Другая смерть

Старший лейтенант Кириченко вышел из вагона метро и направился к эскалатору. Он пытался заставить себя не глазеть по сторонам или, хотя бы, не вертеть головой, как провинциал, впервые попавший в большой город, но удавалось ему это плохо — именно тем он и был: провинциалом, впервые попавшим в большой город. До этого в своей жизни он видел только нищету, грязь, холод и голод детского дома; холод, голод и тяжелую муштру Рязанского парашютно-десантого училища. Потом война: холод, голод и постоянную опасность получить пулю или подорваться на фугасе, которыми «чехи» в последнее время густо утыкивали все проезжие дороги.

И вот, наконец, — первый выход в цивилизованный мир. Правда, если бы спросили, хочет ли он, чтоб его первое знакомство с новым миром состоялось именно так, именно по такой причине, он, скорее всего, отказался бы. Но когда ему поручили сопроводить «двухсотого» домой, Кириченко даже не подумал отказаться. Во-первых, приказы не обсуждают, а во-вторых, это же практически отпуск. Большой город, возможность немного расслабится и не ожидать постоянной подлянки со стороны «чехов» или старших офицеров.

Приглядевшись к ценам в магазинам вокзала, лейтенант понял, что тех денег, которые выписал ему комполка, мало на что хватит, но оставалась надежда, что попить кофе в настоящем кафе и прокатится на каруселях, была у него такая детская мечта, хватит.

Поднявшись наверх, лейтенант, поеживаясь в летнем горном камуфляже (переходить на зимний приказа еще не было), прислонился к опоре, поддерживающей козырек метро, и стал ждать, поглядывая сквозь стеклянные двери на часы в вестибюле станции. Майор из районной комендатуры запаздывал, но лейтенант особо не беспокоился — тяжелая, полная опасностей жизнь давно приучила его не дергаться по пустякам, да и посмотреть, признаться, было на что.

Площадь перед метро жила своей жизнью. К ДОТ-ным окошечкам ларьков то и дело подходили, просительно нагибались любители пива, чипсов и слабоалкогольной «шипучки», желающие без пользы, но с весельем провести надвигающийся вечер. Из крытой палатки доносились маломузыкальные вокализы какого-то попсового певца-однодневки. С взвизгиваниями и придыханиями тот вещал о горячей любви, некой мифической Татьяне. Тоже мне, Онегин, подумал Кириченко. Он не любил попсу, ибо считал ее музыкой для ног, а танцевать не умел. Во всяком случае, в задаваемом ритме. В те редкие вечера, когда в училище страивали танцы, и на них приходили местные девушки, он сурово и монументально подпирал колонну танцзала в ожидании, когда, наконец, проклятый ди-джей из старшекурсников поставит какой-нибудь «медляк». Правда, девушки, приходившие на танцы не в первый раз редко соглашались с ним танцевать, поскольку знали его манеру наступать медвежьим ботинком на модные (пару лет назад), изящные туфельки. А вот с новенькими иногда обламывалось. Но только один медленный танец, не больше.

Около ограждения перед вестибюлем то и дело кучковались группки подростков в ярких куртках и широких штанах. Они нарочито громко ржали, нарочито далеко сплевывали сквозь зубы и нарочито, но без фантазии, матерились. Прямо, как в училище, — только там люди были одеты в одинаковую, мешковатую форму, одинаково коротко стрижены и на лицах имели одинаковое устало-подавленное выражение, которое не сходило даже, когда курсанты нарочито громко ржали, нарочито далеко сплевывали сквозь зубы и нарочито, но без фантазии, матерились. Командиры считали, что в армии все должно быть пусть и безобразно, но единообразно.

Немного потусовавшись у метро, одни подростки плотной стайкой исчезали в предвечерних сумерках, а их место тут же занимали другие.

С некоторым удивлением лейтенант обнаружил, что практически перестал глазеть по сторонам и неотрывно наблюдает за очередной группой, примостившейся около ограждения. Вернее, даже не за всей группой, а за одной девушкой. Она разительным образом отличалась от своих товарищей. Высокая, стройная, одета в строгое черное пальто. Матом не ругалась, не ржала и вела себя скромно, сдержанно, но с достоинством. Была как бы и со всеми, но держалась чуть в стороне. Наособицу.

