья, солнце, и даже, казалось, лица людей, с которых еще не сошел до конца летний загар. Построенный храм тоже был красным. Провалов решил, что так должно быть, а почему – не мог объяснить. С другой сторо-ны, для Монахара наверняка и нет никакой разницы в том, каков храм снару-жи, ведь куда важнее то, что внутри. Наполняются ли светом сердца тех, кто собирается в этих стенах во имя Бога? Храм строили в течение полуго-да, фундамент заложили в начале весны, и Михаил сам внимательно наблюдал за тем, как постепенно возникал на месте старого обувного магазина новый светильник веры. Провалов каждый день приходил на стройку, следил за тем, чтобы все делалось добросовестно. Иногда даже сам помогал, подтаскивая вместе с рабочими доски. Работа приносила ему радость, и он представлял, как это здание будет выглядеть.
«Да, это свершилось! – думал теперь Миша, глядя, как вдалеке появи-лись размытые огоньки фар автобуса. – Теперь можно успокоиться и ни о чем не переживать. Тихо заботиться о своей пастве и собирать средства на содержание храма и в помощь бедным».
Полупустой «Икарус», выбрасывая с шумом из выхлопной трубы густые клубы дыма, остановился рядом со стоящим в одиночестве Михаилом. Долго не раздумывая, Провалов вошел в открывшуюся перед ним дверь.
Несмотря на то, что свободных мест было более чем достаточно, он ре-шил стоять. Мысли текли неспешным потоком, плавно переходя с одной идеи на другую. Глаза созерцали мелькавшие в окне голые деревья с грустно опу-щенными ветками, дома – косые и будто вросшие в землю, где, должно быть, живут одни старухи. Попадались и двухэтажные особняки молодых дельцов, занимающихся мелким бизнесом, а чаще принадлежащие цыганам, что неплохо живут здесь за счет гаданий и героина. Все казалось однотонным и серым, навевало дрему.
Михаилу показалось, будто бы кто-то внимательно, с интересом и неко-торой настороженностью не сводит с него глаз. Повернув голову, он увидел сгорбленную старушку, сидевшую в самом конце автобуса. Миша поначалу и не заметил ее присутствия, хотя, заходя в салон, прошел мимо нее.
«Ну и пусть себе смотрит», — решил он про себя и, вновь отведя гла-за, принялся дальше смотреть на скучную картину деревьев, домов, малень-ких табачных киосков, мелькавших в окне. Однако внутри начало что-то ше-велиться, скрежетать, будто зеленая и мохнатая зверушка, настроенная со-всем не добродушно пыталась коготком процарапать душу. Миша понял, что не сможет больше стоять спокойно. Решил сойти на следующей остановке и дож-даться другого автобуса, несмотря на абсурдность такого решения. Беско-нечно глубокие и строгие глаза старухи давили. Она чем-то напоминала ин-дейского старого вождя из вестерна, который всегда молчал, глядя на туск-лые огоньки костра в вигваме, ожидая ответа от духов.
Обернувшись снова, он увидел, что старуха продолжает сидеть в той же позе. Тогда он сделал два робких шага, постепенно приближаясь к ней. За-тем остановился. Терзали сомнения: то ли направиться к двери, то ли по-дойти к бабке. Что-то магическое тянуло к ней, но при этом другая полови-на настойчиво требовала: «Ты что, стой! Не подходи! Зачем надо, зачем?!»
Однако старуха, не шевелясь, медленно стала что-то шептать. Затем ее голос – гортанный, немного приглушенный шумом двигателя, стал посте-пенно усиливаться. Провалов был почему-то твердо уверен, что она обраща-ется именно к нему, а не просто, как все старухи, шепчет что-то под нос сама себе.
Беззубый, ввалившийся в лицо рот. Михаил, будто находясь под гипно-зом и не отдавая отчета своим действиям, подошел и сел рядом с ней, при-лежно сложив руки на коленях.
Сначала показалось, что старуха безумна. Ей было не меньше девяноста лет. Михаил старался сделать вид, будто просто решил присесть рядом с ней, как это обычно делают пассажиры. Хотел выглядеть спокойным, но, ощу-щая с еще большей силой давление обращенного на него взора, не мог выгля-деть непринужденным.
