День выдался душный, жаркий. Николай Петрович возвращался домой, медленно тянулась улица, удерживая его, не позволяя ускорить шаг; мимо, громыхая по мостовой, проносились автомобили. Полуденное солнце раскалило воздух так, что узкая полоска тени вдоль тротуара не спасала от нависшего зноя.

Только когда закрылась парадная дверь, приглушая звуки улицы, прикрывая путь дорожной пыли, Николай Петрович, ощутив прохладу, с облегчением вздохнул. Стройный, энергичный брюнет в свои бывшие двадцать, он, теперь поседевший и немного тучный, стал медленно подниматься по лестнице шестиэтажного дома без лифта.
У почтовых ящиков пенсионер остановился, звякнул ключами, вынул ворох бесполезной рекламы и, убедившись, что ничего другого в ящике нет, привычно бросил пестрые листочки в стоящую неподалеку мусорную коробку. Каждый день он уговаривал себя проверить почту, зная, что кроме агитационных депутатских писем для него никто не напишет и строчки, но он был рад и таким, пусть и с рекламным текстом, адресованным на его имя.

Тяжело ступая, держась за перила, Николай Петрович с каждым шагом вспоминал, как по этим потертым, местами сколотым, шершавым, ступеням прошла вся его послевоенная жизнь. Как быстро стала привычной однокомнатная квартира, встречающие его бетонные стены с безликими обоями, бледная люстра на потолке.
Звук шагов гулким эхом разлетался по пролетам, как марш по плацу, зажатого стенами казармы, только сейчас он был не в армейских сапогах, которые ему выдали в тридцать девятом во время всеобщей мобилизации, а в мягких ботинках, но сила в ногах уже не та, и быстро нарастает усталость. Поднимаясь, он чувствовал, как неистово колотилось сердце, отдавая в виски.

На следующем пролете пенсионер остановился перевести дух, прислушался. За дверью у Марии Викторовны разговаривали, смеялись дети, на площадке пахло выпечкой.
«Не иначе родственники приехали погостить», — улыбаясь, подумал ветеран. Он знал их всех поименно, их жизни и заботы; о них рассказывала, делилась мыслями Мария Викторовна, и всегда эмоционально, с присущей ей иронией, когда заходила к нему. Пережив мужа и оставив квартиру детям, она, несколько лет назад, переехала в квартиру на втором этаже, а в последнее время, они с Николаем Петровичем по-соседски стали навещать, помогать друг другу. Но после каждого разговора, закрывая за соседкой дверь, старик оглядывал пустую комнату, подолгу размышлял, а потом надевал очки и садился читать газету.

Вернувшись от врача, Николай Петрович, подойдя к комоду, положил рецепт на новое лекарство, присел отдохнуть у окна. Он подумал, что зайдет в аптеку во второй половине дня, ближе к вечеру, когда спадет жара, и улицы наполнятся свежестью лета. Последнее время у него пошаливало сердце, всё чаще давало о себе знать. Он чувствовал волнующие, неприятные сердцебиения в летнем парке, прогуливаясь вдоль солнечных тюльпановых аллей, вечерами в сумеречном дворе, и вынужден был часто останавливаться, а сегодня утром решился пойти на прием к кардиологу.
— Эту кардиограмму вы снимали полгода назад… Придется снять ее заново, — вел беседу кардиолог, не поднимая головы, продолжая листать историю болезни. Его интересовал один вопрос: был ли в анамнезе инфаркт?
— Если вы на счет этого чёртова зубца, так он у меня уже много лет. Не обращайте внимание. Это частенько бывает, повторяется много лет, уж мой врач знает, — сказал Николай Петрович.
— Именно он и направил вас ко мне, — поднял голову молодой кардиолог и подумал — «Может быть, и знает, но, судя по всему, сердце не справляется с нагрузкой».
Ветеран машинально сунул руку в карман. «Эх, закурить бы сейчас…, да тут нельзя», — мелькнула мысль.
— Вы должны непременно ложиться к нам в больницу, — сказал врач в конце приема. Мы вас полностью обследуем. И кстати, — произнес он, словно читая мысли, — вам следует бросить курить.
Молодой совсем, размышлял старик о враче дома. Много говорил, выписал рецепт. Пусть так, пусть так, а настаивать, на госпитализации не стал. Чистый воздух – вот что мне нужно, поехать скорее за город в один из дней, когда в электричке мало людей, сойти на дальней станции, побродить по лесу.
Размышления Николая Петровича прервались в тот момент, когда он настроился на поездку. Неожиданно появился шум — такое иногда случалось, — шум возникал неожиданно в любое время дня, похожий на рокот летящих самолетов, но это был звук не пикирующих «Юнкерсов», а некий монотонный, стонущий гул, который преследовал его многие годы, от которого невозможно избавится, пока тот не исчезнет сам собой. Ветеран потер виски. Обычно, при головной боли он натирал виски вьетнамским бальзамом, но сейчас, он знал, это было бесполезно. Наверное, подскочило давление, а это к перемене погоды, — подумал он, — возможно, сегодня пойдет дождь.

