(Окончание)
— Андрюха… Андрюха… Богатырь! Черт бы тебя побрал, — надрывным шепотом, взывал из-за занавески Геннадий. — Оглох ты, что ли?
— Кто тут? — оглядываясь по сторонам, но по причине тусклого освещения никого вокруг себя не видя, заговорщицки вопросил Андрюха.
— Это я, Бурсин, — донеслось из темноты. — Иди сюда.
— Иду, — повинуясь зову, т.е. покидая вслед за товарищем дом культуры, проворчал богатырь. — Чего тебе? — уже на улице осведомился он. — Что происходит? За нами следят? Ты хочешь дать мне парабеллум?
— Угадал, — ответил Геннадий.
— А если серьезно? — отбросив шутки, полюбопытствовал поклонник парабеллума. — К чему такая конспирация? Случилось что?
— Да нет, — успокоил сообщника Бурсин. — Просто не желаю нашему Малюте глаза мозолить. Как говорится, береженого бог бережет. Кстати, он здесь?
— Кто? Бог?
— Малюта.
— А, Малюта, — улыбнулся Андрей. — Малюта здесь. Где ж ему еще быть? Какая свадьба без баяна? Без него танцы не танцы. Ходит, вынюхивает. Перед начальством выслуживается. Труффальдино. (Опять Труффальдино! Вот здОрово!) Зрение, как у филина. СтОит только пригласить кого-нибудь, да прижать к себе, по-русскому обычаю, крепко-накрепко — всё! Труба дело! Словно из-под земли вырастает. «Товарищ сержант! Прошу вас проследовать за мной». Каково! Сразу видно — опричник. — Говорящий тяжело вздохнул. — Да и шут с ним. Чего надо-то?
— Да вот, — нерешительно приступил к объяснению Геннадий, — хотел…
— Дать мне парабеллум? — вмешался прекрасно в тот вечер настроенный Андрей. — Это мы уже проходили. Дальше.
— Дальше? — Минутное молчание, после которого — «Чего уж там! Была не была! Не Боги горшки обжигают!» — состоялся бросок с места в карьер: — Слушай, Богатырь, выручай! Спасай, так сказать, Отечество. Мне очень нужно сегодня вечером одно дело сделать, а у меня через два часа дежурство начинается. Катастрофа! Утро стрелецкой казни! Ты бы подменил, а?
— Утро, говоришь?
— Утро!
— Точно?
— Как на духу! Вот те крест! — Геннадий уже приготовился осенить себя крестом, но был сбит (с толку) своим нетерпеливым собеседником.
— Да что стряслось-то? — терзался незнанием богатырь. — Объясни наконец.
— Да так, пустяки. Ничего особенного. Просто я… Ну как бы это поточнее выразиться? Просто я… В общем, ты был прав, когда утверждал, что без женщин жить на свете ни в коем случае нельзя, нет.
— А то, — самодовольно вставил Андрей. — В них символ счастья, как сказал поэт!
— Вот-вот, — подтвердил Геннадий. — Мой символ счастья… — Запинка. — Короче, я сейчас одну девушку встретил…
— Одну?
— Да.
— Разумеется, случайно? — не замедлил уточнить подковыристый богатырь, на лице которого неотложно воцарилась наиглумливейшая, наипохабнейшая, наибесстыднейшая всеозаряющая улыбка.
— Да, случайно, — не рассекретив подвоха, изрек Генка, а рассекретив, сменил тон и сказал вот что: — Ой, ну и сучий ты все-таки сын, Андрюха… Тебе бы только в хихоньки да хахоньки играть, а здесь — дело серьезное. Поважнее всяких там быть или не быть будет.
— Неужто? — стремглав атаковало сомнение.
— А ты как думал, — не заставила себя ждать убежденность. — Я сегодня, — зазвучало вдогонку, — виделся с Витькой-осетином, поболтал с ним с полчасика о том, о сем. И можешь себе представить, он, за то, что мы его тогда, в мае, пьяного из колодца вытащили, обещал дать мне до завтрашнего утра свой мотоцикл! Секёшь тему, дядя?