Провалов слушал этот бред, пытаясь найти в нем смысл:
— Вдоль поля бежит крыса в очках. Эта крыса злая, если у нее ничего не выходит она скулит подобно собаке. Она любит темноту, хотя заверяет прочих, что мечтает только о свете. Но ни ты, ни она не знаете, что смысл вовсе не в том, чтобы быть на свету или блуждать впотьмах. Ни того, ни другого не существует. Увидишь скоро, что видеть ничего не надо. А крыса хочет быть ангелом в глазах других, когда молчаливые листья пытаются опасть в одном месте. Свет – тьма. Все и ничего. Сырая гробница, а внутри – овеянный светом, который испепеляет все живое. Помни про голубя. Помни голубя, он белый, и потому его не видно. А когда много света, белое все-гда незаметно. Стога сена. Не дай Бог возникнуть стогам сена на полях че-ловечьих. Ибо не траву косить будут.
У Михаила закружилась голова. Видел перед собой то серую, то яркую картину, которые затем перемешались, закружились, и стали уходить куда-то вниз, будто утекали в воронку. Слова старухи превращались в бесконечную вереницу взбесившихся лошадей, которые уносили Михаила куда-то далеко, увлекая за собой в призрачную даль. Старческий голос был необычайно холо-ден, как сталь клинка, и звучал надрывно, будто бы перетянутая струна на гитаре, готовая вот-вот надорваться и лопнуть. Должно быть, таким голосом должен был кричать заживо похороненный, что очнулся в темноте, обнаружив придавленную толстым слоем земли крышку гроба.
— Уходи! – истошно крикнула она. Впереди, почти у самой кабины води-теля, сидели две миловидные дамочки и мирно о чем-то беседовали. Неожи-данно обернувшись, с испугом посмотрели сначала на старуху, потом на съе-жившегося Провалова.
Миша вскочил на ноги. Хотя до храма оставалась еще одна остановка, решил, что лучше пойдет пешком, но ни минуты не останется здесь больше.
С нетерпением Михаил ждал, когда же наконец откроются двери. Было почему-то жарко, по дрожащему раскрасневшемуся лицу катились большие кап-ли пота. Дышать стало невыносимо горячо – казалось, будто в легких лежали головешки костра, и теперь кто-то раздул их.
Наконец он вышел на улицу и с облегчением вдохнул прохладный осенний воздух, подумав, что бабка всего лишь сумасшедшая и не стоит произнесен-ный ею бред принимать всерьез.
Но радость от облегчения была недолгой. Прежде чем двери закрылись и автобус уехал прочь, старуха еще раз выкрикнула:
— Ересь! – и будто захлебнулась этим словом.
Сизые голуби, что сидели возле лужи, тревожно взметнулись в серое небо.
***
Храм был почему-то открыт. Сторож дремал в будке, но Михаил решил пока его не будить и пройти внутрь. Захлопнув за собой дверь, он услышал, как удар отдался протяжным эхом в стенах.
Здесь не было ничего, что обычно ожидает увидеть человек, входя в любую церковь – ни икон, ни статуй, ни алтаря – ничего, что так или иначе связано с культом. Только большая пустая коробка здания, чем-то напоми-нающая огромный склеп. Монахарцы, чтоб хоть как-то сгладить хмурую и не-взрачную обстановку, покрасили стены в приветливо-голубой цвет, и днем здесь всегда было уютно и хорошо, хотя все равно создавалось некое ощуще-ние пустоты. Но сейчас, поздним вечером, они казались темно-фиолетовыми, как тучи на небе, и будто бы угрожали Провалову.
Глаза постепенно привыкали к полумраку. Кажется, нет никого. Но по-чему же тогда дверь оказалась открыта?
«Сегодня лекция не состоится!» — с недовольством отметил он про се-бя, сожалея о потраченном зря времени. День не удался, да еще эта бабка… Впереди был путь обратно, ожидание нового автобуса, открытая всем ветрам остановка.
— Учитель. Я знаю, это Вы, — услышал он тихий голос за спиной. При-слонившись к стене, в углу сидел худой и сутулый парень. – Простите Ваше-го сторожа. Он хороший и добрый человек, и потому впустил меня сюда по-греться и спрятаться от дождя.
— Кто ты? – Провалов более пристально рассмотрел юношу и заметил, что его глаза скрыты за черными кругляшами солнечных очков. Ничего более странного нельзя и представить в такой темный и серый вечер. А, может быть…
— Я слепой, Вы правильно поняли. Каждый вечер сижу здесь, напротив храма, прошу милостыню.
«Точно!»– наконец вспомнил Миша. Он и раньше его замечал, но всегда проходил мимо, вскользь глядя на него. Создавалось впечатление, будто слепой сливался с храмом, был составной частью, и потому практически не-заметен. Интересно, а ему хоть раз подавали что-нибудь? Может быть, но немного.