Лейтенанта поразило ее лицо. Живое, одухотворенное. Было ощущение, будто она стихи про себя читает или музыку сочиняет, или… Лейтенант так и не смог придумать, что еще за «или» могла делать про себя эта девушка, но его черствая, заскорузлая, как старый бинт в мусорном баке за санчастью душа развернулась ощипанной, но гордой птицей, захотела вырваться наружу, дотянуться до этого прекрасного существа, и пощипанной, но гордой птицей опуститься рядом, зарыться головой в ее колени, приоткрыть тяжелый клюв и, прикрыв глаза пленками удовольствия, замереть так, доверив беззащитный затылок ее руке с тонкими сильными пальцами, отдавшись тем самым в ее власть полностью.

Видимо, девушка почувствовала его душевный порыв. Она медленно повернула красивую, горделиво посаженную голову, от чего ее роскошные волосы потекли по плечам золотой волной, и посмотрела на него. Даже в предвечернем сумраке и с такого расстояния было видно, насколько велика глубина ее васильковых глаз.

Взгляд девушки остановился на лейтенанте. С секунду она поизучала его стоптанные ботинки на высокой шнуровке, потом не очень чистый камуфляж, из под которого выглядывал белоснежный тельник с ярко-голубыми десантными полосками. Двухдневную небритость. Наконец, добрались до его карих, глубоко посаженых, чуть припухших от постоянного недосыпа, буквально пожирающих ее глаз и… И в лице ее произошла разительная перемена. Брови и губы выгнулись в удивленно-пренебрежительной улыбке. Было такое впечатление, что если ее взгляд хоть на секунду задержится на старшем лейтенанте Российской Армии, она запачкается в какой-то невыразимо мерзкой гадости. Девица фыркнула, как норовистая лошадь, мотнула головой, да так, что ее великолепные волосы взметнулись золотистым веером и красиво рассыпались по плечам.

Вот сука, без особой злобы, подумал лейтенант, натягивая поглубже форменное кепи, и застегивая верхнюю пуговицу — становилось холодно, — как ан гражданке, так нос воротить, а как чехи полезут, так: «Милые, родненькие, защитите не дайте про…»

— Лейтенант Кириченко? — неожиданно раздалось над ухом.

— Старший лейтенант Кириченко, — ответил десантник, в упор разглядывая розовую ряху, вырисовывающуюся под блестящим черным пластиковым козырьком фуражки, и чуть помедлив козырнул, — так точно!

— Майор Беда, — отрекомендовался пришедший, неспешно подняв пухлую, вялую руку к фуражке, — значит, ты «двухсотого» привез?

— Я — ответил лейтенант, решив не баловать майора излишними проявлениями субординации. Как и всякий нюхнувший пороху солдат, Кириченко очень не любил отожравшихся на тыловых харчах крыс. Майор почувствовал негативное к себе отношение, но, посмотрев в спокойные, холодные глаза лейтенанта, решил не заострять внимания.

— Тело в морг отвезли?

— Да, прямо с поезда в машину перегрузили.

— Хорошо. Тогда давай бумаги и пошли по-быстрому, это — последний на сегодня, а мне еще надо на футбол успеть. Сегодня наши играют.

Кириченко очень хотелось сказать, что наши сейчас там под пулями конституционный порядок наводят, но сдержался. Обострять отношения с майором не стоило. Да и что им делить: зайдут, скажут, выйдут и разбежались. Майор на футбол, а он… Он что-нибудь придумает.

Молча лейтенант отдал бумаги и зашагал вслед за майором по влажному асфальту на котором тускло отражались фонари, горящие на противоположной стороне улицы. Их сторона почему-то была не освещена.

Дошли быстро. Свернули во двор, окруженный одинаковыми домами-коробками, похожими один на другой, как яйца в инкубаторе. Около детской площадки, с сиротливо ободранными скамейками и перевернутой железной горкой, майор притормозил.

— Давай посидим чуток, — бросил он через плечо и, не дожидаясь согласия, двинулся к горке. Дождавшись прихлюпавшего следом по грязи Кириченко, достал откуда-то из под полы форменного плаща плоскую флягу, одним точным выверенным движением свинтил колпачок крышки и плеснул в нее ровно до краев коричневой жидкости. В воздухе ощутимо потянуло сивухой.

— На, вот, хлебни перед делом. Не «мартель», конечно, но сойдет для нашей местности. Да и обмыть надо, — он протянул лейтенанту колпачок, а рукой с флягой сделал приветственно-приглашающий жест. — Поздравляю.

— С чем? — смутился Кириченко.

— Ну, как… Жмурик-то твой, Рыбаков, капитаном был?

— Капитаном.

— Ротным, стало быть?

— Ротным.