Свежеиспеченный дядя тему «просек», отчеканил: — Так точно! — и неожиданно, подобно снегу, упавшему на голову абсолютно трезвого папуаса, завозмущался: — А почему, собственно, одному тебе? Кажется, мы этого аквалангиста вместе спасали. Или нет? Или я идол, какой нерусский? Я что, заповедь какую-то нарушил? Может, я Труффальдина какая заморская, а не свойский парень, если не сказать — свой? С чего вдруг такая дискриминация коренного населения? Я вас спрашиваю.
— Ну понеслась… — обреченно проговорил Геннадий. — Теперь не остановишь. И зачем, спрашивается, я пред этим шутом кружева плету? Не понимаю! Битый час с ним вожусь, извиваюсь, словно пред Господом Богом, а он…
— А я, — закончил за друга Андрей, — до сих пор все еще не взял у тебя парабеллума.
— Что-о? — простонал Бурсин. — Опять? Боже! Где ты есть? Спаси меня, грешного! Избавь от соблазна дать этой гадине в морду! И как таких паскуд земля носит? Ума не приложу. Я, конечно, тоже хорош — слов нет. Раскатал губы, понастроил замков песчаных. Размечтался. Дескать, решу вопрос с дежурством, возьму у Витька мотоцикл, заеду за… — «За кем?.. Ай, да пошел ты к черту! Кто ты такой, чтобы мне пред тобой выкручиваться?!» — … за Ларисой. Она согласна, осетин согласен, дядька, полагаю, тоже помех создавать не станет. В общем, все люди как люди, один только Андрей со своим сучьим парабеллумом… Друг, называется.
— Да ладно тебе, — исчерпав лимит на шутки-прибаутки, пошел на попятный называющийся другом. — Разбросался словами. Распустил нюни: ой бедненький я, ой несчастненький! Прям — сирота казанская! Того и гляди — заплачет. Нечего сказать: артист! Вылитый — Труффальдино. — Богатырь кротко усмехнулся и серьезным, отпугивающим сомнения тоном присовокупил: — Будто не знаешь, что за мной никогда не заржавеет. Надо так надо. Отдежурю. Делов-то.
— Отдежуришь?! — почуяв спасение, возрадовался Геннадий.
— Чего уж там, — великодушно подтвердил его истинный, не посажённый* друг. — Сделаем. Только вот, что мне Скуратову сказать, если он со своей долбанной проверкой нагрянет?
___________________
* Посажённый — здесь: ненастоящий, временный.
— Малюте-то? — переспросил ликующий спасенный. — Ерунда! — признал он тут же. — Придумаешь что-нибудь. Ты ж у нас парень умный, начитанный. Труффальдино какого-то все время поминаешь. Кстати, кто такой? Хотя — нет, потом расскажешь. — Заключил, прощаясь, Геннадий. — Ну всё — убегаю. Спасибо! Спасибо, товарищ Богатырев! Родина вас никогда… И я тоже!
— Служу Советскому Союзу! — козырнул вслед убегающему другу товарищ Бо…
(Богатырев! Вот те на! Говорящая фамилия! Как у героев Щедрина, Гоголя! Блюдем, стало быть, традиции! С другой стороны, чему удивляться? Мы ведь не пришельцы, какие иноземные. Чай, не в Финляндиях, не в Буэнос-Айресах взращивались. Мы самые, что ни на есть, свойские. Я бы даже сказал…)
— Свои. Свои…
— Кто, говоришь? Повторикося.
— Свои, дядя Коля. Открывай.
Упрямство тугого, не желающего трогаться с места запора. Мелкая человеческая брань. Скрип сто (да чего уж там — тысячу) лет не мазанных дверных петель… Луна. Двор. Трава. На траве дрова, а на пороге — добрый вечер! — густо покрытый волосом дядька, одетый в нечто отдаленно напоминающее армяк и исподнее. У дядьки – две ноги, один сапог, на лице отблеск былой красоты. Сходство с падшим ангелом поразительное.
