В пятницу, двадцать третьего декабря, люди, желающие скоротать время за нехитрым развлечением, просмотром фильмов в стиле экшн, тщетно дёргали входные ручки дверей видеосалонов. Кто совсем легонько, будто сомневаясь или прося. Кто со всей силы, напирая и не соглашаясь мириться с возникшей преградой к удовлетворению древнего инстинкта – жажды «хлеба и зрелищ», а, конкретнее, именно «зрелищ». Как правило, только совершив этот ритуал «подёргивания» они, люди, обращали внимание на объявление, приклеенное на двери скотчем прямо на уровне глаз (имеется ввиду средний рост – приблизительно 165 см.). Объявление, напечатанное на белой бумаге для принтера, чёрными и невыразительными буквами извинялось за причинённые неудобства и сообщало, било в лоб неприятными для потенцальной клиентуры словами: «закрыто»!
Двадцать третье декабря. Морозный воздух шаловливо колющий личики молоденьких девиц и проникающий, несмотря на все старания бабулек, за тёплые шеренги шарфов малышни. Белый, белый снег, напоминающий рекламу стирального порошка «Тайд» — так и кажется, что вот-вот отовсюду полетят серебряные искры, ознаменуя собой современную меру супер-чистоты. Мужчины, передвигающиеся мелкими пробежками: офис-машина, машина- бар, бар- затяжка сигареты — машина. Женщины, скользящие на каблуках-шпильках (бесполезное изобретение кутюрье на фоне двадцатиградусных холодов). И солнце: огромное, слепящее глаза, играющее лучами на крышах из оцинкованной жести. Много, много солнца …
Марина сняла зет-отчёт, вымыла полы и уже собиралась уходить. Бряцала ключами, давая понять незадачливым клиентам, что собственно, пора и честь знать. Семейная пара всё никак не могла выбрать, что же им сегодня посмотреть: комедию и посмеяться, или ужасник и побояться.
— Пожалуй, возмём всё-таки ужас!
— А ваша фамилия?
— Пужас.
Неожиданная рифма развеселила Марину. Её плохо сдерживаемые смешки и порозовевшие щёки входили в противостояние с окружающей обстановкой: с чёрными лентами, развешанными на полках с видеокассетами и со строгой органной музыкой, звучащей из динамиков. Дверь опять отворилась, и толпа подростков буквально ввалилась в прокат.
— Ровно в двенадцать мы закрываемся! Мне нельзя опаздать на кладбище!
Лица мальчишек при слове «кладбище» выразили испуганное недоумение.
Лица четы Пужасов тоже.
— Как? Не может быть! Какая трагедия! Ужас! Она же была ещё совсем молоденькой! Такой милой, симпатичной.
— Молоденькой? О, нет! Вы не то подумали. С моей напарницей всё в порядке. Жива и здорова. И ещё долго, я надеюсь, будет милой и симпатичной. Это наш бухгалтер, к тому же мать, мм, шефа, мм, умерла.
Через несколько минут и в этом районе на двери видеосалона красовалось объявление, о котором уже рассказывалось выше.
Маринин начальник очень любил свою маму. Что похвально и характеризует его только с положительной стороны. Это была миловидная пожилая женщина. Молчаливая и несколько медлительная. Бухгалтер из неё получился слабенький и, наверное, поэтому она и боялась не только экономической полиции, но пугалась всякий раз, когда нужно было сделать очередную ревизию, подсчитать зарплату, или просто прочитать журнал «В мире финансов». Она носила старомодную высокую причёску, очки с толстыми стёклами, трикотажные костюмы неизменно сиреневых тонов и имела смешную манеру складывать губы трубочкой, когда что-нибудь не понимала. Марину она иногда хвалила за скромность. Ей очень нравилось, что Марина, когда получает свою небольшую зарплату, говорит «спасибо».
