Вся жизнь – мышиная возня!

Драма
Мышиное семейство жило дружно,
Хотя трудились все натужно,
для жизни им не много было нужно.
Они и не желали многого,
малым довольствуясь и никого не трогая,
шли тропкой, трепеща перед дорогою.
Десятки лет Герберы жили в доме,
обзавелись жильем, знакомыми.
Род Герберов был очень древен, славен –
по знатности самим Билдингам равен.
Владельцы дома их жили богато,
а мыши им совсем не досаждали:
от изобилия хозяев крохи брали.
портил им жизнь лишь кот усатый!
Он в доме жил: открыто и лениво,
был избалован, в общем добродушен,
к мышам был совершенно равнодушен –
не ел их, но гонял ретиво,
показывая, кто хозяин в доме.
Весь день лежал, дремал в истоме
и сладко кушал, мягко спал.
Любовь господ своих снискал
и жизни тяжкой он не знал.
Мышам жилось куда труднее:
они познали мор и холод,
тряслись от страха, леденея
от мысли, что наступит голод.
Так вышло: прятались в подполье –
Хоть сыро было, но раздолье!
Работали себе, рыли ходы,
чтобы добыть глоток воды.
Зато предательства не знали,
любили, множились, мечтали,
не ведая ни ревности, ни злости.
Ходили часто и охотно в гости;
к Билдингам – Герберы, те – к ним.
Молились все богам одним.
Ждали тепла! Боялись зим.
Хоть не обгладывали кости,
но скудость, скромность – их удел.
Но мыши знали: есть предел –
они живут так не одни…
Счастливые наступят дни!
Семейства родственны уж были:
детей между собой женили.
жизнь осложняла лишь одна проблема –
животрепещущая тема:
Грюнхильда – Герберова дочь,
Халдея – жениха прогнала прочь!
Билдинги так обиделись за сына –
наследника, барона, гражданина,
героя славного своей отчизны,
что Герберам грозили остракизмом.
Глава семейства Герберов, отец –
разгневан был. Решил хитрец,
что дочь-любимицу обманет,
она перечить перестанет.
Больным Ферсоний притворился –
лежал, не ел, не пил. Стонал.
На дочь свою совсем не злился,
напротив – очень привечал.
Грюнхильда сильно загрустила:
она Ферсония любила.
Была добра, прекраснодушна,
почтительна, всегда послушна.
В болезнь поверила Грюнхильда,
ухаживала за отцом.
Она и мать ее – Матильда,
болезнь лечили огурцом.
Решала дочь свою дилемму…
Чем бы закончилась поэма?
Трагедией, комедией иль драмой?
Вопрос! Но заболела мама…
Матильда чем-то отравилась.
И сватовство сразу забылось.
Ферсоний выздоровел враз!
С супруги не спускал он глаз –
предчувствовал ее кончину!
Все вспоминал о жизни длинной…
(Хотя, Создатель, жизнь их – миг!)
Хотел запомнить каждый штрих,
любимого лица черты.
Он хоронил свои мечты…
Матильда бедная скончалась.
Семейство траур объявило:
оплакивало, хоронило –
мать. Скорбь одна осталась…
Билдинги горе их делили,
сочувствовали и грустили.
Свадьбу решили отложить,
чтоб траур общий пережить, –
время сумеет исцелить!
Грюнхильда же в себе замкнулась,
от всего мира отрешилась.
Смерть в доме! Жизнь перевернулась…
Грюнхильда очень изменилась!
И раньше странная была,
в своих фантазиях жила,
книги господские читала.
В душу не каждого пускала.
Сейчас же, пряча скорбь от всех,
с горечью слыша чей-то смех,
в библиотеку пробиралась.
Правда, теперь ей не читалось…
Ране – в запой читала книги,
дни пролетали, словно миги.
День напролет читать, всю ночь –
могла мечтательная дочь.
Сейчас, от мира удалясь,
себе Грюнхильда поклялась,
что замужем ей не бывать,
женой Халдея ей не стать!