— Ой, ёпа бля! — замахал крылами ангел. — Генку! Племяшничек! Ой ё! Ты кактуся здесь очутился? Акось? А нукась заходь! Заходь! Чего в дверях-то? — командовал хромающий на бессапожную ногу дядька. — Ступай в кухню. Я щаса.
— Да думаю не стОит, — взбунтовался было гость.
— Что-о-о! — не потерпел возражений хозяин. — Хлебсолем моим брезговаешь? Ах ты засранец! Я таби, ёпа бля, покажу, как от родствянников отнекиваться! Ишь ты! Заходь! Кому говорят! Шидишь! Брысь в кухню!
«Брезгливому» племяннику ничего другого не оставалось, кроме как покориться воле своего хлебосольного дядьки и войти в жилое.
Вскоре туда же вошел и сам дядька, до того кое-как сладивший с неуступчивым запором и с минуту провоевавший в сенях с непролазной тьмой.
— Ухтося, ёпа бля, — усевшись на табурет и пробуя высвободить левую (видимо, любимую) ногу из сапога, сочинил едва вошедший. — Хреновасто чегой-тося мое (через е) сам-мочувст-вие… — И далее: — Давненько, давненькося, ёпа бля. Ты кактуся здесь очутился-то? На побывку, аль как?
— Да так, — отмахнулся Геннадий. — Меня в увольнение отпустили, ну я и решил…
— Понятненько, — не дал договорить молодому неюный, а вдогонку срочно полюбопытствовал: — А чтой-тося ты это — из Духово-то пешки, что ля добирался?
-Не-ет, — смешал удивление с возражением молодой. — Какие там пешки? Здесь же, от вас до Духова, почти что тридцать километров будет. Я на мотоцикле приехал.
— О ёпа! Мутоцикл! Мутоцикл — вещица сурьезная! — авторитетно заявил дядька.
— Ну так, — улыбнувшись, сказал Генка. — Фирма веников не вяжет.
— Оно, бля, конечно, — согласился старший. — А чагок-тося ты на ночь-то явился? — справился он затем. — У таби ч-что — дело, какое ко мни, али, бля, просто?
— Дело, дядя Коля, — волнуясь, признался Геннадий и незамедлительно, по стародавней привычке обратился за помощью к шутке, должной, как предполагалось, разрядить обстановку. — Дело. Можно сказать, государственной важности.
— Госхударственной? — подивился пожилой человек. — Сурьезно! Ты, племяшничек, видать, хенералом каким заделался али маршалом! Гос-ху-дарст-вен-ной! Во, ёпа бля!
— Дядь Коля, — примеряясь к прославленным бычьим рогам, обратился к дядьке «хенерал али маршал». — Ты это… Ну, словом, не обижайся, но мне надо идти.
— Идти? — изумился пуще прежнего хлебосол. — О ёпа! Куда ж то? А жрать?
— Нет, спасибо, — поблагодарил Генка. — Меня ждут.
— Жду-ут?
— Угу.
— Ой ё!
— Я к тебе вот зачем зашел…
И снова заминка, и снова молчание.
— Ну, говори, говори. Чаго мнешься-то? Я ж таби, подик ты, не чужак какой-тося там завалящай. Я ж таби, ёпа бля, близляжащий, как пить дать, родствянник! Говори, стярвоза! Сообщай давай свое госхударственное дело!
— Дядь Коль, я хотел тебя попросить… — промямлил «племяшничек», а после — «Ой, да была не была! Не Боги…» — сказал: — Дай, пожалуйста, ключи от бабушкиного дома. Я их тебе через пару…
— Ключ-чи? — гнал лошадей непрерывно в тот вечер дивившийся дядька. — От до-му, — по складам дополнил он. — Важно! А зачемкося они таби понадкобились? Небося дяваху какую, бля ёпа, сосватал? Ась? Чаго сниктоси?
