МАКСИМИЛИАН ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


МАКСИМИЛИАН ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

-Каким представляется вам Герой ХХ века ?
-Если у ХХ века есть Герой, то это Герой Уставший, уставший от своего сумасшедшего ХХ века и сам сошедший с ума…

Смотри: спотыкаясь
И часто дыша,
Бежит за тобою
Слепая душа.
Уж листья опали,
А ей невдомек,
Что всякому счастью
Приходит свой срок.
Все то, что не осень,
Пусть рибится с плеч.
В кричащем потоке
Ничто не сберечь.
На смену тревоге
Приходит тоска,
И медленней время
Бежит у виска.
Все то,что не осень
Расстает в дожде…
Ты тоже утонешь
В холодной воде.

Цовинар Арутюнян, сентябрь, 1996 г.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая. Simphony #1 “Туман”.

Человек может быть мертв, даже если он не умер.
Человек может быть мертв, даже если он не умер.
Человек мертв. Значит, он умер ?
——
Максимилиан закуривает сигарету.
——
За окном дождь. За окном идет дождь. Мелкий, моросящий дождь. И по полям стелится туман. Влажный, липкий. Когда же бывает солнце, если все время дождь ? Как же быть солнцу, если туман ?
——
Максимилиан стряхивает пепел в глинаную пепельницу.
——
Не умер ли человек, если он мертв ?
Не погасло ли солнце, если оно не светит ?
И не греет ?
——
Максимилиан проводит палцами по щекам, осязая трехнедельную щетину.
——
А в душе пустота… Ох, пустота. Лишь бьется сердце. Тихо. Бесшумно.
——
В душе пустота… Ох, пустота. Лишь бьется сердце. Тихо, бесшумно.
Нельзя расслышать биения сердца, когда в душе пустота. Ибо: человек может быть мертв, если он даже не умер.
——
Человека, которого зовут Максимилиан, сидит на стуле и смотрит в окно. Идет дождь, все время дождь.
——
День, два, три четыре, месяц, два, три, четыре, полгода, год, два, три, четыре… Пять лет! Ему сейчас 30. Мертвее не бывает. А в душе пустота…
——
Он сидит на стуле и смотрит в окно. Скоро уже пять лет. Сидит и смотрит в окно.
——
Утро. Холодное, туманное, дождливое утро. Такое нередкость здесь, в Дачном поселке. Здесь, если пошел дождь (а он всегда бывает нудным, моросящим), то пиши пропало. Тянет месяцами.
Дождь моросит, и с крыш домов бесконца капает. Часто дует ветер, и из леса сверху просачивается туман. С легкостью он проглатывает дома, деревья, перелезает через деревянные заборы дач и продолжает гулять по полаям.
Очень тихо, очень холодно. Природа, кажется, находится в какой-то тяжелой дремоте, и лишь иногда всеобщую звенящую тишину нарушает пронзительный крик птицы. Крик этот эхом проносится по местности, и тогда поднимается ветер, и дождь моросит сильнее, и шумят листья на деревьях. Но потом напуганные криком деревья затихают, и воцаряется прежняя тишина.
Туман же проникает во все новые дыры и щели и переходит от одного дерева к другому, словно ищет что-то, заведомо несуществующее,и, кажется, спрашивает:
-Не видели ?
Туман кажется живым. У него есть руки, ноги, глаза, рот, и даже уши, которыми он слышит любое приказание втра, произносимое порой шепотом. Опустившись на землю, туман ни на секунду не застывает, не успокаивается. Он живет, дышит и, подобно человеку, бродит по полям и лесам и часто вздыхает, страдая от чего-то.
-Не видели ?- спрашивает он всех…
И в воздухе пахнет мокрой травой, грибами и мхом.
——
А человек может быть мертвым, если он даже не умер.
——
Дом, где живет Максимилиан, находится у подножия холма, обросшего лесом. Перед домом фруктовый сад, и вся территория огорожена дереванным забором. Доски забора заострены на концах; они очень старые, и поэтому почернели и обросли мхом.
Поле начинается с подошвы этого длинного холма, на северном склоне которого и поместился лесенкой Поселок. Из окна дома, где живет Максимилин, можно видеть поле, широкое, зеленое, с криво утыканными на нем телеграфными столбами. Теперь из-за тумана столбы не видны, нельзя увидеть и само поле, и, кажется, что там, за забором – пропасть, и сам этот клочок земли с груктовым садом и маленьким одноэтажным домом находится в воздухе, в облаках… Но вот дует ветер, и туман начинает перемещатся, открывая поле, а за ним и почерневшую от дождя дорогу.
Ворота покрашены в серый цвет. Они местами стали ржаветь, стала набухать и трескаться краска, и из трещин ее теперь теперь стекает грязно-красная жидкость. От ворот к дому ведет бетонированная дорожка.
——
И слышно: капает с крыши задержавшаяся там дождевая вода, капает на плиточный пол балкона, и от этого получается особый шлепающий звук…
Капает и сводит с ума…

——
Холодно… все завернуто в туман и не может согреться. Дрожат от холода удивляющие своей полностью и зеленостью листья на деревьях, которые уже устали от навязчивых нежностей и ласк тумана.
И от его вопроса:
-Не видели ?
——
Во всем Поселке, кроме Максимилиана никого нет. Только в кабачке у края поля, у дороги живет семья, состоящая из мужа и жены. У них нет детей. Они живут в двухэтажном доме и содержат кабачок.
——
Человек мертв ? Умер ? В душе пустота, ох, пустота…
——
Ветер задул. Листья шумят. Туман то раздвигается, открывая какую-то часть дороги и поля, то с еще большей силой наваливается на дом, толстой ватой облепляя окна.
——
Человек добровольно обрекает себя на одиночество. Он добровольно покидает общество людей, в котором он жил, и отрекается от него.Человек находит дом среди полей и лесов и решает остаться в этом доме и жить в нем. Там, где есть люди, его уже нет, он там отсуствует, он для них умер. Там он потерял все…
Странно: человека больше пугает мысль умереть (то есть покончить жизнь самоубийством), нежели мысль остаться в одиночестве, а, значит, сойти с ума. В том, что он сойдет с ума, человек не сомневается. Он знает, что одиночество ничего другого не принесет, кроме лишения рассудка. И все же: человек предпочитает полному уничтожению, абсолютному ничто, кромешной тьме – хоть какое-то существование, нечто, хоть какой-то свет, пусть даже искаженный в силу искажения рассудка. Пусть другой, более сильный, выбрал смерть… Но он не воображает себя сильным. Он предпочитает помутнение рассудка. Он не желает (не может!) бороться со всесильным туманом… (Пять лет! Туман, дождь, снег, туман, дождь, снег, и очень редко солнца!). Пусть туман делает с ним, что хочет. А когда он, человек, сойдет с ума, пусть его убивает голод. А, может, тогда он сможет покончить с собой?.. Но только не теперь, не вначале, когда он может думать и не подозревать,что он уже не контролирует свои мысли! Потом – может быть; теперь – ни за что…
Но человек, подумавший все это, уже теперь, с самого начала начинает ждать того момента, когда сойдет с ума, и не подозревает, что это произойдет незаметно, и он не заметит этого…
Но что человек ?..

