Невозможная история.
История эта случилась в уездном городе N, во времена правления тогдашнего городничего Ивана Степаныча Кулакевича, а развязка её так неожиданна и оригинальна, что подобное ей, кроме города N, пожалуй больше нигде и не возможно.
Однажды, тёплой июльской ночью, из лазарета N-ской тюрьмы сбежали двое злодеев. Двое знаменитых цыган-конокрадов, братьев Петровых. А чтобы не опознали их ненароком случайные люди, переоделись они в чернецов. Облачились в чёрные рясы монашьи, верёвками затянулись, и под утро из города вышли.
Вот идут они себе по дороге. Долго идут, целый день почти. Устали, в лесок свернули. Свернули и видят, что в леске, у ручья, бричка стоит, а в неё два вороных красавца коня впряжены. А в бричке той, кто б вы думали?.. сам городничий спит. Ездил весь день по делам Кулакевич, да и сморило его под вечер, решил в холодке отдохнуть…
Спит Иван Степанович, отдыхает, и ухом не ведает, что братья Петровы задумали. А братья коней увести захотели, да и продать их потом на ярмарке, в соседнем городе.
Вот выпрягли они одного, и повёл его младший из братьев в кусты, а старший за другого принялся. Всё бы ничего, да городничий просыпаться надумал. А когда проснулся, то видит, что только один конь и остался, а вместо второго человек стоит, монах вроде.
«Що це таке?» — удивляется Кулакевич.
А тот монах поворачивается к нему и говорит так радостно:
— Не дывись, ваш благородие! Тут такая история приключилася. Был когда-то я чернецом смирным, и жил с братией в монастыре заречечном. Но сотворил раз великий грех я, неподъёмный, и за грех тот наказал меня Бог-отец: на пять лет конём сделал. Все эти годы я в конях и ходил. Всё что надо коню, всё честно делал, и всё что кони едят: сено, солому, овёс… – и я ел. Вот те крест! Не брешу! А сегодня конец моему наказанию вышел, и не моя вина в том, что за место коня, меня ты увидел. И не дывись, благородие, что снова меня чернецом лицезришь!
— О це дило! О це ж оказия! – охает городничий. – Ну что ж, чоловиче, ступай соби с Богом! Та не шкодничай больше!
И пошёл себе «монах» дальше, а городничий, с одной лошадью, до дома подался. Домашним сказал, что та лошадь сбежала, не стал про монаха рассказывать, убоялся…
А в воскресенье случилось быть ему вместе с сыном на ярмарке, у соседей. Отпустил он сынка погулять, а сам в трактире с купцами устроился. Сидят они рядышком, водочку пьют да грибками закусывают, как вдруг сынку взад прибегает:
— Батьку! – шумит. – Конь наш, пропавший, тута, на ярмарке!
— Де?
— Та там же, в ряду стоит, на продажу! – пидем, побачим.
— Та можа, то и не наш вовсе? – сомневается Кулакевич.
— Та як же не наш? – сынку волнуется, — коли верно, что наш! Хиба ж я своего коня не признаю? И масти такой, и лысина на боках, и ноги в чулках. Наш, тату, наш!
Закряхтел городничий, поднялся, сам забачить пошёл.
Глянул на лошадь и… верно, — их вороной!..
Хотел уж было Иван Степаныч тут рот подраскрыть и хозяина выкричать, да вдруг тихо присвистнул, и сказал сам себе: «Ого!.. Постой трохи, Ваня… Нечисто здесь, что-то… Погана штука всё это!..» Потом огляделся он зорко, святых помянул, крест троекратный на грудь положил, и к коню подошёл.
«Що, ваше святейшество? – в ухо он лошади шепчет. – Знову щось напрокудили?»