— А если тебя отправили его тело сопровождать в большой город да еще и в отпуск, типа, развеяться, значит, следующим ротным ты будешь. Ферштейн? На тебя там уже, авось, приказ готовят о повышении. Нового-то присылать, поди, не станут. Пока привыкнет, то, се… Да, и где их теперь, капитанов, напасешься на эту компанию? Легче в своих рядах, так сказать. А ты, что, в первый раз «двухсотого» везешь?

— В первый, — понурив голову, буркнул Кириченко. Сейчас больше всего на свете ему хотелось врезать этой поганой тыловой крысе прямо по розовощекой морде. Но сильнее всего его доставала мысль, что майор прав.

— Да ты не кипятись лейтенант, ох, простите, старший лейтенант. Я этих родственников каждую неделю навещаю, соболезнования от Родины и себя лично приношу, всю эту кухню насквозь знаю. Ну, выпьем что ли?

— Не хочу я с тобой пить, майор.

— Ну и дурак, — добродушно процедил не обидевшийся майор — то, что ты сейчас переживешь — это не в атаку с ура ходить. Тут без бухла никак. Я вот уже сколько раз, а все равно не могу. А ты-то по первому разу… И это, как зайдем, ты смотри, осторожнее, лицо подальше держи, а то дамочки… Они на это дело нервно реагируют.

— В смысле?

— А вот… — майор оттянул воротник форменного плаща и показал лейтенанту шею. Даже в сгущающемся мраке на ней были видны четыре глубокие набухшие борозды.

— Что это?

— Боевое ранение, блин. Солдатская мамаша, одурев от горя, на меня с когтями кинулась. Если бы голову не убрал, глаза бы выцарапала, точно.

— А все-таки сволочь ты, майор. И фамилия у тебя… Беда. И где такие дают?

— На Украине, самостийной и незалежной. А я не просто сволочь — я сволочь бесчувственная. За то и держат. Иначе кто будет по домам ходить, солдатским родственникам похоронки разносить? Так сказать, долги родины отдавать? Ты, что ли? Нет, ты сейчас разок сходишь, потом уедешь своей ротой командовать и забудешь, как страшный сон. А если еще раз попросят, то кого другого вместо себя пошлешь. Я же останусь и буду дальше по квартирам ходить, от брата вашего последнюю весточку… Да, в нашем военкомате, говорят, до меня восемь человек от этой почетной обязанности отказались. Не выдержали. А мне пофиг, вот и таскаюсь. Ты это… Пей, да пошли уже —скоро совсем стемнеет.

Лейтенант зажмурился и залпом проглотил коричневую, обжигающую жидкость. Майор просто и без эмоций отхлебнул добрый глоток прямо из горла.

— Уф, гадость. Плесни еще, майор — с этой дозы курица не опьянеет.

— Держи крышку ровнее — прольешь еще.

Снова выпили. Лейтенант уже почти не кривился. Майор оставался невозмутимым. Они немного посидели, почувствовав, как разливается по телу тепло и мозг затуманивается алкоголем. Встали и на нетвердых ногах двинулись к подъезду.

— Забористая штука, майор. Что это?

— Теща коньячный спирт с завода канистрами тырит.

В парадном было темно и мрачно. Пахло кошками, прогорклыми щами и хлоркой. Осторожно, стараясь не наступить на пустую бутылку, они поднялись на несколько ступенек к лифту. Вызвали, долго ждали. Потом долго ехали в тесной кабине. От нечего делать, прижатый к разгоряченному, обильно потеющему телу майора, Кириченко читал разноцветные надписи, покрывающие стены так густо, что первоначальный цвет пластика с трудом угадывался под слоями настенной живописи.

Большинство надписей были банальными «Маша + Саша» и «Здесь был…», однако встречались и нетривиальные. Например, хайку Мацуоши Басё и что-то на латыни. А через потолок жирным красным маркером кто-то размашисто намалевал: «Нет захватническим планам НАТО». Что ж, с последней сентенцией Кириченко был полностью согласен.