——
Человек всегда умирает.

——
Максимилиан сидит у окна и слышит гул мотора грузовой машины. Машина едет из Себесты (гул доносится окуда-то снизу). Максимилиан догадывается также, что автомобиль едет очень медленно, как будто осторожно, не желая, чтоб с ним что-то случилось (туман опять сгустился); машина поднимается по дороге все выше и выше, и через несколько минут гул от ее мотора становится похожим на рев турбины большого самолета, и грохот этот разносится по местности. Вот машина уже рядом с кабачком, а потом и вдоль края поля (все также медленно и осторожно). Там, где поле обрывается, машина сворачивает за поворот, и гул начинает постепенно затихать, а потом становится и вовсе неслышным…
О другом мире Максимилиану напоминают лишь эти редкие машины, которых он чаще всего не видит из-за тумана. Вначале (в первый год) они очень волновали его. И он полностью отдавался власти крутой волны воспоминаний, которая с бешеной скоростью надвигалась на него и разбивалась о коралловые рифы его мозга, разрушая его. Ему ничего не оставалось делать, как довериться этой волне, принять ее; он мог жить только этой волной, и с каждым днем все больше ждал наступления ночи, когда эта волна бывает особенно высокой, и он радовался, когда этой волне удавалось полностью проглотить его…
Но теперь все изменилось. Воспоминания теперь Максимилиана больше не волнуют.
——
В душе пустота… Ох, пустота… Лишь бьется сердце. Тихо. Бесшумно.
——
Дни проходили медленно и всегда похожие друг на друга. В природе ничего не менялось: все время шел дождь, зимой – снег, но почти всегда был туман, который, как пьяный, нежелательный гость, норовил проникнуть в дом. Была осень, зима, весна, было лето. Потом снова: осень, зима, весна, лето… В природе было без изменений. МЕНЯЛСЯ ЛИШЬ ЧЕЛОВЕК.
Максимилиан замечал это. Он видел, что на многие вещи он начинает смотреть по-другому. Сначала он думал, что это – совершемствование, прогресс, но потом вскоре понял, что деградирует.
Были и другие изменения. Его все больше охватывал страх, которого вначале вовсе не было. Это был страх перед неизвестностью. Что будет и как будет, когда ЭТО случится, когда он лишится рассудка ? И этот страх перемешивался с другим страхом – страхом одиночества. Над ним все больше властвовали эти два два вида страха, которые были, наверное, следствием друг друга. Может быть, один вытекал из другого, но если второй страх, страх одиночества, был сам по себе в чистом виде,и к нему не было возражений, то первый страх, страх перед неизвестностью, по своей сути был ошибочным. Потому что: кто даст гарантии, что ЭТО с ним уже не произошло, это помутнение рассудка ?
Максимилиану вскоре стало невыносимо бесконечное капание с крыши, и он каждый раз вздрагивал, когда яблоня в саду своей мокрой веткой ударяла в стену или стучалась в оконное стекло, когда дул ветер. Ему начало казаться, что кто-то ходит там, за домом (следит за ним!). Но когда он выходил посмотреть, никого не видел, кроме лениво гуляющего тумана.
Максимилиан заметил, что больше обращает вниамние на все эти шорохи, скрипы тогда, когда сидит, ничего не делая, и смотрит в одну точку – прислушивается. И он решил РАБОТАТЬ, только не сидеть в бездействии.. Он придумывал себе разную работу: копал землю в саду под яблонями, обрезал сухие ветки, бессмысленно поливал цветы и старался при этом как можно больше шуметь, зная, что этот шум – дело собственных его рук, а не кого-то другого. Но все же вместе с этим шумом он постоянно слышал и какой-то посторонний шум. Однако, стоило ему остановиться, замереть, как этот посторонний звук тоже исчезал, и Максимилиана оглушала тишина. И тогда, если даже он бывал в саду, слышно было, как капает с крыши, это противное шлепание, когда капелька долетала до плиточного пола балкона…
Максимилиан пытался несколько раз петь, но тут же начинал пугаться своего собственного голоса . Неожиданно голос получался очень громким, даже если он пел тихо. А когда он пробовал петь в уме, ему казалось, что кто-то подслушивает, хотя он и не издавал ни единого звука. И вообще: ему все время казалось, что кто-то следит за ним…
Человек менялся. Он умирал. Но все еще не был мертвым…
Лишь бесшумно билось сердце.
——
Если ему что и нужно, он ходит через поле в кабачок. К чете Кросс. У них он покупает сигареты, кофе, еду. К ним он ходит, когда ему становится невыносимо от страха.
——
Джозеф Кросс – мужчина 45 лет. Толстый, круглый, всегда потеет. У него лысый череп, правую щеку пересекает шрам, на который очень неприятно смотреть. Он всегда в высоких болотных сапогах и кожаной куртке. Во дворе кабачка, хозяином которого он является, он держит корову, кур и собаку. А вообще, его всегда тянуло к плотничьему делу…
Время от времени Джозеф Кросс уезжает в город, в Себесту. У него машина с кузовом.
Мери Кросс – худая некрасивая женщина 32-х лет. У неекрасные от работы руки, желтые зубы, маленькие, голубые глаза. Ее засаленные рыжие волосы всегда зачесаны назад. Она всегда в халате, выцветшем от времени и в заплатах. Под халатом виден свитер, купленный очень давно в Теофиле, в одном из столичных универмагов. Она в толстых шертяных носках, всегда грязных. От нее пахнет молоком, навозом и топленным маслом. Она свыклась с мыслью, что не может иметь детей.
——
Однажды Максимилиан пошел в кабачок (кончились сигареты), и оказалось, что Джозеф Кросс уехал по делам в Себесту.
-Я сейчас принесу сигареты,- сказала Мери и вышла. Максимилиан сел на стул ждать. Через две-три минуты он услышал ее шаги. Он поднял глаза и увидел совершенно голую Мери Кросс.
-Максимилиан, Джо вернется только через три часа. Давай сделаем то, что хочется тебе и хочется мне…
Максимилиан, забыв про сигареты, выбежал из кабачка. С тех пор он ходит в кабачок только тогда, когда на 100% уверен, что Джозеф Кросс дома.
Голая Мери Кросс очень часто снится ему по ночам.
——
-Не видели ?- спрашивает всех туман.
——
С некоторых пор Максимилиану чудится вой волков. А однажды ночью он услышал вой совсем близко, у забора, в поле. Сначала он услышал во сне, а потом проснулся, но вой не прекратился. Максимилиан испугался: ПОЧЕМУ ВОЛКИ ? ВЕДЬ ИХ В ЭТИХ КРАЯХ ДАВНО УЖЕ НЕТ!!!
Максимилан не смог уснуть до самого утра. Дул вялый, робкий ветер, но дом скрипел, и, как обычно, с крыши капало; туман просился в дом, выли волки, и было страшно.
Утром, когда он пил кофе и курил, он думал о том, что ЭТО НЕВОЗМОЖНО. Это мне показалось, думал Максимилиан. Здесь давно уже нет волков.
После кофе он решил погулять по полю. Ему просто нужно было выйти из дома и убедиться в том, что никаких волков нет, и успокоиться.
Он вышел из дома. В то утро Максимилиану показалось, что туман стал не таким уж навязчивым, как раньше, а скорее более безнадежным и мокрым. Волков не было, и Максимилиан шагал по мокрой траве, которая приятно шелестела под ногами. Потом повернул обратно. “Волков нет!”- Максимилиан улыбался и медленно возвращался домой… Но вдруг – и сердце его упало куда-то и бешено заколотилось – у серых ворот он увидел двух волков. Взяв палку, он побежал вперед, хотел убе швырнуть по ним палкой, но волки, проскользнув под забором соседней дачи, скрылись там…
Максимилиан остановился. Он тяжело дышал. Мне показалось, думал он. МНЕ ПОКАЗАЛОСЬ!
Войдя в дом, он сразу же пошел и сел перед камином, который был затоплен еще до кофе. Это была своеобразная форма спасения. Когда его что-то очень пугало, он прибегал в комнату и усаживался перед камином. Языки пламени лениво лизали дрова, и это спокаивало. Огонь – единственный друг. Уже на протяжении пяти лет. Сидение перед камином стало своего рода ритуалом…
А в тот день огон смотрел на Максимилиана и ждал. Почему появились волки ?- спросил он, словно старался найти ответ в огне, но огонь не ответил. Максимилианом овладел новый вид страха, какой-то грубый, животный…
——
Если человек способен пугаться, значит, он еще не умер ? Значит, он еще не мертвец ? А если он пугается все время все время, и ему все время страшно ? Значит ли это, что он сошел с ума ?
——
Человек один и пугается своего одиночества. Ему страшно, что он один, он боится внезапной опасности, он ждет ее со всех сторон. Его воображение само создает эту опасность, и человеку мерещится вой волков. Он боится волков, хотя и сидит в крепком доме с закрытыми окнами и дверями. Человек знает, что, если и есть волки, они никогда не смогут проникнуть в дом, но все равно: человек представил себе уже однажды холодную мокрую морду, высунутый розовый язык и ослепительно белые зубы; представил очень близко, у самого своего лица, представил тяжесть волчьего тела у себя на груди, и ему с тех пор страшно. Человек вздрагивает, когда думает о волках. ВОЛКИ. Это слово преследует его уже всегда. Он встает утром и думает об этом, хочет петь – получается вой; хочет уснуть – кто-то ходит по крыше… Может быть, кошка ? Никогда: волк! Он очень близко, он рядом, и снова – вой. Протяжно и глухо. Ни с чем не сравнить. Это простой волчий вой.
Человек чувствует, что сходит с ума…
——
Максимилиан попросил Джозефа Кросса привезти из Себесты “Большую энциклопедию” (он ходил в кабачок якобы за сахаром).
-Зачем тебе энциклопедия ?- спросил Джозеф.
-Мне очень нужно,- ответил Максимилиан.
-Хорошо. Привезу.
А за окном по-прежнему моросил дождь.
-Послушай, Джозеф, вы слышите по ночам вой волков ?
-Не. А вы ?
-Мне кажется, что я слышу.
-Здесь нет волков, Максимилиан.
-Но я их длышу!
-Вам нужна женщина.
-Нет.
-Да… Во всяком случае, я вам привезу “Большую энциклопедию”.
-Спасибо. Пожалуйста, еще много-много белой бумаги и несколько простых карандашей.
-Да зачем вам все это ?!
-Мне очень-очень нужно…
-Хорошо, Максимилиан. я привезу.

