То ли я что-то не то съела, то ли перенервничала с этими анализами, правда, все обошлось, то ли легла поздно, и читала на ночь какую-то муру, но в результате мне приснилось, что я мужчина. Ни больше, ни меньше.
Ночь. Какие-то улочки, переулочки. Мелкий дождь, похожий на водя¬ную пыль. Откуда-то фонари еле-еле подсвечивают. И я бреду. Почему-то без зонтика. В чем-то уверенный, пожалуй, что в себе, в чем же еще? Не¬тороп¬ливо. В неопре-деленном направлении. С неопределен¬ными це¬лями. В светлом плаще, с подня-тым воротником, шляпе с широкими по¬лями, туфлях какого-то там сорок пя¬того размера, и мне ни чуточки не страшно. Одним сло¬вом, мужчина. Неторопливо бредущий в туманной мороси света ночных фонарей. Рассеянно о том, да о сем раз¬мышляющий, сейчас уже, конечно, трудно вспомнить, о чем конкретно. Но тут что-то неясное меня отвлекло. И озадачило. Что-то у меня мне инородное. Сзади и снизу. Что-то там вроде бы мешающее, и чего прежде, помню, не было. Огляде-лась, никого, ночь кругом, быстренько руку сзади в штаны сунула, на что-то на-ткнулась, не поняла, на что, пока не сообразила. Ма¬мочки, родные! Хвост! У муж¬чин сзади, оказывается, хвост. Откуда же мне об этом хво¬сте знать, мама меня в детстве девочкой воспитывала, и про хвост у мужчин, как я теперь поняла, умал-чивала. Но почему же я ни¬когда ни у кого из мужчин раньше никакого хвоста не видела? И тут же сама себе ответила: мужчины его плотно прибинтовывают. К ноге, на¬пример. Надо, тут же соображаю, зайти в первую же попавшуюся по пути ночную аптеку, купить широкого бинта, можно, не сте¬рильного, и в какой-нибудь темной парадной спустить брюки и быстро прибинтовать хвост к ноге. Все равно, к какой, к правой или к левой.
Бреду.
Та же ночь. Тот же дождь, как пыль. Та же тишина, даже моих шагов не слышно. Неясный свет. И я. Под ко¬зырьком широкополой шляпы, смотрю, как со-бираются на полях ее капли осенней мороси, и, отяжелев на краю, па¬дают вниз, редко, одна за другой. В каплях собирая грусть. Откуда вдруг столько грусти об-разовалось? Что про¬изошло? Обнаружено наличие хвоста? Так у нас, у муж¬чин, у всех хвосты. Что тут поделаешь? Ничего тут уже не поделаешь. Факт, так сказать. При чем здесь грусть? Да в таком количестве. Кстати, не исключено, что его мож-но и покороче сде¬лать. Совсем отрезать не следует, хвост все-таки. Какой же я бу-ду муж¬чина, если без хвоста? А поко¬роче, да перекрасить, может, и прибинто¬вывать ни к чему не придется. Даже, напротив, сквозь цепочку тоненькую пропус-тить. Или сережку продеть. С крохотным изумруди¬ком. Откуда столько грусти? Грудь сдавливает. Не в дожде же мороси. Осенней во¬дяной пыли. Сквозь которую плы¬вешь в двух широконосых туфлях сорок пятого размера, и ничего не боишься.
Бреду.
Дождь не перестает. Грусти не убавляется. Хотя, как с хвостом поступить, вроде бы и решила. Не окончательно, конечно, но решила. Ско¬рее всего, покороче сделаю. Но пока он длинный. Внизу свисает, о ноги трется, постукивает.
Бреду.
К своим ощущениям прислушиваюсь. Ноги в туфлях, хвост по¬сере¬дине, и еще что-то. У меня мне инородное. Там, где хвост берет свое начало, и чуть-чуть спереди. Не длинное, теплое, беспомощное. Беспо¬мощно свисающее, покачиваю-щееся при ходьбе. Справа налево. Слева направо. Справа налево. Слева направо. Покачивается, с каждым шагом тоски прибавляя.
Бреду.
Бреду в тумане дождя. С полей широкополой шляпы, с фонарей, с невидимой в ночи листвы, всюду, грусть с примесью не¬моей тоски, нака¬пливается, в каплях тяжелея, стекает, и падает вниз. Где плывут две туфлины, какого-то там сорок пятого размера, по очереди обгоняя друг друга. То одна впереди, другая сзади, то та, что сзади, ее обгонит, а первая отстанет. Шалят туфлины, сами себя развлекают, в которых я, потерянный, плыву, в пространстве дождя. Откуда столько тоски? Всюду. В мороси дождя, в свете фонарей, стекая, не рыбьим жиром, немоею бо¬лью. Оседая внутри меня, в глубине, в грудине, в межреберье, душит.
Бреду.
Бреду.
Бреду…
Проснулась, и поплакала, пока не заснула покойно собою, женщиной.