Мрачная лестничная площадка была едва подсвечена сиротливо свисающей на голом проводе «лампочкой Ильича». Похоже, ее вешали сами жильцы, после того как отчаялись дождаться работников ЖЭКа. Почему-то лейтенант очень живо представил себе, как ротный, здоровый громогласный мужчина, чье тело сейчас лежало в маленькой цинковой камере местного морга, выходит на лестничную площадку. Подтягивает домашние, вытянутые на коленях тренировочные штаны, и залезает на шаткий табурет. Шутя и балагуря, он отворачивает приржавевшую к старому болту гайку, которая служит запором для распределительного щита — замок с него унесли еще в начале нечистых на руку девяностых. Стараясь не замкнуть контакт, прикручивает к клеммам зачищенный провод с патроном — тусклая лампочка на сорок Ватт ярко вспыхивает. Жена от неожиданности вскрикивает и с грохотом роняет на гулкий пол видавшие виды бокорезы с красными пластиковыми ручками. Ротный осторожно, чтобы не разбить, пристраивает лампочку около трубы и медленно поворачивается к жене. В наступившей иллюминации видно, как он широко улыбается, но с лицом его что-то не так: лампочка светит прямо сквозь вырванный пулей затылок и пустую глазницу. Жена начинает кричать. Громче. Выше. В конце концов ее голос достигает каких то заоблачных высот и начинает всверливаться в мозг лейтенанта до самых глубоких…

— Э… Старшой, очнись, — одной рукой майор со значимой и неотвратимой фамилией тряс присевшего на подоконник лейтенанта за воротник, а пальцем другой не отрывая давил на черную пуговку звонка. Его противная трель, отлично слышимая даже здесь, за дверью, и почудилась Кириченко тем самым истошным криком — эк тебя развезло-то со ста грамм! И правильно. И хорошо. Так легче будет.

— Да, подождите, не трезвоньте, — донесся из-за двери приближающийся голос, — кто там?

— Это из райвоенкомата. По поводу вашего мужа. Майор Беда и старший лейтенант Кириченко.

Дверь открылась. На пороге стояла миниатюрная женщина, завернувшаяся в махровый банный халат. С ее волос на плечи стекали тоненькие струйки воды. Темные глаза смотрели открыто и доверчиво. Она была красива. Потрясающе красива, особенно с распущенными влажными волосами и в синем халатике, оттенявшем смуглый румянец. Похоже, она прекрасно сознавала свою красоту и отнесла напавший на мужчин ступор именно на счет своих чар.

Мужчины меж тем не сдвинулись с места и не проронили ни слова. Кириченко стоял прямо, будто проглотил штык вместе с карабином, и только его длинные пушистые ресницы, мечта любой красавицы, трепетали на окаменевшем лице. Майор Беда — человек с железными нервами, тоже прибывал в явном замешательстве и все никак не мог решиться сказать страшные слова.

— Извините, я принимала душ, поэтому звонок не сразу услышала. Вы от Коли? Оттуда? Он просил что-то передать? Этой дурацкой почте ничего доверять нельзя, обязательно либо разобьют, либо потеряют. Да, что ж вы на пороге то застыли? Проходите, сейчас чаю сообразим.

— Анна Дмитриевна, — каким-то задубелым, деревянным голосом начал Беда, — мы пришли сообщить, что ваш муж геройски…

Кириченко зажмурился. Он ожидал, что сейчас раздастся тот самый высверливающий мозг женский крик, который он слышал в недавнем кошмаре, и понимал, если его услышит, закричит сам.

Дико и яростно. Теряя человеческий облик. Так он кричал, когда к автомату остался один магазин, а толпа «чехов» уже метров на сто подобралась к высотке, на которой они окопались с дюжиной бойцов. Когда уже отчетливо были видны черные, горящие диким огнем глаза под черными банданами и лыжными шапочками и желваки, гуляющие на черных от небритости скулах. Эти глаза так напугали его — и он вскочил в полный рост в неглубоком окопчике и нажал на курок, не заботясь, что «калаш» выплюнет все патроны за считанные секунды. Наверное, его крика не было слышно за глухими ударами пуль, вырывающими из каменистой земли фонтаны битого камня, и за родным, «русским трехэтажным» его бойцов, и за воплями: «Аллах акбар», «шайтан» и «баран», перемежаемыми таким же, почти без акцента, матом, доносящимся с другой стороны бруствера – но его крик. Надсадный. Разрывая связки. Заходясь хрипом и кашлем. Но тогда его крик был пронизан страхом и азартом боя, а сейчас… Сейчас он имел бы другую природу — полный щемящей звериной тоски и стра…

— Блин, да ты контуженый, что ли? — вывел Кириченко из ступора голос майора. — Иди сюда помоги.

— Что? — помотал головой лейтенант, стараясь отогнать липкий морок и чувствуя, как холодный ручеек страха стекает за воротник, — а, да, немного…

— Дед в пальто! Иди сюда — не видишь женщине плохо.