——
В душе пустота… Ох, пустота. И лишь бьется сердце. Тихо. Бесшумно.
Может ли быть живой человек мертвее умершего человека ?
——
Каждый день переписывать из “Большой энциклопедии” по десять страниц.
Каждый день переписывать из “Большой энциклопедии” по десять страниц.
Каждый день переписывать из “Большой энциклопедии” по десять страниц.
Каждый день переписывать. ..
Каждый день. ..
Каждый…
К…
ЧЕЛОВЕК МОЖЕТ БЫТЬ МЕРТВ, ДАЖЕ ЕСЛИ ОН НЕ УМЕР!
——
Пять лет!
Максимилиан закуривает сигарету. Максимилиан стряхивает пепел в глиняную пепельницу. Максимилиан проводит пальцами по щекам, осязая трехнедельную щетину. Он сидит на стуле и смотрит в окно. А там идет дождь. А там плывет туман. И слышно: капает с крыши вода: шлеп!..
Сегодняшние десять страниц из “Большой энциклопедии” уже переписаны.
——
Максимилиан тушит сигарету. Он встает, подходит к вешалке и достает из кармана пальто сложенный в четверо лист бумаги. Раскрывает: адрес, телефон…Ее адрес и ее телефон.Он написал это в самом начале, в первый год, чтобы не забыть. Интересно: можно ли от Джозефа Кросса позжонить в Теофиль ? До Себесты можно, он это знает. А можно ли напрямую связаться с Теофилем ?
А если никто не возьмет трубку ? А если там уже никто не живет? Ведь прошло пять лет!
День, два, три, четыре, месяц, два, три, четыре, полгода, год, два, три, четыре… Пять лет!
А узнает ли она мой голос ? А узнает ли она теперь голоса ? Нужно позвонить ей и сказать, что я хочу вернуться. Приедет ли она за мной ? Или она вышла замуж ?
Максимилиан надевает пальто и выходит из дома. Потом идет по бетонированной дорожке. Потом запирает ворота (а вдруг волки придут, когда его не будет ?!). И он выходит в поле…
——
Когда идешь по полю в туман, тебе становится страшно от того, что ты не видишь, куда идешь, и уже не знаешь, откуда шел. Ты оглядываешься и не видишь своего дома, и тебя охватывает ужас при мысли, что ты уже никогда не сможешь найти дорогу обратно. Тебе вдруг хочется кричать и звать на помощь; тебя охватывает паника, и какая-то страшная тоска щемит где-то под сердцем…
Тогда челоек очень остро осознает свое одиночество. ОДИНОКАЯ ВСЕЛЕННАЯ В ОДИНОКОЙ ВСЕЛЕННОЙ, человек мечется из стороны в сторону, бежит, но все равно оказывается на середине поля. Вдруг сквозь туман он видит телеграфный столб, и бежит и обнимает его. Объятия человека крепки, он никогда не отпустит то, что нашел, пусть даже это – мокрый от дождя и тумана телеграфный столб. Человек одинок. ЧЕЛОВЕК ОДИНОК! ЧЕЛОВЕК ОДИНООООООООООООООК!!! Ведь человеку суждено жить рядом с ему подобными. И это главное.
Человек один – ничто…
Все еще крепче обнимая телеграфный столб, человек начинает выть, выть подобно дикому зверю, захлебываясь в своей тоске одиночества, самой страшной в мире тоске. И голос человеческий звучит звонко и разносится эхом по местности, возвращаясь к нему десятекратно усилившись. Человек тогда пугается своего голоса и на минуту затихает, но потом снова, словно вспомнив что-то, он начинает выть еще громче и протяжней, но никто его не слышит…
А туман знает, что человеку ничего не остается делать, как выть и обнимать телеграфный столб, свое очень близкое и родное.
Но вот начинает уже темнеть: ведь в туман и дождь сумерки раньше обычного опускаются на землю. Человек охрип и способен лишь на тихое мычание. Он мокрым лицом чувствует нежные прикосновения тумана, и тогда человек теряет надежду. Он молча сидит под столбом и гладит рукой мокрую траву…
И вдруг зажигается свет! Человек видит ярко горящую лампочку вдали, в матовой оболочке тумана. Человек издает радостный крик и бежит к свету. Он часто спотыкается, падает, обдирая рукидо крови; он плачет и смеется, лицо его залеплено грязью; человек тяжело дышит. Он уже замечает контуры дома, и лампочка становится все больше и больше. Он открывает ворота и хочет броситься в дом, но свет, подобно вспышке ослепляет его, он теряет сознание и падает…
——
Утром следующего дня у себя во дворе находят его они, скрючившегося в комок и промокшего до нитки, под яблоней. Он поет какую-то простую мелодию, потом плачет.
-Максимилиан… Максимилиан… Максимилиан!!!- Джозеф и Мери Кросс трясут его, словно хотят разбудить, и он поворачивается к ним. Он не узнает их; Джозеф и Мери пугаются выражению его глаз: рассеянное, плоское и глупо улыбающееся. Он отворачивается и начинает снова петь охрипшим голосом и смеяться. Он сидит под яблоней и бессмысленно раскачивается из стороны в сторону, будто ему холодно, и он хочет таким образом согреться, и прижимает окровавленные руки к груди…