— Да что ты…
— Да что я… А что я? А ты что? — хлынул дождь малоумных вопросов, а потом: — Решил, значат, обустроить в пустующей хатке публичную библи… — от бля! — …отеку? Такося? — хихикнул дядя. — Нусь, нусь… Бабуся, сталО быть, к сородичам хохловской породы в УкрАину дунула, а ты тут как тутося! Востроногай, бля, очень. На постельке ее, девичьей, набедокурить задумкал. Герой!
— Да что ты…
— Цыц, стерва! Молчи уж. Не дурачь, давай, дядьку. Дядька твой старай, опытнай. Яго не объягоришь. Он, поди, не вчераськоти рождянный. Глядишь, повидал в своей жизни кой-чаго. А уж бабского дела — тю-ю! Повсяместно! Прости мяни, Господи! Ну, так ч-что? Подавать таби ключики?
— Да, да, разумеется, — скоропалительно вымолвил «стерва». — Мне всего-то на пару часиков.
— На па-а-ару, — недовольно потянул «опытнай». — Ведаем мы вашу «на па-а-ру», — пристроилось тут же. — Накось, бля ёпа, дяржи. БалУйся саби на здоровье. Гулевань хоть няделю, пока эта чертова перечница хохлов умом разумом потчует. Она ж у нась, знамо учительша. Сам понимаешь. Так что — ня раньше, чем к следующей пятнице. Во как.
После сих слов пожилой вручил юному связку покусанных ржою ключей и нехотя повел его в сени.
— Пойдем уж, — говорил по дороге старик…
Хотя, какой он старик. Ему всего-то пятьдесят четыре. Просто — выглядит так. Просто — говор дурацкий. Просто жизнь — набекрень: жену и двух дочек единым махом утратил. Разбились в самолете. А летели-то в первый раз. Столицу повидать. Повидали… Упокой их душу. Вот одна-одинешенька радость в виде «племяшничка» и осталась. А в остальном. Ну, да что там…
— Пойдем уж, — смирился с неприятно скорым уходом племянника дядя. — Ты толькося давай, ёпа, там, — напутствовал старший, — сору там всякого не наводи. Да главное — на ляжанке курить не смей. Подожжешь, чаго доброго, бабуськину жилплощадь во, ёпа бля, она поразится, когда от хохлов возвертается.
— Ну, всё, дядя Коля, спасибо! — выходя на улицу и предвкушая скорое удовольствие, торопливо проговорил Генка. — Через пару часиков, хорошо?
— Хорошо, хорошо, — ласково ответил дядя Коля. — Беги уж. ГолУбь свою кралю. Молодец, Генку! Истинный Бурсин! — И под занавес: — Смотри: на постельке курить, чтоб не смел!
— Да я ж не курю, — чуть слышно сказал молодой человек, устремляясь вперед! В темноту! К Ларисе!
— Не кури, — вещал тугоухий, престарелый, покалеченный жизнью ангел. — Не кури, в постельке-то!
Сладострастные тени на темной постели
Окружили, легли, притаились, манят.
Наклоняются груди, сгибаются спины,
Веет жгучий, тягучий, глухой аромат.
И, без силы подняться, без воли прижаться
И вдавить свои пальцы в округлости плеч,
Точно труп, наблюдаю бесстыдные тени
В раздражающем блеске курящихся свеч;
Наблюдаю мерцанье, колен изваянье,
Беломраморных бедер, оттенки волос…
А дымящее пламя взвивается в вихре
И свивает тела в разноцветный хаос.*
___________________
* В. Я. Брюсов. «Тени» (фрагмент)
— Ген, ну не надо! Не надо! Слышишь? Прошу тебя.
— Ну почему? Почему? Почему, черт побери?! Мы же…
— Я сказала: нет!
— Ну почему?