И вот «мама» умерла. Она скончалась неожиданно, быстро и тихо, будто так, как и привыкла, не повышая голоса. И вот Маринин шеф сначала хотел и вовсе «не открываться» в день похорон, но после решил, что до обеда можно и поработать. А ровно в час дня в приказном порядке все работники фирмы должны были явиться на кладбище. И если принять к сведению, что в маленьком городе шеф Марины был монополистом в бизнесе видеопроката, то получилось, что скорбеть в этот день в той или иной мере предстояло всем жителям города. Марина ещё помнила те времена, когда в день похорон очень высокопоставленных чиновников, уроки в школах отменялись, когда на теле и радио волнах ловились только «Бахи с Бетховенами» и на несколько дней наступала настоящая скорбь-досада. Вышло очень похоже. Достаточно было взглянуть на выражения лиц тех, кто после полудня двадцать третьего декабря дёргал входные ручки видеосалонов, некоторые совсем легонько, будто сомневаясь или прося, а некоторые со всей силы, напирая и не соглашаясь мириться с возникшей преградой …
Марина не была религиозна. Она не ходила в церковь. Она была некрещённой, бывшей комсомолкой и почти атеисткой. Почти – потому что в её душе под влиянием публикаций в газетах, передач на телевидении и просмотров мистических триллеров получился некий «киш-миш» из основ христианства, буддизма и веры в инопланетян. Марину совершенно очаровал батюшка, отпевавший «маму-бухгалтера», красивый светловолосый молодой человек лет тридцати. Его борода слегка завивалась. Голос хорошо поставлен, и было приятно слушать его чистую правильную дикцию. Он говорил о Царстве Небесном, о том, что это очень хороший знак, что покойная отошла в мир иной в канун Рождества Христова. Что в душах своих надо лилеять ростки любви, добродетели и всепрощения. А потом батюшка запел. И атмосфера стала ещё возвышенней. К его голосу присоединились чуть писклявые голоса певчих, несколько расстраивая чудесную гармонию. Тем не менее, это не помешало Марине оставаться в состоянии благостной задумчивости. Она даже быстро перекрестилась, при этом запутавшись «в православии — два перста или три?». Тут Марину легонько толкнули в бок, мол, пора цветы класть. Марина подошла к гробу, положила букет. Губы покойной были сложены трубочкой…
Гроб, наконец, был опущен в землю. Снег бодренько похрустывал под ногами скорбящих, когда по утоптанной тропинке они направились к автобусам. Марина не хотела ехать на поминки. Она считала, что свою дань памяти и уважения «маме» уже отдала. К тому же у неё было много «своих» дел. Нужно было в магазин за продуктами, нужно было в обувную мастерскую и нужно было забрать ребёнка из садика. «Нужно» было много! Но уйти не удалось. Ей настойчиво намекнули, что от шэфа поступило строгое распоряжение «всем на поминки и без разговоров». К тому же Марине поручили поддерживать за локоть одну из тётушек шэфа. Старушка-«божий одуванчик» к удивлению Марины вдруг произнесла, что надо бы и водочкой помянуть, и зашаркала к автобусу заметно проворней.
Где-то к четырём часам вечера приглашённые добрались до столовой местного завода. Где-то к пяти, накрыли к скорбному ужину. Где-то уже около шести часов вечера, наконец, уселись за стол. Марина сидела спиной к окну, прямо напротив своего начальника. Вид у него был не важный, его, в самом деле, было жаль. По тому, как искусственный свет становится всё ярче и как бы «основательней», было понятно, что стемнело окончательно. Казалось, что все присутствующие очутились в некоем месте вне времени и привычного пространства. Гробовая тишина изредка нарушалась цоканием каблучков обслуживающего персонала столовой, стыдливым звяканьем вилок и поскрипыванием стульев. В неуютной обстановке Марине становилось ещё неуютней от того, что её «нужно» не отступали, раздувались и ледяными колючками нетерпения впивались в кожу. Как назло среди тридцати собравшихся всё никак не мог найтись хотя бы один, активный и бодрый, с задатками организатора и выразителя общественного мнения, который направил бы всё это «поминание» в нужное, так сказать, позитивное русло с полными тяжести утраты речами, с перечислением достоинств покойной и обязательными воспоминаниями о её полезных для общества поступках. И вот тогда бы Марина под фон разговоров, горечи и сострадания могла бы уйти, выскользнуть из зала, ретировать. Но все молчали. Прятали глаза друг от друга, но, тем не менее, каждый жест, каждый поворот головы и каждый несанкционированный шопот не проходили не замеченными. Все молчали. Но молчали, если можно так выразиться, внимательно.