——
Здесь у них тоже капает. Капание отзывается в голове, словно засел там кто-то и, как попугай, повторяет каждый звук, который он слышит.
——
Человек может, может быть мертвым, даже если он не умер!
Но разве это — человек ?
——
Максимилиан живет у Джозефа и Мери Кросс. Найдя в его кармане чей-то Теофильский адрес и телефон, они так никуда и не позвонили. Вскоре они усыновили Максимилиана. Максимилиану придется до конца своих дней НЕСТИ свою новую фамилию.
Максимилиану всю жизнь будет казаться, что кто-то все время спрашивает:
-Не видели ?

Глава вторая. Старик.

Старику не надо было просыпаться рано. Тем не менее, когда он проснулся, не было еще семи часов, и все в доме спали. Он лежал в теплой постели (на голове у него был зеленый вязанный колпак), и слушал. как идет дождь. Он подумал, что сегодня ничего не будет делать. Все равно ведь непогода, к тому же воскресенье. Буду сидеть на диване и читать газеты, подумал он. Буду сегодня весь день читать… А потом вдруг подумал, что жизнь кончается. Ни с того, ни с сего. Просто вдруг подумалось…
А старуха все еще спит. И он посмотрел на жену, которая спала рядом. Интересно, она знает, что жизнь кончается ? Наверно, да. Но ей некогда бывает задуматься над этим. Нужно подумать о детях, об обеде…
Эй, Сильви! Сколько же ты на своем веку приготовила обедов и выстирала белья ? Не счесть. Сколько ты связала носков ? Тоже не счесть. Но одно я могу сказать точно: вырастили мы трех дочерей, семь внуков и четырех правнуков. Тоже неплохо, если учесть, что невсегда и не вовсем нам везло. А сколько мы натворили глупостей ? Не счесть… И старику стало тоскливо.
Этим летом старику исполнялось 78 лет. Теперь он часто думал о том, что жизнь уже подходит к своему завершению, но в то же время он был уверен, что ме зря прожил жизнь. У него было три дочери, семь внуков, четыре правнука, и он думал, что не мало он для них сделал и не только для них. Это на самом деле так, думал он, лежа в постели, но жизнь все-таки кончается… А жаль. Потому что хочется пожить еще. Может, и удастся. Может, удастся пожить еще десяток… Ишь, чего захотел, старик, сказал он себе. Ведь если ты доживешь до 88, тебе захочется дожить до 98, и так далее. Но вряд ли можно будет пожить столько. Еще пять лет будет в самый раз. Старик подумал, что 83 будет в самый раз.
Он в бога не верил. Он знал, что все эти штуки насчет религии – глупости. Человек умирает, и все тут. И еще он знал, что жизнь иногда бывает жестокой, и тут ни один бог ничего не может поделать. Кому-то везет больше, кому-то – меньше, и бог тут совсем ни при чем. Везение тоже, как и все остальное, идет от человека или от других людей. Все равно: главное человек, верил старик. Он верил еще, что человек должен быть сильным и уметь хотрить. старик был сильным, но хитрить не умел, и он теперь пожалел об этом…
Хоть бы ты проснулась, Сильви, сказал он в уме жене. Поговорили б. А товедь и вправду жизнь кончается, а мы так мало говорим…
И в эту минуту старушка зашевелилась, фыркнула пару раз сморщившимися от старости губами и открыла глаза.
И они начали говорить. Иговорили долго-долго. И старику уже не было тоскливо. Начиналось воскресенье. Почти такое же, как и всегда.
ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЛАСЬ.