— По кочану! Я… Ой! Перестань, перестань, прекрати сейчас же! Ты же обещал. Ты…
— Ну, хорошо. Хорошо… Хо-ро-шо!
«Хорошо было за городом! Стояло лето. Золотилась рожь, зеленел овес, сено было сметано в стога; по зеленому лугу расхаживал длинноногий аист и болтал по-египетски…»
Вот она жизнь! (Я болен. Я пьян. Я весел! Я бодр! Я лирико-ироничен! Я хохочу — ха! ха! ха! — над своими слезами, над своим прошлым, над своими гнилозубыми иезуитами-стражниками!) Вот оно счастье!
По молодым осинам и березам беглым золотом сверкает доживающее свой недолгий век — до свиданья, милое! до завтра! — солнце. Босоногие мальчишки столпились возле крыжовника и посмеиваются над чудо-рыбаком, заявившем о своем намерении изловить в их затхлом, едва сводящем концы с концами пруду щуку.
«Щуку?! Ну-ну!»
«Ага! И сома!»
«Кита!»
(«Ген, ну не надо! Не надо! Слышишь? Прошу тебя».)
«Вот здорово!» — слышны веселые восклицания.
«И рыбу золотую!»
«Ну почему? Почему? Почему, черт побери?! — слетая на сухую, густо покрытую пылью дорогу, шумит отчаявшийся искать взаимности голубь. — Мы же…»
«По кочану! — кричат в ответ скрываемые паутиной ракит воробьи. — Ты же обещал».
Журчат ручьи, болтают листья:
Вот она жизнь! Вот оно счастье!
И всё — позади, позади, позади…
Впереди — лес, наспех засыпанная щебнем змея…
Скрипят ворота. Слышите?
«Ну хорошо, хорошо… Хо-ро-шо!»
Зачинается дождь, гроза…
Уже давно вдали толпились тучи…
Сейчас, по прошествии многих, очень многих (365… 1979-й, 1980-й… нет! 1980-й — год високосный, значит…) пугающе многих дней…
… Тяжелые — росли, темнели грозно…
он, сидя в окружении исписанных листов, белоснежных, аккуратно сложенных в стопочку рубах, разбросанных по полу книг, словарей, заполонивших пепельницу яблочных огрызков, блуждающих мыслей…
… Вот сорвалась и двинулась громада.
… и недвижИмых стен, тщетно…
Шумя плывет и солнце закрывает
Передовое облако…
… пытался воскресить в своей доверху заполненной памяти Ту любовь — должную, как ему представлялось когда-то, стать особенной, единичной, жизненно важной, главное — в его судьбе неповторимой, — любовью, о которой он так долго, так потаенно мечтал, грезил, которую торопил, молил о которой, любовью — вехой, любовью — событием, коему вслед, отринув всякую — пусть даже маломальскую — возможность выбора, следовало бы непременно воскликнуть: «Жребий брошен! Обратной дороги нет!» — что на деле значило б: «Ну наконец-то! Я — мужчина!»
Он не хотел ничего сочинять, придумывать, не хотел изворачиваться, лгать, ссылаясь на право художника искажать факты, лукавить, выдавая за правду вымысел, небытие*, а хотел самОй правды, существа, были — пусть всего лишь для себя, себя одного.
___________________
* Здесь: то, чего не было, нет
Он истово стремился, желал, жаждал вспомнить то время — время сорвавшихся в пропасть надежд и уязвленных в самое сердце иллюзий — и не мог, не умел…
… внезапный
Туман разлился в воздухе…
… (или не решался) утолить этой своей жажды.
… кружатся
Сухие листья…
А то время, те надежды и те иллюзии, составлявшие некогда его, исключительно его настоящее, а составившие, в итоге, не ему (кому?)…
… птицы притаились…
… принадлежащее прошлое — вот они! Живы! Сюда! Скорей! Вот они — первые, стартовые самостоятельно обдуманные строчки, не им — кем-то (кем?!)… — Понимайте как хотите; sapienti sat*! — … за него написанные.