— И не думай даже. А не то жди завтра репрессий.
Шипела под ухо с лучшими намерениями Маринина напарница.
— Да у меня ребёнок там один…
Марина представила, как её дочка, красивая и весёлая девочка четырёх лет, грустит без мамы, а в это время воспитательница уже разъярённая от затянувшегося ожидания бросает ядовитые взгляды на её, Маринину девочку, красивую и обычно такую весёлую… А её дочка… И всё опять повторяется, повторяется до бесконечности, вернее, до того момента, когда Марина вырвется из этого омута, круга чужого горя, в который её засосало так сказать по «рабочим делам». Полна решимости и, не давая себе времени на размышление, Марина встала, отодвинула с грохотом стул, подняла рюмку и огладелась по стронам, надеясь найти лицо, за которое можно было бы зацепиться взглядом, в котором можно было бы найти сочувствие. Все смотрели на неё. Лица слились в одно большое мессиво.
— Я знала покойную очень недолго. И совсем немного. Но она… Она была такой… Такой….
И в это мгновение Марина поняла, что всё тщетно. Фразу она не закончит. Она перестала говорить, в надежде, что, умолкнув хоть на секунду, заставит себя вновь обрести твёрдость и поможет себе не заплакать. Подбородок Марины начал дёргаться, она попробовала закусить губу, но только причинила себе боль. Вкус крови был неприятен, тёплый и сладковато приторный, как жизнь. Все чувства, все впечатления сегоднешнего дня, все Маринины «нужно» перемешались с ощущением вины, с невыссказанной любовью и затаённым страхом перед неизведанностью смерти. И прибавьте — удивление тому, что как оказалось, Марине очень и очень жаль, что эта милая женщина больше никогда не похвалит её за скромность, никогда не обнимет своего сына, никогда не нальёт себе чаю и много ещё чего, всего не вспомнишь… И Марина больше не могла держать в себе всю эту гремучию смесь. Она зарыдала. Некрасивая гримаса исказила её лицо, она закрыла его руками, и тут, всхлипывая и каверкая звуки, всё же закончила начатую фразу:
— Она была такой ХОРОШЕЙ!
«Да, да, она была очень хорошей!» — подхватили и другие. Марина не могла остановиться. «Она так любила угощать детей конфетами». Марина опустилась на стул и продолжала горько плакать. «Она всегда вкручивала новые лампочки вместо перегоревших». Маринины рыдания заглушали воспоминания родственников.
«Надо отвести её умыться, надо дать ей воды, надо её успокоить…» Присутствующие недоумевали, некоторые начали сердиться…
Марина встала, дотронулась до плеча своей напарницы и глазами показала, мол, к выходу. Взяла сумку, подняла шарф, упавший было на пол, и всё ещё громко всклипывая направилась к дверям. Напарница вышла за ней следом. Они аккуратно и как можно тише закрыли за собой двери. Гардероб располагался на первом этаже. Два лестничных пролёта они шли молча и медленно. Чем ближе подходили к гардеробу, тем больше ускоряли шаг. Выйдя на улицу, уже почти бежали по направлению к автобусной остановке. Морозный воздух приятно бодрил, как в детстве выдыхая, пускали белый пар изо рта и даже чуть-чуть хихикали. Ждать автобуса пришлось недолго. Пока ехали не произнесли и слова, каждый думал о своём, глядя на украшенные стужей окна. Правда, иногда друг другу виновато улыбались. Марина вышла раньше. Воспитательница не слишком была сердита. Дочка бросилась Марине на шею и нечаянно тронула её укушенную губу. Марина поморщилась, а после поцеловала девочку. Было совсем темно. Фонари освещали дорогу домой. Окна домов светились голубым мутноватым светом от телевизоров. Наверное, там смотрели очередной телесериал, футбол или фильм в стиле «экшн». Весь оставшийся вечер Марина провела за хозяйственными заботами и легла уже очень поздно, с досадой подумав, что опять не выспится. Дочка убаюкивающе посапывала в своей кроватке. На стене комнаты висел детский рисунок: огромное ярко жёлтое солнышко, сочная зелёная трава, голубое небо и два улыбающихся человечка. Человечки были счатливы.
В субботу, двадцать четвёртого декабря видеосалоны города были открыты.