Ветеран потянулся за пачкой сигарет на комоде. Из-за ранения правая рука до конца не разгибалась, и он был вынужден подняться. Закурил.
Все тот же однообразный вид из окна, из года в год — все тажа улица. То и дело набегали облака — серые, неприкаянные, появлялись ниоткуда, еще озаренные солнцем. Гул в ушах постепенно менялся. Теперь он пульсировал в висках, то стихая на время, то разгораясь с новой силой. Может быть, представить, что это шумит море, словно отзвук вечернего прибоя? — подумал ветеран, и ему стало легче, головная боль понемногу угасла, но оставила неприятный осадок в душе.

Чувства пережитого нахлынули на Николая Петровича, он достал пожелтевшую фотографию. Он остался последний, кто мог ее видеть. Товарищи в военной форме стоят, улыбаясь, две сестрицы милосердия впереди. Николай Петрович еще помнил звук их голосов, их интонацию. Кто виноват в том, что остался жив в то лето?

В июне сорок первого он приехал в новую часть младшим лейтенантом, и познакомился с Варей, высокой, чернобровой девушкой из медсанбата. На фотографии — она крайняя слева. В минуты затишья между боями он часто заглядывал в перевязочный пункт, искал ее, хотел быть уверенным, что с ней ничего не случилось. Он радовался этим встречам как глотку свежего воздуха, как чистому небу сквозь пелену огня и дыма. И сильно хотелось жить и верить в счастливую светлую жизнь, которая обязательно наступит после войны, и он привезет Варю к себе домой в родную деревню.

Тех нескольких минут, когда он мог видеться с ней, было достаточно, что бы теперь он мог вспоминать, словно присутствовать с ней рядом. Но ужас пережитого сдерживал это желание. Он старался забыть тот день, когда пробудившиеся чувства в одну секунду сменились острой щемящей болью безмолвной тишины.
Эту боль он пронес сквозь войну, в надежде, что встретит прекрасную жизнь, а вернувшись домой, встретил пронзительную пустоту — стонущую, безликую — на месте исчезнувшей в огне деревни и стертые берега хмурого озера. Пустота, от которой хотелось бежать, болезненное чувство потерянного и война, память о которой растрачивала его силы, разжигали до предела накаленные нервы, сводили с ума, переплетались чудовищным образом с нежными чувствами, мыслями о любимой. Казалось бы, время должно было вернуть вырванные чувства, заглушить боль утраты, но перед самим собой это означало бы от них отказаться.

И только год за годом, рисуя на холсте природу, Николай Петрович обретал себя, с каждой картиной, с каждой краской, впитывал в себя вкус к жизни. Можно было создавать, творить, вдохнуть жизнь в бездушное полотно, меняя любые оттенки цвета. Все, что он потерял, могло стать рядом и зависело от одного взмаха кисти, случайного удачного штриха, момента озарения, и он продолжал жить и создавать картины. Особенно хорошо ему удавались пейзажи. Слегка закололо в груди, пенсионер принял лекарство, которое покупал много лет. Через некоторое время отпустило, дышать стало легче.

На кухне пахло красками. Мольберт стоял в комнате, очередная картина была закончена. Работа над ней велась многие годы, немало пришлось потрудиться над стогом сена, а когда закончил портрет, Николай Петрович улыбнулся, — на душе стало безмятежно, как никогда. Ветеран прошел из кухни по коридору в комнату. Рядом с мольбертом стояли другие картины.
За входной дверью послышался отдаленный детский смех, радостные крики, беготня по лестнице, ветеран оживился. Мария Викторовна вышла попрощаться с детьми в подъезд. Провожая их, она собралась навестить Николая Петровича. В его лице она нашла прекрасного собеседника и иногда заходила к нему после обеда или вечером. Мария Викторовна часто думала о нем, когда раскладывала свои вещи на полочки, которые Николай Петрович смастерил в ее шкафу. Было что-то в его чертах лица, грустных глазах не до конца ей понятно. Когда он шутил, в его лице проскальзывала грустная улыбка, а при разговоре смутное настороженное спокойствие, и Мария Викторовна, будучи женщиной проницательной, не могла понять, что его тревожит в данный момент. Она всеми силами души старалась помочь ему безболезненно пережить причину несчастия, но не представляла, на сколько была та глубока, и заблуждалась, предполагая, что его тяготит одиночество, поскольку сама не могла надолго оставаться дома одна.