Женщине, действительно, было плохо. Она скрючилась и забилась с ногами на широкую галошницу под вешалкой. Одной рукой закрывала голову, будто защищаясь от ударов, а другой, раскрытой ладошкой, размахивала, будто отгоняя назойливое насекомое. Взгляд ее странно блуждал, не фиксируясь на предметах, губы, кажется, что-то шептали, но за напряженным сопением майора разобрать это было сложно.

— Что с ней, старшой?

— Похоже на шок, такое бывает, — облизнул шершавым языком пересохшие губы лейтенант.

— А чё делать-то, блин? У вас такое бывало?

— Бывало. Сейчас, — на плохо слушающихся ногах Кириченко прошел в маленькую, аккуратную ванную комнату. Снял с подставки стаканчик для полоскания зубов, налил в него холодной воды и вернулся в коридор. Секунду помедлил, а потом резко опрокинул стакан с ледяной водой прямо на еще сырую голову женщины.

Она резко всхлипнула, замолчала и опустила руки. Взгляд ее приобрел осмысленное выражение.

— Анна Дмитриевна, вы поняли, что я сказал? — сказал майор, налегая на «что».

— Да, поняла.

—Тогда вот тут подпишите, — майор подсунул женщине папку из дешевого «кожзама» с каким-то листом.

— Да, поняла, — не замечая ни папки, ни самого майора, ответила она, — я поняла, что мой муж, Рыбкин Николай Иванович, гвардии капитан Российской Армии, геройски погиб в бою, выполняя свой дол… — она снова всхлипнула и уткнулась лицом в сжатые кулаки.

Кириченко оглянулся на майора и постучал себя ладонью по лбу. Майор беспомощно развел руками, всем видом показывая, что он тут совершенно не при чем.

— Анна Дмитриевна, — нежно приобнял за плечо неподвижно стоящую женщину лейтенант, — давайте тут вот подпишем, — вложил ей в руку услужливо протянутую Бедой ручку, — вот, тут… — Кириченко поднял почти к самому ее лицу взятую у майора папку, — и все закончится.

Не глядя женщина поставила закорючку на документе, сильно не попав в место для подписи, но майора, кажется, вполне устраивало и это.

— Так это… Мы, вроде, закончили тут… Пойдем уже.

— Ты что, майор? Не видишь — женщине плохо!

— Ну так, это… Из меня утешальщик-то все равно никакой. А ты, вон, смотрю, умеешь. Так это, я пойду, лейтенант, а ты тут… за женщиной присмотришь?

— Присмотрю. Иди майор.

— Ну, покедова, лейтенант. Удачи, — майор неожиданно ловко для такой туши развернулся в прихожей и исчез за дверью, успев-таки перед тем скабрезно подмигнуть.

Все-таки какая редкостная скотина, подумал лейтенант, ничего святого… и откуда такие берутся? Да еще и с такой фамилией…

— Анна Дмитриевна, пойдемте, присядем куда-нибудь.

— Что закончится?

Кириченко особенно не удивился. Он много раз видел людей, которые теряли своих родных или близких. То, что женщина, придавленная горем, временами выпадала из реальности, было для него в порядке вещей.

Осторожно взяв ее под локоток, лейтенант отвел женщину на кухню. Усадил на дешевый, обитый искусственной кожей уголок. Быстренько пройдясь по полкам и ящикам (сказалось детдомовско-армейская выучка), нашел чайник, пачку заварки, сахарницу и пластиковое ведерко с овсяным печеньем. Тут же в ящике пенала оказалась аптечка, в которой оказался стеклянный пузырек с таблетками «Адонис-брома». Отличное успокаивающее. Быстро организовал «чайку». Одну чашку поставил перед все еще находящейся в ступоре женщиной и, как бы невзначай, положил рядом с чашкой две таблетки успокаивающего, поскольку ступор мог в любой момент взорваться истерикой, а вторую чашку подвинул к себе.

Анна Дмитриевна долго-долго гремела ложкой по ободку, размешивая неположенный сахар. Потом вынула ее и аккуратно положила на белую, вышитую по углам мелкими терракотовыми цветочками, скатерть, по которой тут же начало расплываться коричневое чайное пятно.

Лейтенант понимал, что скатерть безнадежно испорчена, но хозяйственная жилка, приобретенная за годы службы, не дала ему безучастно взирать на такую потраву. Он поднял ложку и хотел переложить ее на разделочный стол, но не смог: тонкие пальцы с ярко алыми ногтями ухватили его за запястье.

— Вы видели, как погиб Рыбаков? — Лейтенанта передернуло. Ему, круглому сироте, казалось, что называть близких людей по фамилии — это оскорбление и неуважение. А по отношению к погибшему боевому товарищу — особенно.