— Сегодня, скорее всего, никто не придет, — произнес Михаил. – Так что ни лекции, ни молитвы не будет. Жаль, но ничего не поделать. Все сыны Монахара, должно быть, молятся сейчас дома. Завтра утром соберемся здесь. Так что мне пора…
— Может, посидим здесь хотя бы еще немного?
Провалов посмотрел на часы:
— Идти и правда надо. Но как подумаю про обратную дорогу – ужас как не хочется опять возвращаться.
— Открою секрет. Только не обижайтесь. Иногда сторож пускает меня сюда, и я целые ночи провожу в вашем храме. Надеюсь, Вы не будете возра-жать против этого? Здесь нечего украсть, да я и не вор – даже в мысли не посмею.
— Ничего страшного. Слушай, — Михаил улыбнулся, — а тебя как зовут?
— Неважно. Любое имя, что нравится Вам – оно и подойдет.
— Это, по меньшей мере… странно.
— Ничего особенного. В общем, долгая история. Я не знаю, кто мои ро-дители. В каком городе появился на свет. Должно быть, провинциальный, и где-то в России, вот и все. Название не помню. Думаю, папа с мамой просто бросили меня. Сначала жил в приюте, потом меня забрала цыганская семья. Ездил по стране вместе с табором. Я умею делать вот это, посмотрите.
Он достал из-за пазухи несколько маленьких шариков и принялся жонг-лировать. Они порхали в его ладонях, будто мотыльки над огнем. Провалов удивился такому мастерству – ведь это делал слепой человек. Юноша улыб-нулся:
— Да я и многому другому научился. Но в основном приходилось просить подаяния, а всю выручку отдавал им. За это меня кормили. Цыгане дали мне имя Роман. Потом они куда-то исчезли, и я остался один. Затем жил среди строителей, приехавших на заработки из ближнего зарубежья. Оказывал по-сильную помощь – катал бревна, на ощупь доставал инструменты из сумки и подавал рабочим. Они сразу полюбили меня, а я за это каждый вечер веселил их своими фокусами. Такими, как эти веселые шарики. Там мне дали другое имя – Эрик. Потом они разъехались, закончив работу, и их коллектив рас-пался. Так что все в прошлом. И называй меня, как хочешь.
— Раз так, выбери сам себе имя, какое нравится. Не могу понять: как можно жить и не знать, кто ты есть.
— Отчего же? Я прекрасно понимаю, кто я и зачем. А имя – всего лишь ярлык. Только тот, кто не зряч, может понять это. Для меня нет разницы – Михаил Вы или Александр, ведь все равно Вас не вижу. Поэтому имя – глу-пость… Я часто слышу, как вы говорите на лекциях о культе и ругаете сим-волы.
— Да, — Михаил утвердительно качнул головой. – В этом и суть учения Монахара. Отсутствие культа чего-либо и прямое обращение к Богу за помо-щью без икон и статуэток.
— Знаю. Вы каждый раз об этом говорите. Но если Вам и довелось ви-деть и общаться с Всевышним, то как докажете, что это очистило Вам душу и дало право вести за собой людей? И кто из нас слеп?
Провалов молчал. Юноша без имени продолжил все тем же спокойным го-лосом:
— Оба мы слепы, учитель. Но по-разному. Только представьте: допус-тим, я завтра выстрою на улице в шеренгу несколько сотен таких же, как я и скажу им: «Братья! Я слышал, что есть больница, где нам вернут зрение! Она где-то там, за дорой!» И затем поведу их всех по проезжей части, где на огромной скорости легковые автомобили соревнуются с грузовиками, кто быстрее. Что будет тогда со всеми нами? Мы попадем под колеса. Скорее всего, собьют и меня самого. Вы сегодня делаете практически тоже самое, только ведете своих слепых братьев в духовную пропасть, не переставая при этом кричать, что видите свет. И они, как ягнята, бредут куда-то в темно-те, ориентируясь в ней только на Ваш голос. Куда?
Молчание. Стараясь не глядеть на юношу, Михаил хмурил лоб и думал о том, что же сказать в ответ. Слова оправдания и защиты будут выглядеть слишком глупо в такой ситуации, но промолчать – это значит согласиться и подписать приговор самому себе.
— Идите домой, — юноша без имени произнес эту фразу, будто скомандо-вал, но потом тут же смягчился. – А то последний автобус отходит через полчаса. Так значит ничего страшного, если я останусь здесь? Ведь совсем негде спрятаться от дождя.