Игнорируя советы, пенсионер вновь закурил, поглядывая из окна комнаты. На другой стороне улицы между деревянными постройками располагался небольшой дворик, скрытый от посторонних глаз, но ему с шестого этажа он был хорошо виден.

Если бы прохожие заглянули в арку кирпичной стены, они увидели бы развешенное во дворе бельё, лестницу, ведущую на второй этаж, массивную дверь. Тихий семейный очаг, — домыслил Николай Петрович. Как ему не хватало его. Пройдет время, когда-нибудь эти постройки снесут и на их место поставят высотный дом, и дворик исчезнет, и он знал, что этого не увидит.
Какая-то женщина спустилась во двор, сняла белье с растянутых веревок. Огромная свинцовая туча, наползая, покрыла все небо. Николай Петрович окинул взглядом комнату, неожиданно потемнело, возникли кривые тени, напоминая выжженную траву, обуглившиеся безобразные стволы деревьев, обгорелые и покрытые пеплом ветки кустарника.

Он вздрогнул, как будто снова увидел изуродованные распростертые тела, то там, то здесь сколоченные на скорую руку кресты. И перед глазами Николая Петровича вновь ожили картины фронтовой жизни, грубые образы войны. Появляясь, каждый раз в тишине, они ранили сердце, прожигали душу. Мысленно он снова оказался на передовой, как в тот день.

Седой хирург в перепачканном багровыми пятнами халате резко повернулся, небритое лицо перекосила гримаса раздражения.
— Готовь следующего, — сказал он тихо медсестре, опуская марлевую повязку, а затем, направляясь к выходу из блиндажа, с досадой произнес стоящим там:
— Выноси…, кончился солдатик. На верху хирург жадно пыхтел махоркой, что-то бормотал себе под нос, а, вернувшись, продолжал оперировать.

Николай Петрович глянул в окно, муха медленно ползла по стеклу. Все вокруг замерло в напряженном ожидании. Боль в груди возобновилась и ветеран старался дышать ровно, маленькими порциями, опасаясь лишний раз пошевелиться.
Порыв ветра налетел на сиротливый тополь, согнул ветки, раскачал во дворе веревки, поднял на улице пыль.

Раненых было много, нас почти беспрерывно бомбили в тот день, — вспоминал Николай Петрович, но мы держались. Между налетами поднимались, приводили себя и оружие в порядок, помогали раненым, искали их, находили не всех. Кто-то без сознания мог оставаться на переднем крае и в отдаленных, к середине дня молчащих дзотах.
И только письма домой, разговоры с товарищами о довоенной жизни мысленно возвращали в то время, когда он и другие деревенские водили лошадей в ночное.

В окопе перед боем, Николай, закрывая глаза, вспоминал, как бывало, медленно стелился дым вдоль озера, когда разводили костры после купания, и потом ночью у воды слышались редкие тихие всплески, как гуляла рыба. Просыпаясь раньше всех, подходя к берегу по росе босиком, он глубоко вздыхал прохладу свежего утра. Зеркальная гладь озера встречала его, взгляд скользил вдоль воды по узкому изгибу дальнего берега, покрытому сизой дымкой. Где-то вдалеке пели петухи, между купами деревьев занималась заря, розовыми лепестками окрашивая небосклон. Он впервые увидел тишину, она разлилась в воздухе, была повсюду, завораживала взгляд, пробуждала чувства, и был он почти счастлив.

Это было прекрасное лето, время которого внезапно остановилось, замерло, а минуты раннего утра, привычные для мира, — врезались в память и стали во время войны спасением, придающим силы. Тишина проникла в сердце, стала нераздельным целым, и время оказалось не властно над ней. В своей жизни он не раз ощущал ее присутствие — просыпаясь, узнавал в комнате, охваченной солнечными утренними лучами, улавливал ее в легком дуновении ветра, различал в тени деревьев парка, рисовал, как и те тихие зори над сонными полями, когда он возвращался верхом на лошади вдоль края молчаливого соснового бора.