Глава третья. Simphony #2 “Утро”

1,Allegro.
ТИХО.
И вдруг первые скрипки. Очень высоко, на одной ноте. Повисли в воздухе, боясь сорваться и упасть на черное дно… Но скрипки держаться изо всех сил, хота и висят на волоске… И быстро, быстро, быстро…
Потом вступают вторые скрипки. И опять быстро, и опять очень высоко, дрожат и трепещут, казалось предвещая рождение чего-то удивительного. Но только на октажу ниже…
А потом альты. Быстро, очень быстро! Своим немного печальным тембром придают новую окраску всему тому, что уже создалось из тишины… Альты все на той же ноте, но уже на две октавы ниже… И все еще нет мелодии…
И вдруг взлетает ввысь первая флейта, и появляется мелодия. Очень живая, нежная, и через мгновение ту же мелодию подхватывает вторая флейта, а за ней и кларнеты, и они парят в поднебесье, сплетаясь, обнимаясь…
Потом группа виолончелей. Странно, но нежно, немного надрывно, поддерживая темп первых скрипок, но все же совсем по-дугому, словно говоря о том, что наступил черед контрабасов, идущих следом, строгих, по-взрослому серьезных…
И вот уже фаготы, смешные в своем простуженном и нембого обиженном пении, а потом габои, волторны, трамбоны, туба, пронзительные трубы.
И все немного замедляется и станвится торжественным, и литавры придают всей музыке страстный характер. И все громче, оглушительнее, торжественнее звучит эта музыка. И в то же время медленнее, медленнее, и еще медленнее, и, кажется, что движение вот-вот остановится. И действительно: пауза… Но лишь на одно, очень короткое мгновение. А потом со всем оркестром взрывается человеческий хор. Громко, очень громко, торжественно, величественно, страстно, размеренно, радостно…

2. Allegro

ТЕМНО.
И вдруг неожиданно на востоке появляется просвет. Там бледнеет все больше и больше, гася звезды. И все как-то напрягается, и облака отступают на запад, очищая место на востоке…
А потом вдруг дует ветер, легкий, свежий, и шумит листва на деревьях, и начинают петь птицы, и в их пении тоже радостное ожидание. Ожидание чего-то великого.
И появляются первые легковые автомобили и первые люди, в основном те, которые вугуливают поутру своих собак. И автомобилей становится все больше и больше, и люди уже скапливаются на остановках или спешат к уже открывшемуся метро. Появляются вечно опаздывающие автобусы, выходят сонные дворники и принимаются мести тротуары.
И все как-то замедляется, хотя и грохота от этого становится не меньше.
Все громче и громче. И вот уже открываются хлебобулочные, и машины развозят первый, свежеиспеченный, еще теплый хлеб. Официанты кафе стават столики и стулья, мокрой тряпкой вытирая с них ночную пыль, а потом ставят на столики пепельницы и салфеточницы. В кафе уже варят кофе дляпервых посетителей; к кофе подадут горячие булочки и тосты…
Проезжают поливальные машины, и пешеходы разбегаются в стороны, а школьники, спешащие на урок, визжат от удовольствия…
И вдруг на одно мгновение лишь все замирает, и на востоке, за далекими холмами, окружающими наш старый Теофиль, появляется краешек Диска. Диск становится все больше и больше и, наконец, отрываясь от Земли, повисает на Небе.
И громко, очень громко, торжественно, величественно, страстно, размеренно, радостно…

3. Larghetto.

Ему было лет 55-57. Он был невысокого роста, плотного телосложения, с немного коротковатыми руками. У него были густые, длинные непослушные волосы. Под густыми бровями блестели глаза, маленькие, глубоко посаженные, проницатльные. Голова его, из-за львиной гривы казалась очень большой. У него был толстоватый нос и тонкие губы. Опущенные плечи и сутуловатость спины говорили о том, что человек этот ведет сидячий образ жизни. Он всегда был одет во фрак и начищенные до блеска черные туфли. На мизинце правой руки у него всегда был перстень.
Каждый божий день этот человек задолго до восхода солнца, когда рассвет только-только начинал выбеливать черное небо, выходил на крышу дома, где он жил, осторожно, медленно, на четвереньках поднимался по черепичному скату и становился на конек крыши, неизвестно как сохраняя равновесие. Он выпрямлял спину, надевал очки с очень толстыми линзами и доставал из кармана тоненькую палочку. Потом замирал на несколько секунд, держа перед собой руки, и вдруг взмахивал палочкой и начинал неистово размахивать руками. Помере того, как приближалось время восхода, движения его рук становились медленными и размеренными, а во время восхода и вовсе приобретали торжественный характер, и он то и дело приподнимался на носки и почему-то тряс головой. Восходящее солнце освещало его лицо, и он смотрел на Светило и улыбался.
А потом, когда солнце оказывалось достаточно высоко над горизонтом, он, полуослепленный, сползал вниз и через слуховое окно исчезал в чердаке.
Громко, очень громко, торжественно, величественно, страстно, размеренно, радостно билось сердце…

4. Allegro.
Впервые я увидел человека, размахивающего руками на крыше дома напротив, из окна нашей кухни, когда мне было 7 лет. Увидел случайно, проснувшись почему-то рано. И с того дня я каждое утро уже просыпался рано и бежал на кухню посмотреть на забавного человечка, очень смешно размахивающего руками. Только когда мне исполнилось 14, я понал, что он не просто размахивал руками, а дирижировал. Но тогда этот человек уже давно умер. А однажды я спросил маму, кто был тот человек, который дирижировал на крыше воображаемым оркестром.
-Сумасшедший один,- ответила мама.- Он жил на пятом этаже вон того дома, что напротив.
-А кем он был до того, как сойти с ума ?
-Говорят, композитором, но никто о нем не знал, и никто не видел и не слышал его произведений.
-Мама, а зачем…
-Давай переменим тему, Максимилиан, ты непротив ?
Теперь передо мной на письменном столе лежит партитура Утренней симфонии еловека, у которого не было оркестра, и он дирижировал на крыше пятиэтажного дома.
Мы тоже жили тогда в пятиэтажном доме и тоже на пятом этаже. Пятиэтажные дома нередкость у нас в Теофиле.
После смерти мамы, а продал эту квартиру и купил другую поменьше, на площади Ветеранов.