Пускай в супруги он берет
Брюнхильду, старшую сестрицу –
весьма охотно та пойдет
за Билдинга. Будет гордиться,
что тоже баронессой станет!
А в доме мир, покой настанут.
Сестрица хоть была сварлива,
хрома, сутула, некрасива,
всегда была трудолюбива,
хоть дулась часто, – незлоблива.
Гербер-отец подсуетился,
уладил все, договорился.
Халдей на старшенькой женился.
А Гербер чуть не разорился –
приданое большое дал
(пять зерен кукурузы, риса,
десять – овса, пшена и барбариса!)
Помолвка, свадьба, званый бал…
Вино лилось – девятый вал!
Все улеглось, и все довольны.
Только Грюнхильде скучно, больно,
скорбит еще, грустит она,
предчувствием плохим полна!
И точно…
Страшное случилось!
Оба семейства отравились.
Злодеи! Палачи и гады –
всю пищу отравили ядом.
Гробы, гробы! Семнадцать душ!
Ферсоний жив, Брюнхильдин муж,
сама Грюнхильда. Горе! Драма!
Началом стала гибель мамы –
короткой, скорбной интермедией…
За нею грянула трагедия!
Всех схоронили…, всех оплакали,
пометили могилы знаками –
согласно вере их – мышиной.
Перемолола в жерновах машина
столь жизней, судеб, что не счесть!
Да есть ли Бог на свете? Есть?
Беременной Брюнхильдочка была…
Как она, бедная, детей ждала!
Мечтала, сколько родит первенцов…
Халдей рыдал… Так и не стал отцом!
Грюнхильда, завернувшись в черный плащ,
к богам воззвала. Скорбным был тот плач:
– За что нам послана такая кара?
Ответь, царица всех мышей, Дубара!
Что делали не так? Молились плохо?
Чем господам мешали? Ели крохи!
Они же в изобилии купались.
Мы брали только то, что оставалось!
Иначе все объедки просто б сгнили,
мы санитарами же дома были!
Так скромно жили, незаметно…
Любили дом свой беззаветно.
Кто тот палач? Кто тот злодей?
Пусть он лишится всех детей,
как не увидел их Халдей!
Брюнхильда чем не угодила?
Первый помет она носила…
Жестокая Дубара! Ты ответь,
за что ты обрекла их всех на смерть?
Зачем невинных погубила,
за что мышей столько убила –
малюток, женщин, стариков?
Страшнее гибельных оков –
твои объятья! О, Дубара!
Ты – самой Смерти черной – кара!
Вся наша жизнь – беда и муки:
капканы, яд, ловушки, трюки,
чтоб нас, мышей, ловить, убить.
За что лишают права жить?
Кому, Дубара, даешь право
решать: кто грешен, а кто правый?
Не защищаешь жизнь мышей
и губишь даже малышей!
Право на жизнь есть и у вшей,
у блох, клопов. А у мышей?
Нам угрожают псы, коты
и крысы… Разные скоты
нас ловят и уничтожают –
себе подобных поедают!
Зачем нам даришь жизнь тогда?
Чтоб в страхе трепетать всегда?
Нет! Жизнь дана, чтобы любить,
в радости жить, детей рожать,
растить их, счастие познать,
родителей и предков чтить!
Несправедлива ты, Дубара!
Как смертная умеешь красть,
Не признаю я Высшей кары
и отвергаю твою власть!
… Шло время. Мчались дни, как кони.
Мучительно болел Ферсоний.
Он сильно сдал и постарел,
стал сед и все худел, худел…
И ожидать больше невмочь,
позвал однажды свою дочь.
Сказал:
– Закончился наш род.
Да, нет! … Погибли оба рода –
за день! Не месяц и не год!
Скосила смерть столько народа!
Смирился я… Хоть есть надежда.
Что ж ты – все в траурных одеждах?
Сними! Халдей совсем не плох.
Желал вашего брака Бог…
– Не говорите мне о Боге!
Болезнь пройдет. Вы же не старый.