— Нет, я только выписался из госпиталя – первый день. Говорят, они в деревне нефтеперегонный завод искали, на засаду напоролись. Перестрелка была, там и…

— А товарищи не рассказывали?

— Да нет… Знаете, как-то не принято у нас о таких вещах, — смутился лейтенант.

— Жаль. А вы знаете, он мне солгал.

— Солгал?

— Да, солгал, — женщина вновь надолго задумалась, не отпуская запястья Кириченко, потом тряхнула головой, отгоняя какой-то морок, — он обещал, что его не убьют, он обещал вернуться живым. И что?

— ???

— Он своего обещания не выполни-и-и-и-и-и-и… — конец фразы потонул в безудержных рыданиях.

Спина лейтенанта, покрылась гусиной кожей, а по коротко стриженному затылку заскребли когтистые лапы. Он всегда очень плохо переносил женские слезы. За годы службы он видел их немало. Он видел, как громко, навзрыд, до истерики, до воя, плачут старухи в аулах, оплакивая своих сыновей. Видел, как тихо, почти беззвучно плачут в «красном уголке» или в своем закутке в гарнизонной библиотеке, как плачут маленькие девочки, у которых в доме сгорела любимая игрушка. И каждый раз было так: много раз, видя плачущую женщину, лейтенант бросался ее успокаивать. Находил нужные слова, жесты, знал, когда нужно помолчать, когда ласково и ободряюще погладить по плечу, когда прикрикнуть. Успокаивать плачущих женщин — это был его талант. Его «божья искра». Главный дар, проявившийся еще в детдоме, где слезы лились рекой, и не только девичьи, — и со временем развившийся и окрепший. Но развился этот дар не потому, что лейтенанту было жаль всех этих женщин, а потому, что он не мог выносить женских слез, а избежать их удавалось далеко не всегда. Иногда у него возникало чувство, что женские слезы — это испытание или наказание за грехи.

Вот и сейчас, действуя, скорее по наитию, чем по велению разума. Он аккуратно, чтоб ненароком не вывихнуть сустав, отлепил от своего запястья пальцы женщины и аккуратно положил тут же ставшую вялой и безвольной кисть на стол, накрыв ее сверху своей плотной, широкой ладонью. Чуть подержал, потом перевернув ладошку положил на нее таблетки и, улучив момент между двумя особенно бурными всхлипами, подтолкнул ладонь к ее рту. Женщина чисто механически положила их в рот и запила вовремя подсунутым чаем.

— Анна Дмитриевна?

—И-и-и-и-и-и-и…

—Анна Дмитриевна? Анна…

Продолжая рыдать, женщина развернулась в узком пространстве между краем стола и диванной спинкой и уткнулась зареванным лицом в его камуфляж. Действуя все по тому же наитию, он положил одну руку ей на затылок, мимолетно отметив свежий, терпкий запах моря идущий от ее волос, а другую, — на узкую, сотрясаемую рыданьями спину.

Постепенно, рыдания перешли всхлипывания, шмыганье носом и постепенно совсем затихли, а Кириченко с удивлением почувствовал, что плечо его куртки промокло насквозь. Ноги употели в высоких десантных ботинках на шнуровке, спина задубела от неудобного положения, а форменное кепи съехало на затылок и держалось на своем месте только потому, что голова была прижата к стене. Стрелки на часах, как ножницы отрезали последнюю минуту ушедшего дня. До закрытия метро, это он прочитал сегодня на станции, оставалось 15 минут. Ситуация становилась критической. Ночевать под открытым небом ему было не привыкать, но по рассказам сослуживцев делать это в большом городе опаснее, чем в зеленке. Бомжи, шпана, маргиналы, милиция… И в боевое охранение никого не поставишь. А отдать все деньги, чтобы доехать до окружной гостиницы, находящейся на другом конце города, ему тоже не улыбалось.

— Анна Дмитриевна? Мне пора уже. Поздно. Ночь на дворе.

В ответ она буркнула что-то неразборчивое, не отрывая лица от его плеча, — наверно, успокоительное подействовало,. Теперь самое время было положить ее спать и рвать когти до гостиницы. А с утра уже полегче будет, ведь не зря говорят — с бедой надо пережить ночь.

— Анна Дмитриевна? Поздно уже. Давайте, я вас на диван отведу?