Глава четвертая. Prelude #1

Это было 18 мая. И был чей-то ден рождения, и Теофиль был весь заснежен тополиным пухом, и на укицах Теофиля продавали сирень…
И всем казалось, что наступил поворот в жизни ХХ века. Потому что появлялась новая музыка, появлялись новые стихи. И это было время, когда молодежь поверила в будущее, потому что жить стало легче немного. Наступали 60-е годы и было только “yes, yes, yes”, и было еще далеко до “no, no, no” семидесятых.
И совсем еще недавно, в 1959 году победила революция на Кубе, и Фидель Кастро стал героем, и сочинялись песни о “борбудос”, а в газетах появлялись фото Фиделя Кастро в обнимку с Эрнестом Хемингуэем. И все читали Хемингуэя, и каждый считал своим долгом иметь дома его фотографию, где он в толстом свитере, и уже ясно было, что Хэм пишет лучше, чем Ремарк, хотя и “Три товарища” знали все наизусть.
Начиналась эпоха, эра свободы и великих иллюзий. И уже состоялась встреча Джона и Пола, хотя и Ричард Старки еще не знал, что он помешан на кольцах, перстенях и всего такого, и вообще еще никто не знал, что этот маленький мальчик с большим носом и есть Ринго Старр…
А в Париже уже начал петь маленький Шарль, и эпоха Эдит Пиаф и Анны Маньяни уходила в прошлое и становилась легендой.
И все были влюблены в Джона Кеннеди, и никто еще не думал, не предполагал, что возможен Даллас, и мир был благодарен ему за телефонный звонок в Москву, спасший Карибы и весь Мир.
А в Теофиле в кафе можно было услышать стихи. Вот так. Запросто. вдруг кто-то вставал и начинал читать свои стихи. И уже были узкие брюки, и модно было одевать водолазки, и модно было говорить о физике, атомах, космосе (ЧЕЛОВЕК ПОЛЕТЕЛ В КОСМОС!!!), альпинистах или геологах. Модно, модно было носить бороду, пускаться в дальние походы с рюкзаками и гитарой за плечами.
И жизнь казалась легкой, и за горизонтом таилось будущее, светлое, светлое…
——
Это было 18 мая. И был чей-то ден рождения, и Теофиль был весь заснежен тополиным пухом, и на укицах Теофиля продавали сирень…
И они собрались на этот день рождения, и все они были молоды, пили шампанское и танцевали под “Beatles”, и он сел рядом с ней и курил сигарету за сигаретой, а она ела апельсин, и он сказал, что ему это напомнило Хемингуэя, и это сразу же подкупило ее, потому что она была помешана на Папе Хэме, особенно на “Фиесте”. И они познакомились, и он сказал, что не любит “Beatles”,и ей это показалось очень оригинальным (тогда все любили “Beatles”) , хота ей и очень нравилась песня “Мишель”. Но зато он был помешан на Шарле, и это решило все, ибо она тоже была помешана на Шарле, и она решила, что это и есть ее Жан-Луи Трентиньян, хотя он не был гонщиком. А вту пору у нее была прическа а-ля Анук Эме, и она поправляла волосы, совсем как героиня фильма “Мужчина и женщина”.
Oна любила этот фильм, но ему этот фильм не нравился, но в то время это не имело значения, а в тот день, 18 мая, ничего вообще не было, только она решила, что это – ОН.
А он еще долго ничего не решал, и даже понял, что любит ее много позже, и тогда они поженились.
И она мечтала дать своему сыну имя Максимилиан. Всегда, кажется, это имя нравилось ей, а он говорил, что оно напоминает ему Робеспьера. Она сказала, что их сын ничего общего не будет иметь с Робеспьером, когда мальчик родился, его они все-таки назвали Максимилианом. Он родился 1 марта, как и Шопен…
Это был я…

Глава пятая. Prelude #2

В тот год весна в Теофиль пришла рано. С середины февраля стало настолько тепло, что снег, выпавший еще вначале января и потом замерзший, растаял. Зашумели водосточные трубы, и солнце отражалось в бесчисленных большх и малых лужах. Теофиль с первых же дней оттепели оживился и, казалось, с улыбкой вбирал в себя солнечное тепло.
Воздух стал прозрачен, и задул легкий, сухой ветер, которого не надо было бояться и с ужасом ждать: вот опять задует!.. И по улице можно было ходить, не торопясь, высоко подняв голову и распрямив плечи. И душу наполняла радость: неужели весна ? Боже, неужели зима кончилась?! Хотя тогдда еще не было страшных зим…
И нельзя было усидеть дома, и нужно было выйти на улицу и бродить, бродить бесцельно, бессмысленно по улицам города.
И приятно было дышать теплым воздухом весны, в котором ощущалась сухость и какой-то странный аромат несуществующих цветов, пахнущих давними воспоминаниями детства, состоящими преимущественно из смеси каких-то лекарств (заболеваешь обычно весной, в марте), запахом маминых пирожков с картошкой и еще запахов магнитной ленты бобинных кассет, которых уже давно не было.
И много было в душе тогда, в тот год, когда весна наступила рано. Была музыка, отрывающая тебя от земли. Музыка, похожая на одну из фортепьянных сонат Бетховена, смешанная с квартетами Моцарта. Но Бетховен еще не слышался явственно. Для Бетховена был уготовлен мятежный март. Тогда же, в ту раннюю февральскую весну, слышался вечно молодой Моцарт. “Мой нежный Моцарт”,- как однажды сказал папаша Гайдн…
И тогда началось нечто, тоже своего рода иллюзоя, только теперь уже иллюзоя второй половины 80-х годов, которая разлетелась на тысячи маленьких осколков. И тысячи были на улицах Теофиля. И тысячи добились своего, хотя и были разочарованы чем-то, и разочарование лишило энергии этой тысяче, и у тысячи опустились руки. И долго, очень долго она не могла поднять их…
Ведь потом наступила эпоха страшных зим…