Упали первые капли дождя, оставляя на асфальте крупные темные пятна, муха замерла в оконном углу. С того момента, как тучи заволокли небо, прошло несколько минут. Как быстро проносились мысли в голове Николая Петровича — так же быстро менялась погода. Начавшийся дождь мгновенно перешел в ливень, почернел и заблестел асфальт. Николай Петрович отвернулся от окна, боль в груди усилилась. Сдавило так, что стало трудно дышать, и он вновь принял лекарство.
Едкий дым и гарь застилали позицию, которую занимал батальон; песок скрипел на зубах. Оборвалась связь с командиром полка, оставшиеся в живых отошли на последний рубеж.
Блиндажи госпиталя были затянуты маскировочной сеткой, местами завалены ветками. Внутри, вокруг операционного стола лежали тяжело раненные и громко стонали, горели неровным светом керосиновые лампы, Николай с перевязанной рукой, помогал санитарам.
За позицией, со стороны высоты, которую они удерживали, стали бить тяжелые орудия, началась очередная атака противника, надо было спешить к пулеметному гнезду. Варя присела у выхода, провожая его долгим взглядом, перевязывая чью-то окровавленную голову.
Выходя из блиндажа, Николай задержался, чтобы хорошенько запомнить ее лицо. Перепачканные иссохшей грязью колени были похудевшие после первых месяцев войны. Исхудалое лицо, усталые глаза с черными полукругами с надеждой смотрели на него. Острый подбородок вздрагивал, когда рядом гремели разрывы. Ее окрикнули, и девушка исчезла внутри блиндажа; он же, пригнувшись, двинулся вдоль траншеи. Кругом дрожала, сыпалась земля, шквал пуль и разрывов поглощал всё вокруг и среди этой трескотни и гула он явственно различил доносящийся сверху, нарастающий рев заходивших на них бомбардировщиков…

После взрыва, прогремевшего рядом, оглушенный, приходя в себя, он поднялся со дна траншеи, стирая с лица липкую землю, облокотился на заднюю берму окопа. В нос ударил резкий запах гари. Всматриваясь сквозь дым, он повернулся в сторону блиндажа. На его месте зияла черная воронка с пылавшими рыжими языками пламени на разбросанных обломках. Тлели фашины, тошнота подкатила к горлу…

В этот момент он услышал шаги, кто-то остановился на площадке около его двери.

— Время сыграло со мной злую шутку, — вслух произнес ветеран, хотя знал, что никто не мог его услышать. Это были последние слова. Сердце схватило железными клещами и теперь не отпускало. Чувства обострились, как тогда на передовой. Острая, жгучая боль. Николай Петрович судорожно сжал кулаки…

Мария Викторовна подошла к двери художника. В руках она держала пакет и сверток. В пакетике лежало несколько пирожков, которые она выпекала сегодня утром, а в свертке пиджак Николая Петровича из химчистки. Осталось только закрепить медаль, которая ему была особенно дорога, которую он носил по привычке. В комнате на письменном столе лежала медаль «За отвагу». За отвагу всех тех, кто защитил и выжил и тех, кто уже никогда не вернется. Прозвенел звонок — потом другой, третий. В центр комнаты с картины сошла тишина…

Николая Петровича похоронили на кладбище за городом, на дальнем участке, где дуют сильные ветры. Родственников у него не было, и Мария Викторовна позаботилась сама, чтобы похороны прошли по всем правилам. Те несколько картин, которые стояли у художника, Мария Викторовна перенесла к себе на хранение и развесила в комнатах. Теперь у нее дома всегда светит солнце, даже когда за окном идет дождь и воет вьюга, а портрет черноволосой девушки на фоне стога сена излучает любовь, и Мария Викторовна никогда не чувствует себя одиноко.

Май 2006 Алексей Смолин

Безумных дней прервалась череда,
Замкнулся чей-то круг.
Могильной тишиной стоит беда,
И оглянулись люди вдруг.
Как быстротечна и строптива жизнь,
И лезвие вонзается вдруг в душу,
«Он мертв» — и это все разрушит,
И слышалось в толпе – я отомщу.
Как замирает сердце в страхе,
Так замерли десятки слов.
И ужасы из наших снов
Вдруг обрели свой смертный облик вновь.

из чего состоит тишина?
а она
сплетена
из шершавости чистого льна,
из теней от ресниц,
из теней от страниц,
из кружения пыли и кружева лиц
на листе,
из бега машин за окном,
из «сейчас» и толпы всевозможных «потом»,
из чего-то, лишенного величины,
без чего
не понять Ничего
тишины.

/2003

Моя рука — в твоей руке,
И мысли — где-то вдалеке…
Скользим по времени реке
В вечерний час.

Качает море корабли,
Бег продолжается Земли…
Мир, суетящийся вдали,
Забыл о нас.

Мерцают звёзды в вышине,
Застыла вечность в тишине,
Чтоб отразиться в глубине
Усталых глаз.

Стих шёпот ветра за окном…
Припомнив вновь, что мы — вдвоём,
Забыть сумеем о плохом
Не в первый раз.