___________________
* «Мудрому достаточно»; умный поймет (лат.)
Из-под ворот выглядывают люди…
Спускают окна, за…
О да!
… пирают двери.
Большие капли падают…
Он истово стремился, желал, жаждал…
… и вдруг…
Помчалась пыль столбами по дорогам;
Поднялся вихрь и по стенам и крышам
Ударил злобно; хлынули потоки
Дождя… запрыгал угловатый град…
Крутятся, бьются, мечутся деревья,
Смешались тучи… молнья!.. ждешь…
Сжала руки…
… удара…
… под темной вуалью…
«Отчего ты сегодня бледна?»
— Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.
Как забуду?
Загрохотал и прокатился гром.
Сильнее дождь… Широкими струями,
Волнуясь, льет и хлещет он — …
Он вышел, шатаясь,
Ис…
… и ветер…
…кривился мучительно рот.
… С воды срывает брызги… вновь удар!
Через село, растрепанный, без шапки,
Мужик за стадом в поле проскакал,
А вслед ему…
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до…
… другой…
… ворот.
… кричит и машет…
Задыхаясь…
Смятенье!..
… я крикнула: «Шутка
Всё, что было. Уйдешь, я умру».
Но зато, когда прошла
Гроза, как улы…
… бнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».*
___________________
* Коллаж из стихотворений И. С. Тургенева «Гроза» (фрагмент) и А. А. Ахматовой «Сжала руки под темной вуалью…»
Возвращались молча.
Вчера еще в глаза глядел…
Впрочем, молчало исключительно человечество. Всё остальное…
А нынче — всё косится в сторону!
… напротив, звукам весьма и весьма потворствовало.
Вчера еще до птиц сидел…
Молчат, молчат человеки. Не разговаривают.
Все жаворонки нынче — вороны!
А чего им?
Я глупая, а ты умен…
Пускай отдыхают!
Живой, а я остолбенелая.
Пусть ветер-подлиза целует их лица и щекочет тела.
О вопль женщин всех времен:..
Поёжтесь, ребята. Да подержите покамест рты на замке.
«Мой милый, чтО тебе я сделала?!»
МЫ пошумим! По-богатому! Благо дорога дозволяет. Ий — …
И слезы ей — …
… ей!
… вода, и кровь — …
Раз, два… Хором!
Вода, — в крови, в слезах умылася!
— Ши-ши-шун…
— Ши-ши-лгун…
Не мать, а мачеха — Любовь:..
— Ры-ры-рао…
— Ры-ры-зналаб…
Не ждите ни суда…
Разноголосье у нас — …
… ни милости.
… дай бог каждому! Хочешь — басом, хошь — тенором! Всё как у людей. Как в ансамбле: кто-то рычит, кто-то чавкает.
— Тыр-тыр-трань…
— Ты-от-вянь…
Увозят милых корабли…
— Чуй-яй…
— Прощ-ай…
Уводит их дорога белая…
С кочки на кочку! С неба на землю! Из ямы в яму! Из огня да в полымя!
И стон стоит вдоль всей земли:..
В-в-верх — вни-и-из, в-в-верх — вни-и-из…
«Мой милый, чтО тебе я сделала?»
— О-о-он…
— Где-же-он…
Вчера еще — в ногах лежал!
Красота!
Равнял с Китайскою державою!
— Да-да-о-жем…
— То-мы-мо-жем…
Техника спорит с природой!
Враз обе рученьки разжал… —
— Чи-чи-ян…
— Чич-чи-ян…
— Ян!
Жизнь выпала — …
— Дзынь…
— Ха-ха-ха…
… копейкой ржавою!
Воистину — быль! Дураки и дороги!
— Ай-я-я-я…
— А-я…
Детоубийцей на суду…
— Уд-ду…
— Ум-мру-у…
… Стою — немилая, несмелая.
Я и в аду тебе скажу:..
Русские горки! Матушка Русь!