Глава шестая. Simphony #3 “Зима”

Allegro assai

А потом наступила эпоха страшных зим.
И мы жили в эту эпоху, и не знали, когда она закончится.
И когда мы встречали тот Новый, 1996 год, мы не знали, что это последняя страшная зима.
Этот Новый год мы встречали у меня дома. И это было тогда, когда Койтен и Серж еще были друзьями, и нас было трое, и нас невозможно было разлучить. Мы напились тогда и даже не закусывали, потому что нечем было закусывать. Мы пили, потом еще пили, но не могли заснуть, как ни старались.
-Так мы умрем,- сказал я.
-Не умрем,- возразил Койтен , врач по профессии.
-А что, выпить есть еще ?- спросил я.
-Смотри,- ответил Койтен,- осталось-таки.
И потом я сказал, что странно, что теофильцы не кончают собой, потому что такую жизнь невозможно вынести. И тогда Койтен сказал, что самоубийства начнутся весной, с начала марта по конец мая. Я согласился с ним, потому что так было и в прошлом году. И я подумал: так будет и в этом (лучше б я так не думал).
Койтен продолжал: люди будут убивать себя, потому что весна им ничего не даст, кроме беспрерывных дождей. Весной у человека все клапаны открываются, и, чем труднее зима, тем они весной открываются больше, и эти отверстия заливает дождевой водой. Человек кончает собой, чтоб не задохнуться.
-Клапаны – это очень важно,- докончил Койтен и вытащил пробку из бутылки.
Бутылка сказала:
-Хлоп!
И тогда Серж прошептал:
-Серая, серая жизнь!
Мы лежали на широкой тахте у меня в комнате и пили. Перед нами был стол, мой письменный стол, на котором были бутылки и свечка. Мы назло всем выключили свет и зажгли свечку. В новогоднюю ночь правительство подарило Теофилю электричество. на два дна: 31-го и 1-го… От свечки по стенам ходили длинные тени.
Серж снова вздохнул:
-Серая, серая жизнь!- Потом встал, включил магнитофон и снова лег. И мы встроем стали слушать Себастьяна Баха. И Серж заплакал, потому что тоже был очень пьян. И когда он заплакал, мы, Койтен и я, приложились к своим бутылкам (в ту ночь мы отвергли понятие “рюмка”).
В новогоднюю ночь мы пили, пили, потом еще пили и слушали Баха.
Прослушав всю кассету до конца, мы прихватили по бутылке и пошли гулять по Теофилю. Шел снег. Мы шли к Опере. На площади Оперы было много людей; они танцевали, и в небо то и дело взлетали ракетницы. Под большой елкой кружили дети, и очень громко играла музыка. И вдруг Серж закричал:
-Скоты! Скоты! Что вы веселитесь ? Бараны!!!
Потом Сержа кто-то ударил, и он упал на снег. Затевать драку не имело смысла (мы были слишком пьяны), к тому же ударивший тут же исчез, и мы не разглядели его. Койтен и я оттащили Сержа в сторону. Он притих и уже больше не кричал. У него из носа текла кровь, и я пожертвовал своим носовым платком.
-Он сбежал ?- спросил Серж.
-Да,- ответили Койтен и я хором.
-Я сильно пострадал ?
-Жить будешь,- ответил Койтен, прикладывая к носу Сержа платок.
-Пошли отсюда,- сказал Серж и с нашей помощью встал на ноги.
Мы пошли к Лебединому озеру. Там было не так многолюдно, и мы прикончили свои бутылки.
-А не пойти ли нам к нашим девочкам ?-спросил после этого Серж ?
-Пойдем. делат-то нечего,- сказал Койтен.
-А что по этому поводу думает наш Максимилиано ?
-Я – за. Пошли.
И мы пошли. И Серж мне на ухо сказал:
-Жизнь – сучка, правда ?
-Молчи, Серж. Ради бога молчи!
-Серая, серaя жизнь!- вздохнул он.

2. Andante.

Серая, серая жизнь! Вокруг не было других красок. Была сплошная серость. Потому что был январь. Потому что была зима… Ужасное время года.
Была зима. Люди ходили злые, не верующие ни в кого и ни во что. Все учреждения в Теофиле стояли, потому что там не топили; стояли заводы, потому что не было электричества. В каждой квартире стояли железные печки. Каждая семья топила чем попало: старой обувью, тряпками, книгами… Лучше всего горела резина, но от нее было много дыма. А те, у кого были дрова, считались богачами. Магазины были пусты, хлеб продавали по талонам (350 грамм на душу).
Теофильцы жили по инерции. Старики, не выдерживая холодных сим, умирали. Гробы стоили очень дорого, и не всякая семья могла себе позволить гроб. Гробы брали напрокат. Если в семье были старили, родственники молились, чтобы они не умерли, потому что похороны стоили очень дорого, места на кладбище тоже.
Теофильцы не смеялись. Очень редко можно было увидеть на улице смеющегося человека. Такого не бывало. А если кто и смеялся, значит, наверняка, это был псих какой-нибудь. Психов развелось очень много. Часто можно было встретить идущую по улице молодую, очень красивую девушку, говорящую с собой и даже жестикулирующую. Но были и настоящие психи из психиатрических больниц. Неопасных выпустили на волю, потому что больницы не отапливались и кормить психов было нечем. Оставили только буйных и маньяков, хотя и люди утверждали, что впустили всех…
Одного такого психа, настоящего психа, я знал. Каждый день его можно было встретить у Оперы. Он имитировал сирену “скорой помощи”. У него так похоже получалось!!! Говорили, что он этим зарабатывал на жизнь. Люди давали ему деньги, а он выл сиреной…
По вечерам все в Теофиле зажигали свечи. Не было электричества. Наверное, Теофиль был самым молащимся городом в мире.