Поправитесь. Окрепнут ноги.
И не останетесь без пары…
– Нет, не подняться больше мне.
И мне ли думать о жене?
Любовь с Матильдой схоронил –
ее одну лишь я любил.
Проклятья шлю тому злодею!
А ты подумай о Халдее.
Возьми его себе в мужья,
роди внучат. А стану дедом,
то точно, не помру уж я.
Над смертью одержу победу!
Жизнь не должна иметь конца!
Грюнхильда думала недолго.
Решилась лишь ради отца,
во имя жизни, ради долга.
С Халдеем обвенчались тихо.
Больше не думая о лихе,
решилась сразу же рожать –
погибший род свой возрождать!
Оставил одр отец: придется
пожить. Все грелся у огня.
Мечтал, что скоро вновь начнется
в доме мышиная возня
и писк детей, игра, борьба…
Должно, услышала Судьба
их мольбы, и помочь смогла:
Грюнхильда вскоре понесла…
…Срок подходил: вот-вот уж роды,
мышата их увидят свет –
не посрамят своего рода!
Их жизнь – Смерти, богам ответ,
простой, но мудрый он, извечный:
жизнь – бесконечна. Бесконечна!
Всю грусть свою послав взашей,
летал от радости Халдей –
скоро дождется малышей!
… А в дом господ зашел «злодей»,
чтоб о порядке доложить.
Сказал:
– Лишь несколько мышей
осталось. Надобно травить.
Злодеем не был он. Лакей!
Слуга. Он был уже в годах,
давно служил при господах.
Забыл о юности, любви…
Услышал он ответ:
– Трави!
Сам знаешь. Ведь уже лета!
Гляди не отрави кота! –
Барон усатого погладил,
считая, что дела уладил.
Кот потянулся лишь лениво.
мяукнул и уснул счастливый.
… В подполье ж – холодно и сыро,
темно. Ферсоний весь дрожал.
Халдей принес кусочек сыра,
жене дал, тестю. Сам жевал…
Все было кончено к утру.
Грюнхильда умерла последней,
лишь прошептав: – Я не умру!
Ведь двух родов – во мне наследник!
И биться сердце перестало…
Дом чист: мышей совсем не стало!
…Сметану съев, зевнул котище:
– Без этих тварей – воздух чище!
И лег на мягкую перину,
осилив торта половину.
…Струи ли воздуха, иль пара,
побеспокоили Дубару.
Взять веер надо, но ей лень.
– Какой хороший нынче день! –
подумала она. – Мечта!
А там, в подполье, – суета.
Что эти мыши суетятся?
Пускай навек угомонятся!
Что надобно им в этой жизни?
Все шлют мне мольбы с укоризной!
Хоть божьи твари, их несметно:
чуть больше, меньше – незаметно.
А я – Богиня! Я – бессмертна!
Прочь подданных и их грехи!
Хочу цветов! Хочу десерта!
Хочу я петь, писать стихи!
Богиня глянула на ризы.
Лицо гримасою капризной
перекосилось лишь на миг,
стало спокойным. Гнев утих…
Дубара мило улыбнулась.
Пошла нарвать цветов.
Споткнулась.
И чертыхнулась пару раз.
Боль искры высекла из глаз.
В руке она держала розы.
А по щекам катились слезы…
… В господском доме – званый вечер.
Шум, музыка, пылают свечи.
Шутки и гам, раскаты смеха.
И тут же кот – шастает, рыщет,
ласки, внимания он ищет,
жаждет и лавров, и успеха…
А тот «злодей», то бишь, лакей –
устал обслуживать гостей.
Был зол: попала в глаз соринка…
А кот – под ноги. Дал пинка!
Тот шмякнулся хозяйке в суп!
А суп – фонтаном! – на гостей!
Слуга – окаменел и туп.
Вдруг замертво упал – лакей!
Сердце не вынесло испуга…
Сказала барину супруга,
трясясь от небывалой злобы:
– Падаль вели скорей убрать!
И имени слуги не знали оба…
Что можно тут еще сказать?