Провалов вышел из черной пустоты храма, оставив слепца одного. Вне-запно остановился, в нем возникло желание вернуться и, сказав нечто хо-лодное и грубое, вышвырнуть вон из храма нагловатого мальчишку. Но было и еще что-то, не позволяющее поступить так. Держал голос старухи, который до сих пор продолжал звучать в голове. Суровый и подавленный, будто тра-урная речь на похоронах.
События спутались, как сеть в руках неумелого рыбака. Миша не видел, где конец, а где начало трудного дня. Правда или ложь, сон или явь?.. Те-перь нужно постараться выкинуть из головы старуху, позабыть про юношу и продолжить жить спокойно, оставив все на своих местах. Ведь дела шли на лад. Появились последователи, место для сбора, средства. Да, пусть люди, что состояли в братстве, порой работали почти круглые сутки, но ведь бла-годаря этому они живут в относительном достатке. Михаил дает им духовную пищу, а они должны обогащать храм материально. Иначе все развалится, и полетит в тартарары, считал он.
Менять что-то глупо.
Провалов мок под дождем. Капли косым потоком бесшумно продолжали па-дать с неба на землю. Становилось холоднее.
— Ничего не изменить. Система уже запущена и работает, и ее так про-сто не остановить, — сказал он сам себе, пытаясь утешиться. Но почему-то произнесенные слова, наоборот, испугали, и по спине пробежала мелкая дрожь. Порыв ветра поднял ворох листьев с асфальта и принялся кружить его, будто танцевал в грязно-золотом вальсе. Провалов поднял голову вверх и увидел, как среди рваных туч вдруг появился маленький просвет, но исчез также неожиданно, как и возник.
С грустными мыслями, подавленный и расстроенный, он засеменил к ос-тановке.
***
Евгений Суворин хоронил отца. Склонив голову над могилой, он загля-дывал туда и видел, как слоями идут сначала пласт чернозема, затем глина, перемешанная с мелкими камнями.
Три дня назад вечером отец выпил странный портвейн с не менее стран-ной надписью на серой этикетке – «999». Уснул, напевая под нос «Врагу не сдается наш гордый Варяг», да так и не проснулся. Он умер тихо, медленно окунувшись в пьяную дрему. А ведь все ждали, что тот покинет мир несколь-ко иначе: или будет убит в очередной драке, или попадет на зону, где за-кончит свои дни. Но ничему подобному не суждено было случиться. Отца не стало, когда на землю после долгого осеннего ненастья в последних числах ноября выпал первый снег.
Родственников приехало мало, притом по линии мамы Жени никого не бы-ло вообще. Они с презрением относились к нему и не уставали повторять, что этот пьяница виноват во всех бедах семьи.
Бабушка – небольшого роста, круглая, с маленькими и толстыми ногами, приехала наконец из Сибири. Именно ей Женя не уставал писать бесконечные письма. Он давно ее не видел – по крайней мере, лет пятнадцать. Много во-ды утекло с тех пор. Теперь помнил лишь, что еще при живой маме она при-езжала погостить на недельку. Привезла ему сладостей, платье для мамы. С недовольством почему-то тогда смотрела на сына, который все это время хо-дил, как в воду опущенный, молчал и курил. Даже маленький Женя понимал, что у бабушки со снохой отношения гораздо лучше и добрей, нежели с сыном.
Почему было так? Теперь уж и не вспомнить. Да и к чему, ведь те вре-мена ушли навсегда в прошлое. Бабушка стала совсем не та, какой была раньше. Не такая бойкая и говорливая. Теперь стояла молча и, укутавшись в серый платок, мелко крестилась, держа в руке иконку с Богородицей. Потом, когда все прощались с усопшим, она долго стояла, склонившись над гробом. Кажется, шептала о чем-то мертвому сыну. Теперь было поздно – он не услы-шит. Затем отошла, и Женя увидел, как по щеке вниз, туда, где платок был завязан в узелочек, покатилась слеза.
На соседних крестах сидели вороны и со скукой смотрели на собравших-ся. Они здесь местные жители и им, похоже, не впервой было наблюдать эту процессию. По округе мерным гулом, разливаясь в морозном воздухе, звучали удары колокола кладбищенской церкви. Евгений медленно подошел к отцу. По-смотрел на белое, с припухшими веками и синими губами лицо, и поклялся сам себе, что захочет забыть его навсегда.
Женя наклонился и сделал вид, будто целует покойника в лоб.
Это был тот, кто обладал над ним абсолютной властью и делал все, что посчитает нужным.
Это был тот, кто испортил его детство, бил дневником по лицу, ставил в угол, порол ремнем и все время называл мямлей и слабаком.
Это был тот, кто сердечно плакал, когда не стало мамы.
Это был тот, кого нужно было простить…