«Мой милый…
А какой же русский…
… чтО тебе я сделала?»
Вот именно!
(Переход хода. Он… Или кто-то за Него:)
Прости! — мы не встретимся боле,
Друг другу руки не пожмем.
— Ай-ё-ём…
— Не-вдво-ём…
Прости! — твое сердце на воле,
Но счастья не сыщет в другом.
— У-у-епь…
— Вдру-гу-степь…
Эй, ямщик! Гони-ка к яру! Поспешай, залетныя! На восток! На юг! На север! На кудыкину гору! На запад! К чертовой матери! Куда б глаза мои не глядели — повсюду доставь!
Спрошу я…
(Реверсивное движение. Реверс.)
… стул, спрошу кровать:..
— И-и-ять…
— Что-га-дать…
«За что, за что терплю и бедствую?»
«Отцеловал — колесовать:
— Ры-ры-рвать…
— О-твай-ум-ать!
Другую целовать» — ответствуют.
— И-и-ей!
Еду, еду, еду к ней, Еду к миленькой своей.
Я знаю: с порывом страданья
Опять затрепещет оно,
Когда ты услышишь названье
Того, кто погиб так давно!
Липы, березы — леса! леса! — осины — позади, справа — то…
— Ля-ля…
… поля. Деревья, деревья… Бегут, убегают…
Жизнь приучил в самом огне…
— Ай…
— Я-е…
— Не-по-мне…
Сам бросил в степь заледенелую!
— Ух-ёй…
— Бо-хмой…
Вот что ты, милый, сделал мне!
— Уш-шу…
— Спрош-шу…
Мой милый, что тебе — Я сделала?
— Ал-ла…
— Бе-да…
Попробуем с полем. Да здравствует…
— Ой-ле…
Есть звуки — значенье ничтожно
И презрено гордой толпой — …
Поле! Русское поле! Я, как и ты, ожиданьем живу…
— Уж-жу…
— Дрож-жу…
… Но их позабыть невозможно:
Как жизнь, они слиты с душой…
— Мам-мой…
— Ахм-илый-мой…
Полюшко-поле! Ты ли? Изыди из тьмы!
Как в гробе закрыто былое…
Покажись!
… На дне этих звуков святых…
Позволь полюбуюсь на спелое жито!
И в мире поймут их лишь двое,
И двое лишь вздрогнут от них!
А в ответ: «Не-е-ет…» Что ж…
Всё ведаю — не прекословь!
… жизнь рассудит.
Вновь зрячая — уж не любовница!
Люди!
Где отступается Любовь…
Где ж вы? Куда ж вы попрятались?
… Там подступает Смерть-садовница.
Неужто не надоело вам веками сидеть по своим погребальным квартирам, вперив идолопоклонские взоры в железобетонные стены равнодушия?!
Мгновение вместе мы были,
Но вечность ничто перед ним:..
Что же происходит на земле нашей, люди?! Куда путь держим? Куда нас ведет этот размытый небесными слезами и оплеванный человеческим без-раз-ли-чи-ем путь?
Все чувства мы вдруг истощили,
Сожгли поцелуем одним.
Куда несемся мы, без оглядки, матерясь и раскидывая слюни, взлетая над ямами и спотыкаясь на, казалось бы, ровном месте, мечтая…
СамО — чтО дерево трясти! — …
… удобным расположением ноги…
… В срок яблоко спадает спелое…
…(на чьей-либо шее)…
Прости! — …
… угодить себе и…
… не жалей безрассудно…
… боясь, как бы не пришлось…
О краткой любви не жалей…
… протянуть руку…
— За всё, за всё меня прости.
… какому-нибудь…
… Расстаться казалось нам трудно…
… надоедливому…
Мой милый, — чтО тебе я сделала!
… ближнему?
… Но встретиться было б труд…
Дай ответ, человечество! Не…
… ней!
… дает ответа. Слышно только:
— Фью-юн… Фью-юн… — голосит птица.