3. Allegro vivace.

Все еще была зима (февраль!), и мне позвонил Давид и попросил зайти к нему. И я пошел. Он жил с родителями своей жены на улице Руссо. Он тоже писал прозу.
-Как хорошо, что ты пришел,- сказал он, помогая мне снять пальто. У него были голубые глаза, длинные волосы, усы, борода, и он очень был похож то ли на рок-певца, то ли на Иисуса Христа.
-Что-нибудь случилось ?-спросил я его.
-Нет. Да. То есть ничего особенного.
-Где Рената ?
-С родителями поехала к родственникам. Проходи, садись.
Мы вошли в комнату, и я сел в кресло, рядом с железной печкой. Она издавала утробные звуки, и в комнате было тепло.
Я закурил.
-Знаешь, почему я тебя позвал ?- спросил Давид.
-Откуда мне знать ?
-Ну так слушай. Я написал рассказ.
-Только и всего ?
-Да. А этого мало ?
-Нет. Извини.
-Сейчас я прочту, и ты скажешь, что ты об этом думаешь.
Давид стал читать. Печка по-прежнему гудела, и еще был слышен ход настенных часов… Когда Давид кончил читать, я сказал:
-Да.
-Что “да” ? Ты скажи лучше: что ты об этом думаешь ?
-Хорошо написано.
-По-твоему, кто-то это напечатает ?
-Не знаю.
-Что не знаешь ?
-Я не знаю, напечатают или нет.
-Почему ?
-Сейчас вообще ничего не печатают. Время такое.
-А что мне делат ? Мне нужны деньги.
-Этим денег не заработаешь.
Давид сел передо мной и посмотрел мне прямо в глаза. Я думал о том, как мне стало неловко, когда он прочел свой рассказ.
-Откуда у вас дрова ?- спросил я показывая на печку.
-Это не дрова,- ответил Давид.- Сухие ветки. Каждое утро мы с Ренатой идем в ближайший сквер и собираем сухие ветки. Знаешь, на нас так смотрят!
-Теперь многие собирают.
Давид продолжал:
-Сегодня нам особенно повезло. Какой-то подонок срубил ночью дерево, ствол унес, а ветки оставил, некоторые с мою руку толщиной. Знаешь, было так много веток, что мне и Ренате пришлось делать три рейса. Я все время боялся, что подумают, будто это я срубил дерево. Два раза, когда мы возвращались, санки переворачивались, и на третий раз я посадил Ренату на ветки. Она смеялась и говорила, что упадет, и это будет моя вина, но санки уже не переворачивались. А потом, когда я дома на кухне пилил эти самые ветки, Рената сидела рядом на табурете и плакала… Так, говоришь, рассказ не напечатают ?
-Негде, понимаешь ? Нет сейчас журналов. Да и слишком мрачно…
-А я не могу писать весело, когда все до хрена плохо!
-Не кричи…
Давид помолчал, и опять стало тихо и слышно, как гудит печка и стучат часы.
Давид и Рената были женаты уже полтора года. Вообще Давид был единственным из нас женатым человеком, но у них не получалось иметь детей. В нашем классе Давид был самым серьезным и всегда был худой, как скелет (а в тот ден, когда я к нему пришел, он казался и вовсе прозрачным), а потом, когда отрасил волосы и бороду, стал похожим на Христа. Раньше Давид очень упрямился. Теперь перестал.
Вернулась Рената, одна без родителей. Сказала, что ей надоело там, у своих родственников, и она решила вернуться домой.
-И хорошо сделала,- заметил Давид.- Нечего слушать “охи” и “вздохи” стариков.
-Я подумала точно также.- И Рената поцеловала Давида.
У нее, как и у ее мужа, были голубые-голубые глаза, но волосы у Ренаты были огненно-рыжими. Я называл ее “кусочком солмца”, и Давиду нравилось, когда я ее так называл.
Рената заварила чай, и мы пили его там же, в большой комнате, где стояла печка. Давид и я стали вспоминать годы, когда мы были еще школьниками, “наши золотые, лучшие годы”.
-Фи!- вдруг сказала Рената и встала.- Вы ничем не отличаетесь от мамы и папы: те же старики. Даже противно!
Давид и я переглянулись. Рената продолжала, но уже почему-то крича:
-Да, старики! Скучно с вами. Почему вы не веселилитесь ? Почему вам не весело ? вы же пока еще совсем мальчики! Конечно, мальчики! А стонете, как старики! Я хочу веселиться. И вот я танцую! Смотрите, как я танцую!..
Рената стала кружиться по комнате в каком-то бешеном вальсе, и время от времени задирала юбку и делала неприличные движения…
Когда стемнело, Давид зажег свечу (не было света).
-Сам сделал,- сказал он о свечах. Ему было очень неловко. И мне тоже было неловко. Я не хотел этого видеть. Я не хотел бы слушать рассказ Давида. Теперь, вспомнив рассказ, я уже был уверен в своей догадке: Рената помешалась. Я подумал, что хуже всего то, что и давид знает это, иначе он бы не написал такой рассказ.
Я долго бродил потом по улицам Теофиля, прежде чем пошел к себе домой. Падал снег. Он падал так тихо!
И зима подходила к концу. И никто из нас еще не знал, что это – последняя трудная зима в эпохе трудных зим.

Глава седьмая. Agnus Dei.

Аав, Эвальд (1900-1939), эстонский композитор и хоровой дирижер. Автор первой значительной эстонской оперы “Викерцы” (“Викинги”, 1928), симфонической поэмы “Жизнь” (1935) и др.
Ааргау, кантон в Швейцарии. 1,4 тыс.кв.км. Население 433 тыс. чел. Административный центр – Аарау.
Ааре, река вШвейцарии, левый приток Рейна, 295 км., плошадь бассейна 17,8 тыс.кв.км, начало в Альпах. Судоходна до Тунского озера. ГЭС. На Ааре – город Берн.
Аба, город в Нигерии на реке Аба. 177 тыс.чел., пищевая, текстильная промышленность.
Абак, от греч. – доска. 1. Доска, разделенная на полосы, где передвигались камешки, кости для арефметических вычислений в Др. Греции, Риме, затем в Зап. Европе до 18 века. 2. В архитектурных ордерах верхняя плита капители, полуколонны, пилястры; имеет квадратные очертания с прямыми (дорич., ионич. ордера), или вогнутыми (коринфский ордер) краями.

Абай, название верхнего течения реки Голубой Нил в пределах Эфиопского нагорья…

Сегодняшние десять страниц переписаны…
Максимилиан

0 комментариев

Добавить комментарий