— Да, давай. Спасибо тебе, — она оторвалась от его плеча, отодвинула стол и попыталась сделать шаг, но одурманенная переживаниями и таблетками не справилась. Чтобы не дать ей упасть, лейтенанту пришлось вскочить, с грохотом оттолкнув стол. Подхватывая на руки обмякшее тело, он сильно ударился локтем и головой.

— Вот, черт, еще и башку расшиб. А времени уже… Извините Анна Дмитриевна, — он покрепче перехватил легкое как перышко тело и понес в комнату, в которой видел двуспальный разложенный диван. Стараясь не ударить ее головой об один дверной косяк, сильно зацепил ее ногами за противоположный… «Наверное, теперь синяк останется», но в тот момент ему было уже все равно. Только бы убраться поскорее.

Дойдя до кровати, он осторожно положил тело на одну половину дивана и, подняв покрывало, прикрыл белеющие в темноте ноги женщины. Теперь надо было обойти кровать, взять рюкзак и в дверь. Только бы замок на двери оказался самозащелкивающимся, а то искать ключи, писать записку о том, что они в почтовом ящике… Все это драгоценные минут, которых и так осталось очень, исчезающее, мало.

— Лейтенант, ты уходишь? — раздался с кровати тихий голос, и Кириченко с усталой обреченностью понял, что на метро ему сегодня не успеть и в гостинице военного округа не ночевать.

— Да, пора мне уже, поздно.

— Да, ладно, что ты все поздно, да поздно? Я сейчас не хочу одна… — голос ее был поразительно спокоен и ровен.

Лейтенант чертыхнулся про себя, но покорно вернулся от двери и сел на прикроватный стул. В таком состоянии одному остаться никому не пожелаешь, да и голос… Не к добру. Что-то с ней не так. Еще в окно выбросится. Это вверх, по лестнице 12 этажей много, а вниз, по прямой… Секунды три.

Кириченко примостился на стуле, осторожно сдвинув в сторону что-то женское и нижнее. От белья пахло тонким парфюмом, на фоне которого особенно чувствовался крепкий солдатский дух, идущий от лейтенанта, полностью оправдывающий старый тезис, что в армии все вычищено, но ничего не мыто. Женщина подползла к нему поближе, приподнялась на кровати и, как маленькая обезьянка (почему-то, именно такое сравнение пришло ему в голову), вцепилась в него обеими руками и прижалась лбом к заскорузлой ладони. Некоторое время полежала в такой неудобной позе, за это время лейтенанту удалось-таки, орудуя одной рукой, избавится от проклятых ботинок, потом что-то зашептала. С большим трудом Кириченко смог разобрать слова

— … чувствовала. Я сразу почувствовала, что это случилось. Что он меня оставил. Сразу стало так холодно и пусто. Я не знаю, что теперь буду делать. Он был такой большой, надежный, сильный, — лейтенант по неволе вспомнил довольно большого человека, но не очень честного, а злопамятного, жестокого и волочившегося за всеми медсестрами местной больницы от 17 до 37, поварихами и вообще любыми юбками, оказывавшимися в зоне его видимости.

— Да, светлая память капитану. Хороший был мужик, — глазом не моргнув, наступил на горло правде Кириченко.

— Хороший, мне так его не хватает.

— Ну, ничего, вы женщина молодая, красивая. Это переболит, и найдете себе кого-нибудь, — своим сверхъестественным внутренним чутьем лейтенант угадывал, что эта женщина сильно переживает не столько из-за смерти собственного мужа, сколько из-за своей дальнейшей судьбы.

— Да, наверное. Знаешь, я военных люблю. Особенно тех, которые по-настоящему воевали, пороху нюхнули. Они такие прямые, сильные. И могут то, чего не в состоянии сделать гражданские хлюпики.

— Например?

— Убивать. Что-то такое вселяется в человека, убившего другого. Вот, тебе тоже приходилось убивать, я чувствую.

Кириченко передернуло еще раз. Да, он стрелял в людей, ловил на прицел маленькие, дергающиеся фигурки и нажимал на спусковой крючок. Иногда эти фигурки падали, но он никогда не был уверен, что именно его пуля настигла бегущего человека. Это было как компьютерная игра. DOOM. Помнится, он несколько раз играл в бухгалтерии училища на стареньком Pentium. Однажды рубился с друзьями по сети, оказалось гораздо увлекательнее, чем расстреливать тупых монстров. Отчасти из-за этой игры, как ему казалось, так легко прошла его адаптация к настоящим боевым действиям. Никаких нервов, никакой рефлексии. Все, что нужно, это застрелить плохого парня, прежде, чем он застрелил тебя. До первого ранения…

Все мысли пролетели в его голове с грохотом и скоростью литерного эшелона. Но за это время женщина, как обезьянка — все та же обезьянка, или даже, скорее, змея, перебирая руками, вскарабкалась по его рукаву и уткнулась головой в выемку между ключицей и шеей. Волосы, пахнущие морем, защекотали ему подбородок.