— Зындр-до-да… Зындр-до-да… Зындр-ры-ры-ра… — рычит мотоцикл.
— Я-юпль… Я-юпль… — подпевает земля.
— Фью-юн… Фью-юн…
— Ры-ры-тра… Рыр-рынд-дра…
— В-во-во…
— Ввот-и-всё…*
___________________
* В эпизоде использованы стихи М. И. Цветаевой «Вчера еще в глаза глядел» и М. Ю. Лермонтова «Прости!»
… август мертв. Отворяй воротА:
Прискакала пора лихая.
Заменила отраду тоска,
Смех — слеза, а тебя — другая.
Ты ждала, что он скажет: «Прости!»
Но прощение — на прощание.
И теперь у тебя впереди
Перед каждым звонком замирание.
Но напрасно — ты знаешь сама —
Уши ангелов тешить молитвами,
Не обнимутся впредь никогда
Его руки с твоей калиткою.
Он не крикнет: «Пойдем гулять!»,
Не царапнет окошко веточкой
И, сказав: «Раз, два, три, в общем — пять!» —
Не отыщет тебя за беседочкой.
Он посеет, а ты не пожнешь,
Ты аукнешь, а он не откликнется,
Он под пули, а ты под дождь,
Его встретит Москва, тебя — Вырица.
Всё не вместе, и всё не в лад.
Две судьбы — параллельных линии,
Что, как сказал твой ученый брат,
Ни за что не сольются в единое.
Не умея его ни забыть,
Ни убить, ни купить, ни выменять,
Станешь горькую водку пить
И закусывать сладким именем.
Будет Ваня с тобой пировать
Или Павел Андреич какой-нибудь,
Или вся королевская рать,
Иль калики — слепцы перехожие.
Ты любимого имя в бреду
Нетактично шепнешь как заклятие,
И тогда тебе скажут: «Уйду!» —
Ну а ты: «И дорога скатертью».
Годы схлынут. Растают века.
Отразив тебя, сдохнет зеркало.
Станет ясно: твоя судьба —
Неудачи подруга верная.
Ты признаешься в этом себе,
А признавши, другое признаешь:
Светом в темном твоем окне
Было то, что всю жизнь прокли… На! Ешь!
Правду горькую кушай, грызи,
Пережевывай жесткое мясо,
Обрезай с черствой памяти дни,
Посмотри, как наточены лясы!
Сотни раз ты кляла тот июль,
На закате которого счастье,
Взявши в руки судьбы твоей руль,
Покатило по солнечной трассе
Твои чаянья и мечты,
Твои радости и тревоги…
Были камушки, но валуны
Не касались твоей дороги.
И пускай наступил сентябрь —
Слез осенних бессменный пращур.
И пускай эти слезы сталь
Прошибают. Но нет их слаще!
Сладки капли любовных мук.
И пускай на душе слякоть.
Если падает все из рук,
Значит: есть отчего падать.
Значит: было кого любить!
Значит: все-таки что-то было!
………………………..
………………………..
………………………..
………………………..
И она продолжала жить
И, наверно, еще любила.
Но, как прежде, в ее судьбе,
Как и в судьбах иных неудачников,
Все хорошее начиналось в конце
И в начале заканчивалось.
Человечество же по-прежнему — а что ему? — мочало. Молчало, пока…
— А-а-а-а… Куда ты?! Куда?! Канава! Ген-на-а-а-а-а…
— Сейчас. Сейчас. Выверну-у-у-у-у… Твай-у-у-у-у…
— Тыр-ты-ты-тра-а-а-а-а…
— Мам-ма-а-а-а-а…
— Спо… Ой-на-а-а-а-а…
— Мамочки! Ген-на-а-а-а-а…
— Не бо… О-о-о…
— Трррру-у-а-а!
(- Я люблю тебя!)
(- Я люблю тебя!)
Всё! Тишина! Тишина обетованная! Лишь заднее колесо тихонечко:
— У-уньк… У-уньк… У-у-уньк…