— Ты сильный, я чувствую…

Ее губы коснулись небритого кадыка. Поднялись выше. И лейтенант поплыл. Все эротические переживания, которые посещали его до сих пор, были связаны с женщинами, обретающимися при армии. Эти фемины были либо страшны, как атомная война, либо давали всем, из каких-то личных и странных, жизненных принципов, и к занятиям любовью относились, как к чистой механике, либо удачно сочетали в себе оба эти прекрасных качества. Здесь же… Еще один поцелуй. ….Была настоящая, красивая, городская женщина, которая… Еще…. Похоже была готова… Еще…

Каким-то очень дальним краем сознания он понимал — то, что вот-вот произойдет, будет совсем неправильно: совсем не время, не место и совсем не те условия. Что эта женщина видит перед собой не старшего лейтенанта Кириченко, а какого-то абстрактного мужчину, на которого можно опереться, которому можно довериться. Отдаться. Возможно, она видела перед собой тень, некий суррогат, допеля своего мужа. Улавливала запах, фактуру грубой армейской ткани, а может, она действительно чувствовала ауру. Или она просто видела перед собой своего мужа, не сознавая, или не желая верить в то, что этого уже не может быть, потому что тело мужа коченеет в холодильнике окружного морга, а душа… А вот душа-то, может быть, как раз здесь. Ждет, наблюдает…

Лейтенант попытался отвести ее настойчивые, горячие пальцы от завязок своих штанов… И не смог. Да и, с другой стороны, не особенно старался. Ведь капитана все равно не вернешь. А жизнь продолжается. Не только вдовы Рыбкина, но и его, Кириченки, ведь… когда еще подвернется такой случай? Жизнь солдатская имеет одну, но очень неприятную особенность, прекращаться гораздо чаще, чем у простого человека и, притом, совершенно неожиданно. И слишком велико было его желание, слишком парализована его воля его такой слабой и такой сильной в своей слабости женщиной. И он уступил.

Они любили друг друга. Он — сильно и горячо. Выплескивая в каждое движение всю страсть истосковавшегося мужского начала, горечь обид и страх смерти. Она — дико и безудержно, разрывая движениями страх одиночества, горечь утраты и обиду на эту жизнь, так несправедливо с ней поступившую.

Ночь проходила в хриплом зверином дыхании и глухих стонах. В поблескивающих капельками пота телах. Длинных ногтях, оставляющих на спине ярко-алые вздувшиеся царапины. Мощных пальцах, выдавливающих овалы синяков на нежных предплечьях. Подтеках телесного цвета жидкости на голубоватых, с маленькими яркими птичками, простынях. Угрожающем скрипе и треске дивана.

И только когда розовые космы рассвета заструились где-то на востоке, отбрасывая на линию горизонта неверный свет, затихла мгла за стеклами квартиры на двенадцатом этаже.

Его лицо пылало. Сухой злой огонь, таким горят БТРы, жег нос, выворачивал трескающиеся губы. Шелушил на скулах тонкую, пергаментную кожу, обнажая подкопченные жгуты лицевых мышц. Вскипающая внутри глаз жидкость грозилась порвать тонкую оболочку и брызнуть…

Вздрогнув, лейтенант открыл глаза. Ну, и кошмар приснился. Он обтер ладонью лицо, нагретое утренним солнечным лучом, и тряхнул головой, пытаясь отогнать вязкие лохмотья страшного сна.

Аня, наверное, теперь, он с полным правом мог называть ее так, сидела на кровати, положив острый подбородок на колени и обхватив их руками. Взгляд ее был направлен на противоположную стену, но проникал куда-то дальше. Глубже. Шире.

— Коля? — позвала она.

— Я не Коля, — произнес лейтенант, поворачиваясь на бок и опираясь на локоть, — меня Андрей зовут, — он набросил на себя одеяло.

— Коля?! Коля?! — не слышала его женщина, — прости нас!

— Ты что? Ты с кем разговариваешь? С НИМ? — точно, Рыбакова же Николаем звали, — Аня, перестань. Он тебя не слышит. Он же мертв.

— Да, — голос ее был каким-то потусторонним, бестелесным, — теперь он точно мертв. Мы убили его второй раз. К-о-о-о-о-л-я!!!